Крепость в Лихолесье (джен)

— Он придёт сегодня вечером, Гэндальф, — сказал Радагаст.

— Ты его видел?

— Утром. На окраине топей.

— У него там… убежище? — спросил Гэндальф. — На болотах?

Радагаст пожал плечами.

— Думаю, да. Он иногда подолгу там пропадает. Собирает торф или болотную ягоду… не знаю. Мне кажется, в одиночестве он чувствует себя куда уверенней и спокойней, нежели в чьем-то присутствии.

— Может быть, он возвращается в Крепость?

— Не знаю. По совести говоря — может статься и так.

— Ты говорил, что он боится Крепости.

— Он смертельно боится Крепости, дружище. Уж в чем-в чем, а в этом я уверен наверняка.

Гэндальф не ответил. Но его задумчивый взор, которым он отстраненно изучал насаженный на верхушку плетня глиняный горшок, стал еще более задумчивым, рассеянным и даже встревоженным.

…Гэндальф и Гэдж гостили в Росгобеле уже несколько дней. Жилище Радагаста Бурого представляло собой небольшой бревенчатый домик, стоявший на невысоком взгорье на опушке леса. Он был незатейлив и прост, как и все крестьянские дома: сени с чуланом, единственная горница, основательную часть которой занимала выбеленная известкой печь, и чердак, захламленный всякой всячиной. Дом окружали хозяйственные постройки: дровяной сарай, амбар, погреб, летняя кухня, загоны для коз, конюшня, в которой жил почтенного возраста каурый конь, которого по какой-то невыясненной причине, которую Гэдж так и не сумел установить, звали Снежком. Кроме того, в доме (под домом, за домом, над домом и вокруг дома) обитали и другие жильцы, куда более неожиданные и беспокойные: белка (на чердаке), выводок ежей (в горнице под лавкой), пара больших жаб и лебедь-шипун (в прудике за огородом), семейство ласточек (под застрехой), енот (в собачьей конуре), лисица (в пустой, положенной на бок деревянной бочке), две сороки (повсюду), олененок (в конюшне), Смоки (под крыльцом). Бурый маг до самозабвения обожал животных: часто бывая в лесу, он подбирал больных, покалеченных, раненных или просто обмороженных зверей и птиц, приносил их домой, лечил, кормил, холил и лелеял, а затем возвращал в лес — но многие к этому моменту настолько приживались в Росгобеле, что и не очень-то стремились вернуться на вольные хлеба, а у Радагаста не хватало духу перестать кормить всех этих прихлебателей и выжить их из своего дома; впрочем, со смехом признавался волшебник, в компании ему было куда веселее. Неугомонные питомцы и впрямь скучать не давали: олененок, выпущенный из конюшни, бродил за Радагастом как привязанный, бодая его своими едва наметившимися рожками, лисица и енот всюду совали носы и воровали все, что было не приколочено и могло сойти хоть за мало-мальски съедобное, ежами, днем отсыпавшимися под лавкой, ночью овладевала безудержная жажда деятельности и они с фырканьем носились по дому, топоча, как отборная рохирримская конница, возились и скреблись во всех углах, а по утрам Гэдж, ночевавший на чердаке, порой просыпался от того, что белка пыталась засунуть ему в ухо орешек, ломтик яблока или еще какое-нибудь замечательное лакомство, которое следовало припрятать до зимы в надежном месте. Но проказливее и пронырливее всех был Смоки: изо дня в день он бродил по двору, окидывая свои владения бдительным хозяйским оком и выжидая подходящего момента проскользнуть в огород (или в кладовку), после чего неизменно учинял там разгром, разор, беспорядок и разрушения. Иногда он подходил к деревянному загончику для коз и, с тоскливыми вздохами поглядывая на трепещущих от страха козлят, расшатывал непрочно державшуюся жердь в заборе, наваливаясь на неё всем телом и раскачиваясь на ней, точно на качелях. Но чаще всего он лежал в своем логове под крыльцом, высунув оттуда нос и обозревая двор маленькими хитрыми глазками, высматривая, кому бы напакостить; притаившись, он любил поджидать, когда кто-нибудь пройдёт мимо — и тогда мгновенно, мохнатым мячиком выскакивал из засады и хватал подвернувшуюся добычу за ноги.

— Надо как-то отучать его от этой забавы, пока она не вошла у него в привычку, — обеспокоенно высказался по этому поводу Радагаст. — Когда у тебя в ногах путается маленький медвежонок — еще куда ни шло, но когда на тебя станет кидаться из-за угла огромный годовалый медведь, это, я думаю, будет не очень-то весело.

— Могу себе представить, — посмеиваясь, отозвался Гэндальф. Волшебник еще немного прихрамывал при ходьбе, но, благодаря радагастовым мазям из змеиного яда (и, вероятно, целительной крыжовенной браге) отек на его злосчастной щиколотке вскоре сошел, связки благополучно зажили и слегка напоминали о себе разве что перед переменой погоды. — И где ты только умудрился отыскать этакого затейника?

