Закон противоположностей, или психология счастья (джен)

Оказавшись в прихожей, он долго сидит на полу — сил идти куда-то у него нет. Так долго, что, хотя сейчас и глубокая ночь, Северус выходит к нему — и замирает, приоткрыв рот, с выражением шока и замешательства на вытянувшемся лице, увидев своего друга до такой степени пьяным. Это настолько странно и на того не похоже, что Снейп даже не сердится — он пугается.

— Я не хочу трезветь, — чётко говорит ему Ойген, верно истолковав его поднятую палочку. — Не сегодня.

— Что случилось? — Северус присаживается рядом на корточки.

— Ничего… плохого. Правда, — Ойген пытается до него дотянуться, но никак не может сфокусировать зрение.

— Я бы не сказал, что тебе хорошо, судя по ощущениям.

— Мне… хорошо. И плохо. Одновременно. Но это… не страшно. Правда.

— Пойдём, — разбираться сейчас бесполезно, он и не пытается даже. — Не хочешь трезветь — не надо… но утром потом не…

— Если бы ты знал, как мне стыдно, — говорит Ойген.

— Стыдно? — непонимающе переспрашивает Снейп. — За что?

Тот, вроде бы, шёл на переговоры с представителем профсоюза… что он с ним сделал такое? Заставил подписать бумаги, ставящие его будущий персонал в положение домовых эльфов? А теперь рефлексирует?

— За всё… за себя.

— Ты выторговал какие-то нечеловеческие условия? — смеётся Снейп. — А теперь, напившись, раскаиваешься?

— Я встретил сослуживца своего дяди, — говорит Ойген. — Он показал мне его. И рассказал.

Снейп замирает.

Про дядю — Ревальта — он слышал только однажды, и всё, что понял тогда — это то, что тема эта была для его друга непривычно болезненной. Потом видел его портрет в их библиотеке — в той её части, куда сам Ойген никогда не ходит.

— Посмотри сам, пожалуйста, — просит Мальсибер. — Я хочу, чтобы ты знал… но рассказать не смогу…

— Сейчас?

— Сейчас. Пожалуйста.

Снейп кивает — и смотрит.

Когда заканчивает — тот плачет… да Снейпу и самому хочется рыдать от увиденного. И утешать тут действительно нечем… хотя сам Мальсибер наверняка бы нашёл. Но он-то не Ойген… Поэтому он просто подсаживается поближе и обнимает своего пьяного друга, склоняя его голову к себе на плечо.

— Вы похожи, — негромко говорит Снейп, гладя Мальсибера по волосам и плечам. — Поэтому так и больно.

— Да ничуть мы не похожи, — взрывается тот. — Только внешне, неужели ты тоже не видишь?!

— Не только, — спокойно возражает Северус. — И ты сам это знаешь. Просто так уж сложилось.

— Что сложилось, Северус? Что когда он там бился с ними — я, в том же возрасте, их убивал? Низачем — просто чтобы, видите ли, потренироваться?

— Ты о чём? — непонимающе спрашивает Снейп.

— О магглах! О магглах же — которых Ревальт вытаскивал раненых непонятно как на одной своей силе — а я убивал и пытал!

— Ты? Пытал магглов?! Когда, Ойген?

— А… ты же… да. Тебя же не отправляли, — судорожно вздыхает он. — Я забыл. Тебя же не учил Долохов?

— Почему не учил? Учил… чему-то. Но я не помню уже.

— Он не тренировал тебя… на магглах?

А ведь и вправду было… только Снейп совершенно забыл об этом. Было весьма неприятно, но он тогда… в общем, ему было почти всё равно — он тогда и Сектумсемпру довёл до ума, и Вулнера Санентур придумал… и вот на магглах и проверял.

Воспоминание оказывается весьма неприятным — но и близко не в такой степени, как, по-видимому, для Ойгена. Потому что того просто трясёт, и Северус вспоминает его в первые недели после возвращения из Азкабана.

— Нам было по восемнадцать, — говорит он. — Совсем мальчишки.

— А он в восемнадцать уже погиб, — горько отвечает ему Ойген. — А убежал в семнадцать… он был младше меня, когда…

— Нельзя так сравнивать, — возражает Северус. — Ты понимаешь?

— Почему?

Действительно — почему? Никогда ему утешения не давались… сюда бы Люциуса Малфоя сейчас — он бы мигом нашёл не одно, а три объяснения, и таких убедительных, что даже сам бы поверил. А Снейп так не умеет…

Ойген вдруг смеётся, поднимает заплаканное лицо и ласково гладит друга по щеке.

— Ты не умеешь, — говорит он. — Но это не важно… спасибо, что хочешь утешить. На самом-то деле, только это и важно… обоснование-то найти несложно. Спасибо, — он притягивает его к себе и прижимается лбом к его лбу. — Как здорово, что я тогда тебя встретил… ты знаешь, а ты ведь, — он улыбается, — пожалуй, едва ли не единственное, чем я могу гордиться… ну, или хотя бы не стыдиться, — он снова смеётся, на сей раз очень ласково.

— Почему? — слегка улыбается Снейп.

— Потому что ты талантливый… потому что я тебя спас… потому что ты, может, сделал бы меньше, если б не я, — начинает перечислять Ойген.

— А ты был прав, — уже откровенно смеётся Снейп. — Скромность — идиотское качество. Как здорово, что ты его действительно лишён полностью.

— Я не прав?

— Прав, — продолжает смеяться тот. — На самом деле, ты даже куда более прав, чем ты думаешь… мне просто крайне непривычно видеть тебя таким пьяным. Пойдём, я отведу тебя в спальню. Пол холодный.

— Отведи в библиотеку, — говорит тот вдруг. — И оставь меня там одного. Пожалуйста.

— Ты уверен?

— В другом состоянии я к нему никогда и близко теперь не подойду, — честно говорит Ойген. — А сейчас я решусь. Отведи меня.

— Ну идём, — он одним рывком поднимает того на ноги — и только сейчас замечает коробку, которую тот прижимает к себе. — Это что?

— Это… письма. Не бойся, — он всё правильно понимает. — Там нет никакой магии. Они самые обычные.

— Твоего дяди?

— Да. Он не успел их отправить — а его друг сохранил… и отдал мне. А я боюсь их читать, — он стоит с некоторым трудом и крепко держится за Северуса — тот и сам держит его, кажется, впервые в жизни такого пьяного, растерянного и запутавшегося. Это всегда была его прерогатива — путаться в своих чувствах и ощущениях, а Ойген всегда с лёгкостью мог его распутать. А теперь они поменялись ролями… и Снейп не представляет, что делать.

Поэтому делает то, о чём его просят: ведёт друга в библиотеку. Потом закрывает за ним дверь… подумав, ставит на неё следящие чары — и уходит к себе. Не караулить же его здесь под дверью…

…Оказавшись в библиотеке, Ойген трезвеет — или ему так кажется. Пошатываясь, он медленно идёт вдоль стеллажей, скользя левой рукой по их полкам — что помогает сохранить равновесие — а правой прижимая к себе жестяную коробку с письмами. Ему кажется, что идёт очень долго — хотя куда здесь долго идти, библиотека заставлена очень плотно… надо было, наверное, раздвинуть пространство… хотя тогда пришлось бы идти ещё дольше… Он старается не смотреть под ноги: стоит ему опустить взгляд, как его почему-то тут же начинает мутить. Здесь очень тихо и, несмотря на ночное время, совсем не темно: Снейп, что ли, зачаровал это место… Пахнет старой бумагой и кожей — один из самых мирных запахов на свете…

Наконец, он доходит. Портрет не спит — сидит на подоконнике своего нарисованного окна и смотрит на медленно подходящего к нему племянника.

— Здравствуй, — тихо говорит Ойген, останавливаясь возле самой рамы и опуская портрет пониже — так, чтобы быть с ним на одном уровне.

Юноше на портрете шестнадцать, и он и вправду очень похож на Ойгена в том же возрасте — вернее, конечно, связь тут обратная, но сходство действительно сильное. Только вот взгляд у него серьёзный и взрослый, а улыбка сейчас печальная и понимающая.

— Здравствуй, — говорит он, встаёт с подоконника и тоже подходит к раме — со своей стороны. — Я давно хотел с тобой познакомиться.

На нём тёмно-бордовая бархатная мантия и белая рубашка под ней — безо всякого галстука. Ворот расстёгнут… Чёрные волосы подстрижены коротко и полностью открывают и шею, и уши.

— Мне было стыдно, — говорит Ойген, перекладывая коробку из правой руки в левую и кладя раскрытую правую ладонь на холст. — Мне и сейчас стыдно. Но я пьян, и поэтому всё же рискнул.

— Не нужно, — улыбается ему Ревальт и тоже касается ладонью холста там, где лежит рука его племянника. Кажется, что ладони вот-вот соприкоснуться — но это, разумеется, невозможно. — Я знаю твою историю… Не всё, конечно — но знаю. Что ты хочешь узнать?

— Не знаю, — говорит Ойген. — Я очень мало о тебе знаю. Я встретил сегодня твоего друга… военного. Полковника Дэниэла Арчера. Хочешь, я его сюда приведу?