— Скорее наоборот: это он меня отыскал. Иду как-то по берегу Андуина, а навстречу — глядь, ковыляет этот горемыка и урчит этак жалобно, будто стонет. Тощий, облезлый, хромый — страх! Мать-то, по всему видать, орки из Замка убили — они иногда устраивают тут охоту в лесу на зайцев да кабанов… Ну вот и пришлось взять на воспитание.

— Хм! И как ты себе это «воспитание» представляешь?

— Да постараюсь потихоньку приучить его к лесу: самостоятельно еду добывать, от врагов хорониться и все такое… ну, как медведица учит своих медвежат. Через год, глядишь, он и сам от меня уйдет.

— А если не уйдет? — спросил Гэдж.

— Уйдет, — буркнул Радагаст. — А не уйдет — прогоню. Здесь, рядом с Дол Гулдуром, слишком неуютно становится в последнее время — болота поджимают.

Болота, о которых говорил Бурый маг, начинались милях в трех к югу от Росгобела. Когда через несколько дней нога Гэндальфа пришла в относительный порядок, Радагаст сводил туда своих гостей — Серому магу хотелось взглянуть на эту часть леса. Болота как болота, поначалу подумалось Гэджу: топи, камыш, травяные кочки, — но, чем дальше к югу заходили путники, тем все более мрачным и унылым становился пейзаж. То ли солнце скрылось за тучи, то ли от земли поднималась какая-то непроглядная марь, но вскоре вокруг начали преобладать различные оттенки серого цвета — исчезли сочно-зеленые проплешины мха, темная зелень елей, яркая лазурь неба: к югу, сколько хватало глаз, простиралась безжизненная, затянутая стелющейся мглой плоская равнина. Здесь стояла плотная, нездоровая тишина — не квакали лягушки, не кричали болотные птицы, даже гуда вездесущего гнуса не было слышно. Над черной, подернутой патиной водой торчали поникшие, лишенные жизненных соков скелеты деревьев; жухлая, блекло-желтая, как кожа мертвецов, трава сплеталась в колючие клубки зарослей, над зеленовато-серыми мутными озерцами поднимались едкие, смрадные, вызывающие дурноту испарения, напоминающие о разлагающихся останках. Это была мертвая, страшная, гниющая земля — открытая язва на теле Арды, — где не могли жить ни зверь, ни птица, ни цветок, ни единая букашка. И все же там, в глубине болот, кто-то (или что-то) скрывалось: все то время, что путники провели на краю этого гиблого места, Гэджа не оставляло ощущение, что оттуда, из этой безжизненной мглы за ними внимательно наблюдают чьи-то глаза — наблюдают не то чтобы со злобой или ненавистью, скорее с бессильной тоской хищника, запертого в клетке: некая незримая, но точно установленная граница отделяла живой мир от этой мертвенной пустыни, и путник, ненароком забредший к краю собственной гибели, все же оставался до определенного момента недосягаем для таящихся за Чертой недобрых сил.

И вот откуда-то из этих болот вечером, если верить Радагасту, должен был явиться некто «он». Зачем? Для чего? Этого Гэдж не знал. Он навострил уши, но Бурый маг больше ничего о таинственном госте не говорил (по крайней мере, при Гэдже) — видимо, для разумения орка подобные разговоры не предназначались. День, как обычно, был наполнен хозяйственной суетой: надо было косить траву на заливном лугу в пойме Андуина, сгребать высохшее сено и свозить копны на сеновал, кормить всю многочисленную радагастову живность, пасти и обихаживать коз, таскать воду из колодца и поливать огород, выпалывать сорняки, дёргать лук, собирать смородину и крыжовник, выгонять из чулана/огорода/амбара Смоки, отбиваться от назойливых сорок, переворачивать сыры в погребе, менять рамки в ульях и делать еще множество дел, которыми от зари до зари наполнен долгий трудовой летний день. Каким образом Радагаст еще умудрялся в этой круговерти хлопот выкраивать час-другой, чтобы немного побродить по лесу, Гэдж не знал, да уже и не хотел знать — несмотря на всю свою орочью выносливость и износостойкость, к вечеру он не чуял ног от усталости. Бурый маг добродушно посмеивался:

— Ничего, это с непривычки. Летний денек год кормит, слыхал про такое, э?