— Дэниэл? — улыбается Ревальт. — Я рад, что он ещё жив, надо же, до полковника дослужился… и буду рад поговорить с ним. Спасибо.

— Или могу взять тебя к нему. В гости. Хотя он не звал, — он трясёт головой. — Надо, наверное, себя протрезвить… и так всё достаточно плохо, так ещё и…

— Как тебе больше нравится, — говорит портрет. — Ты напрасно так остро на меня реагируешь… ты старше меня в три раза. И опытнее. И, в общем-то, лучше.

— Лучше?! — нервно восклицает он, едва не роняя коробку — подхватывает её в последний момент почему-то с таким испугом, будто она может разбиться, и ставит осторожно на пол.

— Мне было легко стать таким, — говорит Ревальт и просит, — сядь, пожалуйста. И успокойся. Я бы обнял тебя, если бы мог, — добавляет он с мягкой улыбкой. — Но тебе придётся это просто представить.

Ойген судорожно вздыхает, оборачивается, разыскивая что-нибудь, на что можно сесть, видит у одного из стеллажей невысокую лестницу, наверху которой можно сидеть, достаёт палочку и, не рискуя сейчас обходиться без слов, говорит:

— Акцио.

Потом поднимается по ступенькам и садится — и поднимает на ту же высоту и портрет.

— Не лучший выбор, — говорит Ревальт. — Ты упадёшь так… я сказал, что ты лучше меня, — напоминает он. Ойген болезненно морщится, ёжится и закрывает лицо руками, произносит глухо:

— Не надо, пожалуйста, так. Я ценю, правда. Но не надо.

— Где ты был одиннадцатого сентября две тысячи первого года? И всю следующую неделю? — серьёзно спрашивает его Ревальт.

— Ты… как ты… откуда ты знаешь? — он слегка всхлипывает и удивлённо на него смотрит. Портрет улыбается:

— Мы многое знаем. Ты ведь повесил портреты родителей на лестнице — они видели и слышали вас. Я бы на твоём месте тоже там был — но я прошёл совсем иной путь. Твой был гораздо длиннее… Ойген. Ты знаешь, почему тебя так назвали?

— Я знаю, что оно значит, — кивает тот. — Хотели подчеркнуть…

— Нет, — улыбается тот.

— Нет?

— Нет, конечно. Мой брат… я полагаю, родители замучили его мною. Представь: всю жизнь слышать, что нужно быть таким, как мертвец… что ему оставалось? Он и перевернул всё, что смог. И имя наследника — тоже.

— Я не понимаю… погоди, — он наводит на себя палочку и всё же отрезвляет себя: в конце концов, разговор уже начат, ну не сбежит же он посредине…

Ему тут же становится очень холодно и ужасно пусто — вот почему люди так не любят это заклятье… Он ёжится, оглядывается, но пледов тут нет, и он неохотно накладывает на себя согревающие чары.

— Можешь считать, что они от меня, — говорит Ревальт. — Всё правильно… если уж говорить — лучше трезвым. Мы говорили об именах, — напоминает он и предлагает: — Выпей воды — поможет.

— Откуда ты знаешь? — слегка улыбается Ойген, следуя его совету: льёт прямо себе в согнутую чашей ладонь из палочки и пьёт, а потом умывается.

— Я же воевал… там много пили. Вода помогает — даже без заклинаний.

— Вода вообще помогает, — кивает Ойген — и вдруг спрашивает: — Хочешь, я тебе утром покажу, где мы живём теперь?

— Конечно, — кивает тот. — Здесь море или океан рядом? Я слышу шум иногда.

— Океан, да… там красиво. Очень красиво… хотя и не так как у нас. Я перебил, извини…

— Не страшно. Я говорил о твоём имени. Переставь буквы, добавь s и замени одно «e» на «i».

Тот чертит в воздухе буквы палочкой (имя Ойген пишется «Eugen» — авт.), добавляет, меняет… глаза его расширяются, он смотрит на портрет изумлённо — а тот смеётся.

— Это ужасно глупо, — говорит он наконец. — Но Кассий хотел выделиться… назвать совсем напрямую всё-таки не решился — и придумал вот такой вариант. Поговори с ним об этом — он сам расскажет.

— Вы помирились? — тихо спрашивает Ойген, развеивая буквы.

— Конечно. Здесь редко враждуют… и мы же любили друг друга, когда он был маленьким. Но расскажи мне про себя, — просит он. — Тебя я совсем не знаю… только со слов Кассия. Ты никогда не разговаривал со мной прежде.