Сам Радагаст нисколько не унывал. Ему нравилась такая спокойная, предсказуемая и размеренная жизнь. Поднимался он раненько, вместе с солнцем, и до завтрака успевал покопаться на огороде, подоить коз, накормить всех своих питомцев и переделать еще кое-какие дела по хозяйству, потом до полудня бродил по лесам по долам, собирая грибы и травы или просто предаваясь каким-то ведомым ему одному размышлениям, после обеда час-другой отдыхал, а затем до вечера вновь хлопотал по хозяйству или работал на пасеке, порой на закате уходил порыбачить, перед сном любил глотнуть немного крыжовенного вина. Иногда, примерно раз в полмесяца, выбирался на лодке на восточный берег Андуина, приводил там в порядок свой «летний домик» и по дороге заглядывал в Лориэн, чтобы потолковать с Владыками, отвезти эльфам мёд и лекарственные травы и обзавестись взамен кое-какими необходимыми вещами. Характером Радагаст был прост и незлобив, мягкосердечен и покладист, и компании людей предпочитал общество животных; он был совершенно лишен честолюбия и тщеславия, не желал перевернуть мир, побороть Тьму, облагодетельствовать человечество — он привык довольствоваться малым и ничуть об этом не жалел; любил свой дом, свою простую, не отягощенную интригами жизнь, любил бродить по лесу, трудиться в огородике, ухаживать за питомцами, помогать тем, кто в этом нуждается — и кроме этого ничего от жизни не требовал… Гэдж так и не сумел для себя решить, хорошо это или плохо.

И все же одна отвратительная, по мнению Гэджа, привычка у Бурого мага имелась: иногда — особенно по утрам, хлопоча у печи, — Радагаст, к ужасу Гэджа, начинал петь. Орк накрывал голову соломенным тюфяком, но это помогало мало: пел Бурый маг всегда звучно и от души, а, поскольку ни слуха, ни голоса у него не было никакого, эти вокальные упражнения для невольных слушателей являлись испытанием не из лёгких. Слушать каждое утро несколько первых строф заунывной «Баллады о Лютиэн» (Радагаст не баловал гостей разнообразием репертуара) было делом поистине мучительным, и наконец Гэдж не выдержал и с раздражением поинтересовался у Гэндальфа, чем же так привлекает Бурого мага эта нудная и в высшей степени незатейливая песнь. На что волшебник, посмеиваясь, отозвался безмятежно:

— Не обращай внимания. Не то чтобы эта баллада Радагасту очень уж нравилась, просто как раз в это время он ставит на огонь кастрюльку, чтобы сварить яйца. Так вот, после первых трех куплетов яйца к завтраку получаются аккурат всмятку, а после пяти — вкрутую. Понимаешь?

— Ну, это, конечно, многое объясняет, — пробормотал ошеломленный неожиданным поворотом дел Гэдж. — А почему он не может петь, ну, того... чуть потише?

— Брось. Просто Радагаст любит петь... К чему заставлять его отказываться от этого невинного удовольствия?

Орк так и не нашёлся, что на это ответить.

* * *

...Наконец наступил вечер; сумерки за всей рутинной суетой, как всегда, подкрались незаметно, и, после ужина послонявшись по горнице из угла в угол, Гэдж отправился на чердак, где ночевал на набитом соломой полотняном тюфячке. Но сегодня орку не спалось и, снедаемый любопытством, несколько минут он потратил на то, чтобы проковырять между потолочными балками длинную узкую щель, которую Радагаст хозяйственно заткнул паклей. В открывшееся отверстие замечательно просматривалась почти вся горница за исключением дальнего закута возле печи, и, кроме того, было великолепно слышно все, о чем вполголоса говорилось внизу. Поначалу не было ничего особенно интересного — то да сё, разные хозяйственные мелочи — но вот наконец после недолгой паузы, возникшей, пока Гэндальф раскуривал трубку, он (Гэндальф) негромко сказал:

— Н-да… Дело-то, похоже, хуже, чем я ожидал.

— Ты про Болота? — откликнулся Радагаст: он сидел на лавке и ловко орудовал иглой, при свете свечного огарка латая свой плащ, порванный где-то при блужданиях по лесу.

— Да. Всё это начинает заходить слишком далеко.

— Вряд ли мы в состоянии это изменить.

— Мы должны хотя бы попытаться… Дело-то, в конце концов, даже не в болотах; болота — это просто следствие, побочный продукт того, что таится там, за Чертой… Невозможно уже, знаешь ли, сидеть на раскаленной сковороде и делать вид, будто не пахнет жареным!

— Грядет война, хочешь ты сказать? — понизив голос, пробормотал Радагаст.

— Всяко может статься, — Гэндальф сердито запыхтел трубкой. — Но не будем пока гадать на песке… Этот… Шмыр, или как ты его там называешь… должен прийти сегодня вечером?

— Да. Я полагаю, тебе наконец пора с ним познакомиться.

— Как ему удалось сбежать из Крепости?

— Боюсь, я не смогу рассказать тебе об этом в подробностях. — Бурый маг слабо усмехнулся. — На исходе осени я нашел его на краю болот. Он… силы небесные, он был так страшно искалечен и изуродован, что на нем буквально не осталось живого места! Несчастное создание! — Радагаста передернуло; на секунду его круглое простодушное лицо сделалось серым, как небеленная холстина. — И, знаешь, мне показалось, что изломан и изувечен он был не столько физическим воздействием, сколько…

— Темным чародейством?

— Вот именно. С трудом представляю, как ему вообще удалось выжить… Когда я его в первый раз увидел, это был не человек, а какой-то… огрызок! Ему сказочно повезло, что он сумел вырваться из этой мясорубки и найти тропу через болота.

— Да уж, действительно… повезло. — Гэндальф, мрачно глядя на колеблющееся пламя свечей, как-то зябко поежился.

— Зиму он провел здесь, в Росгобеле. А потом…

— Вновь ушел на болота? Но почему? Почему не остался тут… не подался к людям… не отправился домой, в конце-то концов?

Радагаст покачал головой.

— Не знаю. Он был так робок и запуган, что шарахался от каждого шороха… а по весне им и вовсе какое-то беспокойство овладело, он метался туда-сюда и места себе не находил. Мне кажется, ему спокойнее находиться в уединении, нежели возвращаться в мир — а там, на болотах, он знает каждую кочку… Тем, кем он был прежде, до того, как попасть в Замок, ему все равно уже не стать. Но, возможно, со временем он все-таки наберется сил и храбрости вернуться домой — ведь где-то же у него должны быть семья и домашний очаг… Он иногда приносит мне из леса всякую всячину: грибы, орехи, цветки немейника, которые растут только на болотах… Наверно, пытается таким образом выразить мне признательность.

Гэндальф обхватил плечи руками.

— И ты думаешь, он осмелится вернуться туда… в Крепость, где его пытали и мучили… где ему причинили столько страданий?

Радагаст взял длинную металлическую ложку — гасильник — и принялся аккуратно снимать нагар со свечей.

— Я говорил с ним об этом… Так же, как и ты, он убежден, что лиходейству, творящемуся в Замке, следует положить конец.

— Я был бы рад, если бы удалось положить хотя бы начало конца, — проворчал Гэндальф. — Да, вот еще что…

— Что?

— Да я про Гэджа… Ты ведь за ним присмотришь? Мне бы хотелось быть спокойным на его счет, ведь, как бы там ни было, я все-таки должен вернуть его Саруману в целости и сохранности. Только, знаешь… — он как будто на секунду замялся, — не говори ему о том, куда я ушел. Не хочу, чтобы он знал. Скажи, что я… ну, отправился с визитом к лесным эльфам, что ли.

— Ладно. — Радагаст сноровисто затянул узелок на шитье и перерезал нить огромными портняжными ножницами. — Кстати, насчет Сарумана. Он, насколько я понял, эту твою затею с Замком так и не одобрил?

— И что? — сердито буркнул Гэндальф. — У меня и своя голова на плечах имеется, и уж, смею надеяться, не намного хуже сарумановой… Тс-с! — он вдруг умолк и насторожился; в первую секунду Гэдж решил, что неведомым чутьем волшебник угадал его, Гэджа, так сказать, незримое участие в разговоре — но, видимо, дело было не в орке: звук, который привлек внимание мага, доносился снаружи. — Ты слышал? Это он?

— Да. — Радагаст тоже прислушался. — Это Шмыр. Он всегда, когда приходит, скребется в окно.

Он отложил шитье в сторону, поднялся и, отворив дверь, негромко позвал кого-то, невидимого в темноте. Несколько секунд ничего не происходило, потом тоненько скрипнуло крыльцо, и в дом как-то несмело, боком, протиснулось некое существо… Гэдж так и не понял, кто это — гном, эльф или человек: в узкую щель ему было плохо видно, к тому же полутьма горницы скрывала вошедшего. Пришелец чуть прихрамывал, подволакивая ногу, и, показалось Гэджу, слегка сутулился, пока орк не разглядел, что гость не то согбен неведомой хворью, не то просто горбат…

Гэндальф неторопливо поднялся ему навстречу.

— Здравствуй… друг мой, — негромко и мягко, словно опасаясь резким голосом спугнуть боязливого дикого зверька, произнес он.

Незнакомец не ответил. Вздрогнул и чуть попятился. Фигура его вообще производила очень странное впечатление: и без того невысокий ростом, он стоял скрючившись, весь как-то перекосившись набок — одно его плечо было выше другого. Поначалу Гэдж не придал этому значения, но, когда пришелец отодвинулся от порога и вступил в полосу света, и орк пригляделся к нему попристальнее, то откровенно ужаснулся: ночной гость действительно был дичайше, неописуемо искалечен. Впечатление создавалось такое, будто его некогда разломали на части, будто дешевую игрушку, чтобы посмотреть, что внутри, а потом собрали обратно — но кое-какие детали при этом погнулись и поломались, а кое-какие и вовсе были утеряны… Спина бедолаги оказалась изогнута горбом, ноги искривлены, ребра, когда-то, очевидно, сломанные, срослись вкривь и вкось, отчего грудная клетка приобрела самые нелепые очертания; одна рука, тонкая и высохшая, будто напрочь лишенная плоти, была короче другой и вывернута под несуразным углом, шея будто отсутствовала вовсе — шишковатая голова глубоко ушла в перекошенные плечи… Но мерзостнее всего выглядело его лицо; Гэдж увидел его лишь на короткий миг, когда незнакомец попал в пятно света от свечи, но этого оказалось достаточно, чтобы орка с головы до ног пробрал холодный липкий ознобец. Это было не лицо — какая-то жуткая маска, будто неумело сшитая из кусков кожи и неровных серых рубцов, откуда, как из темной вспаханной земли, выглядывали глаза: один, маленький, глубоко посаженный, прятался под низким массивным лбом, точно в подвале, отчего казалось, будто несчастное существо глядит на мир недоверчиво, злобно и словно бы с потаенным недобрым умыслом; другой глаз, безжизненный, как у снулой рыбины, был чудовищно, невообразимо раздут. Распухший белок налился кровавой сеткой сосудов, остановившийся, мертвый зрачок навек застыл навыкате, глядя куда-то в сторону и чуть вверх, словно пытаясь высмотреть в пустоте нечто тайное, темное, недоступное другому, здоровому глазу — и Гэджу мнилось, будто это остекленевшее, неживое око уставилось прямо на него и видит его насквозь, видит весь его страх и ужас, его неодолимое омерзение, и украдкой насмехается над ним, точно злобный демон, вселившийся в безобразное, искалеченное, не способное сопротивляться Тьме бессильное тело…

Орк отшатнулся. Его затошнило от ужаса. Ему казалось, будто он заглянул в колодец — глубокий, черный колодец, наполненной тягучей гнилой водой, сквозь которую смутно проглядывает страшное, распухшее, обвитое водорослями тело утопленника. Силы небесные, что это за отвратительная тварь… Что это за гнусное чудовище, и с какой целью Гэндальфу понадобилось с ним «знакомиться»? Чтобы уйти вместе с этим жутким уродом в какую-то проклятую Крепость?! Да, да, орк прекрасно понимал: несчастное создание не виновато в том, что его сделали таким, ему, вестимо, довелось пройти через пытки, страдания, немыслимые муки, но — увы! Гэдж никак не мог подавить необоримо поднимавшиеся в душе ужас, гадливость и неприязнь и проникнуться к бедолаге расположением и сочувствием. Это изувеченное, жестоко изломанное существо представлялось ему прямо-таки средоточием коварства, вероломства и гнусной злобы, и он ничего не мог с собой поделать: это было что-то инстинктивное, какой-то глубинный, древний, не поддающийся разумению страх, над которым орк не имел власти. Страх не перед уродством, не перед жутким отталкивающим обликом — перед той внутренней, прочно пустившей корни Печатью Зла, которой несчастное создание было отмечено, и испятнано, и безжалостно клеймено навеки.

Внизу, в горнице, тоже стояла тишина — висела между волшебниками и гостем, неловкая, напряженная и натянутая, словно бельевая веревка. Гэндальф молчал — и пришелец, жавшийся в темном углу, также не произносил ни слова… Радагаст притушил свечи, горевшие на столе, оставив одну-единственную — так, что горница погрузилась в желтоватую полутьму: то ли ночной гость не любил яркого света, то ли сам Бурый маг милосердно хотел опустить завесу полумрака над его безобразием, не желая еще больше его тревожить, пугать и смущать.

— Вот, Гэндальф, тот, о котором я тебе говорил… Тот, кого я называю Шмыром. — Радагаст осторожно положил руку своему подопечному на плечо — и тот, съежившись, что-то глухо, невнятно пробормотал под нос. Некий звук родился в глубине изувеченного горла: «Мы-ы-ыр… ш-ш-мы-ы-ы-р…» — и Гэдж внезапно понял, что Пучеглаз — немой… вернее, у него отрезан язык. — Тот единственный, — Бурый маг выжал подобие слабой улыбки, и в его золотисто-карих, цвета гречишного меда темных глазах остро блеснуло сострадание, — кому известна тайная тропа к Черному Замку…

* * *

«Эта история случилась в давние незапамятные времена на берегу неведомого синего моря. Жили в высоком белокаменном городе Прекрасная Дева — светлая, как солнечный день, — и Храбрый Воин — бесстрашный, как темная ночь. Они любили друг друга, не чая души, и вот-вот должно было состояться пышное и долгожданное свадебное торжество. Но могущественный и страшный Колдун, восхищенный красотою Прекрасной Девы, тем временем посватался к ней — и получил отказ. Вознегодовал он и, терзаясь обидой, затаил в сердце черную злобу, поклявшись отомстить счастливым влюбленным. Он напустил на город жуткое Проклятие — бубонную сель, проникшую за стены с восточным ветром и окутавшую улицы темным болезнетворным туманом. И в высоком белокаменном городе начался Мор… В каждый дом вползала смертоносная хворь, заглядывала в каждое окошко, косила без разбора мужчин, женщин, детей, стариков — и опустилась на город холодная тьма, и воцарились в прекрасной столице хаос и ужас. Плач и стенания раздавались на каждой улице и в каждом дворе, и звучали повсюду горестные стоны, и поднимался к небу смрадный дым от пожарищ и заваленных вспухшими трупами изгарных ям. И тогда торжествующий, злорадствующий Колдун явился к Храброму Воину и сказал: существует единственный способ спасти город и оставшихся жителей от чумы — Храбрый Воин должен сам, своими руками принести в жертву Прекрасную Деву, окропив её кровью родную землю: в тот миг, когда остановится сердце красавицы, вырванное из груди, заклятие будет снято, и поветрие навеки покинет город. Иначе — погубит всех его жителей, и стар, и млад, даже тех, кто, ища спасения, успеет бежать… В живых останутся только Храбрый Воин и Прекрасная Дева — одни посреди чудовищной всеобщей могилы. «Решай! Сможете ли вы после этого жить — заплатив за ваше счастье такой ценой?» — посмеиваясь, добавил злобный Колдун и — исчез, оставив Храброго Воина один на один перед лицом предстоящего ему нелегкого выбора…»

Гэдж стиснул зубы. Окончание рассказа он так и не написал. Не смог.

Негромко всплескивала вода в реке. Андуин дремал — широкий, величавый; противоположный, западный берег лежал на расстоянии полумили: где-то там, за темной полосой спускающихся к воде деревьев располагался скрытый от посторонних глаз негостеприимный Лориэн. Над каймой мелкого речного песка пышно и густо клубились раскидистые кусты ивы, полоскали в темной воде растрепанные плети гибких ветвей. Тёплые речные сумерки были напитаны покоем и умиротворением, лишь где-то неподалеку хрипло и отрывисто покрикивала какая-то склочная цапля.

— История стара как мир... Слишком уж серьезное и трудное испытание взвалил ты на плечи этого бедняги, друг мой. — Гэндальф, разглаживая на коленях завернувшийся уголок бумажного листа, невозмутимо попыхивал трубкой. Весь день волшебник пропадал не то в лесу, не то на окраине болот, и Гэдж уже не надеялся увидеть его нынешним вечером — но Гэндальф неожиданно сам вышел из леса к этому облюбованному Гэджем затончику на берегу реки, где, на исходе дня улизнув из Росгобела, орк без затей устроился с удочками. — Ну и чем же, интересно, дело закончилось?

— А по-твоему — чем? — спросил Гэдж.

— Даже представить боюсь… Кажется, самое время появиться на сцене бравому воину Анориэлю с хитроумным планом спасения и накостылять злобному Колдуну по черепушке.

Гэдж досадливо покраснел.

— При чем тут Анориэль? Да и смерть Колдуна Проклятие все равно не остановит.

— Тогда что?

— А ничего, — буркнул Гэдж. — Храбрый Воин и Прекрасная Дева сбежали из обреченного города, поселились в уединенной хижине на берегу тихого живописного пруда и прожили всю долгую жизнь мирно и счастливо. И умерли в один день.

— И никогда не вспоминали о том, что в оставленном ими зачумленном городе погибли тысячи ни в чем не повинных людей?

— Нет, — сказал Гэдж сквозь зубы. — Не вспоминали. А зачем?

— Да уж, действительно, незачем, — пробормотал маг. — Только настроение себе портить.

Орк неопределенно махнул рукой.

— А что, по-твоему, еще могло бы произойти? Храбрый Воин и Прекрасная Дева, держась за руки, должны были взойти на жертвенный камень? Воин вонзил бы Деве в сердце острый клинок, а потом, рыдая над её телом, перерезал бы себе горло, ибо дальше прозябать в этом унылом мире ему было бы ни к чему? А вокруг стояла бы вселенская скорбь и горестный плач… И взошло бы солнце… И все хворые разом выздоровели бы, увечные — исцелились, убогие — воодушевились, сирые — очистились… А затем парочку с почестями похоронили бы в одной могиле, и ласковый дождик лил бы над ними свои слезы, и налетал бы с моря свежий ветерок, и густо цвели бы на могиле незабудки или что там еще цветет, и порхали бабочки, ну и происходила бы всякая прочая жизнеутверждающая лабуда… Так, да? — Гэдж язвительно хмыкнул. — Разве по-настоящему на такое кто-нибудь решился бы, Гэндальф? Пожертвовал бы жизнью самого близкого и любимого человека ради того, чтобы спасти пару тысяч совершенно незнакомых и посторонних людей?

— Это всего лишь сказка, Гэдж, — помолчав, сказал маг. — А сказки призваны вдохновлять на подвиги.

— Ну да, конечно. А если я не хочу, чтобы это была «всего лишь сказка»?

— Ого, — пробормотал волшебник. — Ты меня пугаешь.

— Это чем же? Дурацкими идеями?

— Тем, что пытаешься задавать вопросы, на которые однозначного ответа не существует. — Он внимательно посмотрел на орка.

— Угу, — пробормотал Гэдж. — И лучше бы мне не заниматься ерундой, а потратить время на что-нибудь дельное и полезное. На мечах бы научиться сражаться, что ли. Или хотя бы ножи метать…

Гэндальф покачал головой.

— В этом несовершенном мире и без того слишком много крови, боли и бессмысленных войн. А написать мудрую, добрую и нужную книгу — куда более достойное и великое деяние, нежели сровнять с землей тысячу городов и истребить тьму людей. Слово в умелых руках — мощное оружие, Гэдж, уметь обращаться с которым дано далеко не каждому.

Несколько минут оба молчали. Где-то в камышах время от времени деликатно рыгала лягушка, на мелководье гонял мальков бойкий юркий ёрш. Пахло речной травой. Алая вечерняя заря неторопливо утекала за Туманные горы, над рекой все плотнее сгущались сумерки, и поплавок из гусиного пера замер на воде в неподвижности; на нем сидела крупная красная стрекоза. Оживленного клёва, кажется, сегодня ждать уже не приходилось. Гэдж покосился в ведерко, в котором плескалось с полдюжины пойманных рыбешек: улов был не ахти какой, но лисицу и енота, пожалуй, мог бы вполне порадовать.

— Какой пронзительный сегодня закат, правда? — Гэндальф, окутанный табачным туманом, вздохнул умиротворенно, глубоко и мечтательно. В пальцах его то разгорался, то гас трепещущий огонек — крохотный и голубоватый, как ручной светлячок; волшебник рассеянно подкидывал его на ладони. — Как тебе нравится Росгобел? — поинтересовался он небрежно.

Гэдж пожал плечами.

— Смотря с чем сравнивать… Почему ты спрашиваешь?

— Потому что не сегодня-завтра мне придется уйти и оставить тебя здесь на попечение Радагаста.

— Куда уйти? — спросил орк мрачно.

— Эм. Видишь ли…

— К… лесным эльфам?

Волшебник быстро взглянул на него.

— Значит, ты все слышал?

— Ну… слышал, — пробормотал орк. — Так уж получилось. Я не подслушивал, просто… — он замялся.

— Просто у кого-то оказались слишком длинные уши, — проворчал Гэндальф.

Гэдж молчал. Поднял из воды одну из удочек, снял с крючка останки размокшего червячка и бросил их в воду. Спросил так тихо и через силу, что сам едва услыхал собственный голос:

— Неужели… в этом действительно есть такая уж необходимость? Идти в этот… Замок?

Волшебник рассеянно перекатывал между ладоней гладкий черный камешек речной гальки.

— Ну, как тебе объяснить… Я думаю — есть.

— Ты думаешь! Саруман вот, например, так не думает.

— Ты невероятно проницателен, дружище, — сухо заметил волшебник, — если знаешь, как думает и как не думает Саруман. Я вот, к сожалению, такой осведомленностью похвастаться не могу… хотя очень хотел бы. И потом, если ты действительно слышал всё, о чем мы вчера говорили, то должен был и сам понять существо дела. Я просто хочу узнать, что там происходит, в этой проклятой Крепости… Ты же, кажется, видел Болота, а? Хочешь, чтобы эта дрянь расползлась по всему Средиземью?

Гэдж, не глядя на волшебника, яростно встряхнул деревянную плошку с опарышами.

— Тебе, конечно, больше всех надо... Ты все равно не в силах этому помешать.

— Я вижу, что на Средиземье надвигается опасность, Гэдж… и хочу если уж не предотвратить её, то, по крайней мере, выяснить, с какой стороны ждать угрозы.

— А другие, значит, её, эту опасность, не видят?

— Ну... Будем считать, что так.

— Просто им известно, что есть такой старый пень Гэндальф, который сделает за них самую опасную работу, пока они будут уютненько отсиживаться в сторонке, — злобно проворчал орк.

— Это рассуждения пятилетнего малыша, — спокойно заметил волшебник. — Я уж думал, что мне не придется разъяснять тебе, что у каждого из моих собратьев есть своё, особое предназначение в этом мире, и каждый из нас волен сам определять для себя пути решения насущных задач.

— Ну, пусть так, — мрачно сказал Гэдж. — А эта тварь… что явилась ночью…

— Шмыр? Он — провожатый.

— Не понимаю, как ты можешь ему доверять.

— Хм! А почему бы мне ему и не доверять?

— Разве ты не видишь… — орк запнулся, не договорив.

— Не вижу чего? — улыбаясь, спросил волшебник.

— Да того! — буркнул Гэдж. Он и рад был бы промолчать, но Гэндальф, накручивая на палец кончик бороды, искоса поглядывал на него, ждал ответа. — Он… урод, меченый лихом, мерзкая и подлая тварь, вот что!

— Мерзкая тварь? Гэдж! Мне стыдно за тебя… — Волшебник неприметно посмеивался в усы. — Уж не ты ли с пеной у рта доказывал всем и каждому избитую истину, что не стоит судить ближнего по внешнему облику, каким бы странным и причудливым он, этот облик, тебе ни казался?

— Да я не его уродство имею в виду, — пробормотал орк. — Он… внутри мерзкий, с какой-то непонятной гнильцой, понимаешь? Как яблоко с червоточиной. Смотрит так, точно ненавидит весь мир… Заведет тебя прямо в логово к вражине…

— С чего ты взял?

— С того. Может, он служит Этому… ну, тому, который заправляет в Крепости.

Волшебник устало вздохнул.

— Ты видел, как он искалечен и изуродован, Гэдж? Ты стал бы служить тому, кто сделал с тобой такое? Если ему удалось сбежать из Дол Гулдура…

— Да с чего ты так уверен, что он оттуда сбежал? Может, его отпустили… как лазутчика, а? Шариться тут по окрестностям, разнюхивать обстановку… Ты об этом не думал?

Волшебник пристально посмотрел на орка. Его ясные серые глаза были непроницаемы, но Гэдж внезапно понял: да, Гэндальф думал и об этом, и еще, вероятно, о многом другом, — но решение, принятое им, оставалось непоколебимым. Серый маг вовсе не намерен был ни рисоваться, ни жертвовать собой, ни идти бездумно на риск — его твердый, исполненный спокойной уверенности взгляд говорил: он действительно убежден, что поступает единственно правильно и верно, в соответствии со своим долгом и велениями совести, и порушить это крепкое убеждение какому-то там глупому мальчишке никак не под силу. Чуть помедлив, Гэндальф негромко спросил:

— Значит, по-твоему, мне не следует доверять Шмыру, Гэдж?

— Еще как не следует! — прохрипел орк.

— Что ж… тем не менее выбора у меня нет. Мне все равно придется рискнуть. Другой возможности проникнуть в Дол Гулдур в ближайшее время может и не представиться.

— Угу. А если, того… ну, что-нибудь пойдет не по плану? Вас заметят на границе? Или этот… Шмыр тебя предаст? Заведет прямиком в лапы стражи? И ты попадешь в плен?

— Может статься и так.

— Но ведь тебя убьют!

— И что? — помолчав, спросил Гэндальф. — Мир от этого не перевернётся.

«Для меня — перевернётся», — хотел сказать Гэдж, но отчего-то не сказал. Не сумел — сжалось горло.

— Не переживай, Гэдж, — мягко произнес волшебник, видимо, истолковав его молчание по-своему. — Радагаст так или иначе даст Саруману знать о том, где тебя искать, так что надолго в Росгобеле ты в любом случае не задержишься.

— При чем тут… это! — с раздражением проворчал орк. — Я вообще-то о тебе сейчас говорю… — Он все еще был занят насаживанием на крючок извивающегося белесого червячка и радовался, что может не поворачивать к волшебнику головы. — И когда ты думаешь отправляться в путь?

— Через пару дней. Как только Шмыр проведает тропу через болота и убедится, что по ней можно пройти.

— А когда рассчитываешь вернуться?

— Ну, уж этого я наверняка сказать не могу… Может, через неделю, может, через пару месяцев. Дело это тонкое и непредсказуемое, сам разумей, и потому достаточно неопределённое.

— И, пока ты станешь два месяца дразнить смертушку, забарывать зло и преодолевать опасности во мрачном вражеском логове, я буду торчать пугалом в огороде Радагаста и поливать огурцы.

— А ты можешь предложить что-то иное? Не обижайся, но, если уж говорить начистоту, то все это…

— Не моего ума дело? Поэтому лучше бы мне наконец заткнуться, сесть в песочницу и поиграть в деревянных лошадок.

— Все-таки обиделся, Гэдж? Н-да, нелегко с тобой.

— Саруман не жаловался, — буркнул орк. Хотя — увы! — не признать правоту волшебника было трудно: чем по-настоящему разумным и действенным Гэдж мог бы сейчас Гэндальфу подсобить? В предстоящем магу трудном и опасном деле он (как обычно!) стал бы волшебнику не советчиком и не помощником, а лишь обузой и досадной помехой, отрицать это было попросту глупо. Но думы его от этого веселее не становились, грудь теснили какие-то смутные и скверные предчувствия, а на душе царили настоящие бескрайние Болота: все было серо, мерзко, неприглядно и затянуто душным невнятным туманом.

— Не тревожься, дружище. Меня далеко не так просто убить, как ты думаешь. — Гэндальф, кажется, вновь добродушно усмехался, но Гэдж не был в этом уверен: лицо волшебника казалось едва различимым бледным пятном в сгустившемся над рекой вечернем сумраке. — Ладно, — помолчав, негромко добавил маг, — пойду помогу Радагасту с ужином. Не задерживайся долго, уже темнеет. — Он поднялся, ободряюще хлопнул Гэджа по плечу и, прежде чем уйти, вложил орку в ладонь темный камешек речной гальки — маленький, гладкий и круглый, хранящий спокойное уверенное тепло его рук.