— Когда я нашёл портрет, разговаривать уже было поздно, — говорит Ойген.

— Ты был в Азкабане, — помолчав, говорит Ревальт.

— Был.

— За что?

— Папа тебе не сказал?

— Я не понял, — признаётся портрет. — Он и сам не понял, мне кажется… но не рассказывай, если не хочешь. Скажи лучше, почему тебе передо мной стыдно? За что?

— Да за всё, — помолчав, говорит Ойген. — Я столько лет потерял… просто выбросил. Да и сейчас, если подумать…

— Чем ты сейчас занимаешься? — кажется, Ревальт готов поддержать любую тему: ему и интересно, и хочется успокоить племянника.

— Ну вот тоже, — смеётся тот слегка истерично.

И плачет.

— Ойген, — очень ласково зовёт его Ревальт. — Не надо так… успокойся. Пожалуйста.

— Ты понимаешь, — говорит тот, стирая слёзы ладонями и пытаясь сквозь них улыбаться, — если всерьёз задуматься и сравнить с тобой, я сделал в жизни, пожалуй, только одно стоящее дело: вытащил сюда своего друга и помог ему здесь прожить первые месяцы. Взамен, правда, он меня спас и до сих пор регулярно спасает, так что… А второго друга я потерял.

— Он умер?

— Он сел! В Азкабан. Навсегда. Ни за что. А я не понял, что он собирается сдаться. Если бы я тогда был внимательнее…

— Что бы ты сделал? — мягко спрашивает его Ревальт. Сейчас он сидит боком на раме и кажется, что ещё чуть-чуть — и он шагнёт в комнату.

— Я бы забрал его с собою, конечно. Или остался с ним.

Ревальт молчит, только смотрит очень внимательно. Потом спрашивает:

— А что тогда было бы с тем, первым? Которого ты спас, насколько я знаю?

Ойген открывает рот, чтобы ответить — но молчит, потому что не знает, что именно тут сказать. Потому что ведь получается, что, останься он с Эйвери, Снейп умер бы там, в той хижине…

— Что было — то было, — говорит Ревальт настойчиво. — Оставь прошлое в прошлом. Ты ведь должен уметь. Живи, — он улыбается. — За меня в том числе. И заходи иногда. Мне здесь невероятно скучно, ты знаешь… почему ты запер нас всех в библиотеке? Меня — я понимаю, — смеётся он. — Но остальных-то за что?

— Не знаю, — очень смущается Ойген. — Я как-то… здесь толком нет лестницы — я не знал, куда вас повесить… в гостиную нельзя — у меня бывают здесь в гостях магглы… но я придумаю что-нибудь, — обещает он. — На самом деле, я совсем не подумал… видишь?

— Ты хороший, — с нежностью говорит Ревальт. — Не надо, не плачь, пожалуйста! — просит он, когда у того вновь набегают от его слов на глаза слёзы. — Познакомь меня со своим другом? Я видел его здесь пару раз, но мы не разговаривали.

— Я познакомлю, — обещает он. — Здесь…

Он левитирует коробку с письмами себе в руки и открывает её.

— Полковник Арчер отдал мне это… что мне сделать с ними? Твои письма, который ты не успел отправить…

— Что хочешь, — улыбается он. — Прочитай… может быть, тебе будет любопытно.

— Ты разрешаешь?

— Конечно. Никого из их адресатов ведь всё равно уже нет в живых… читай, если хочешь. Хотя там есть одно… если не потерялось. Покажи мне, — просит он. Ойген начинает перебирать письма, и на одном из них Ревальт кивает: — Да, по-моему, это оно. Открой, пожалуйста.

Ойген немного неловко — от волнения у него дрожат руки — вскрывает конверт. Под ним — ещё один, на нём написано: «Кассию от Ревальта».

— Прочитай его, — просит тот. — Я писал брату — на будущее. Но, думаю, если бы знал, что у него будешь ты — то написал бы что-то похожее и тебе. Не сейчас, — просит он. — Ты слишком расстроен, потерян и взбудоражен, а я бы хотел, чтобы ты читал это спокойно.

— Я прочитаю, — кивает он, кладя письмо поверх остальных. — Спасибо.

— Сейчас иди спать, — говорит Ревальт. — И приходи после… я всегда рад тебя видеть. И так и не знаю ничего о тебе, — улыбается он. — Ты расскажешь?

— Расскажу, — кивает он. — Всё, что захочешь.

— Иди, — повторяет портрет. — Ты очень устал. И очень много пережил за один день. Иди. И поверь мне, пожалуйста: тебе нечего стыдиться передо мной. Совсем нечего. Мы все в семнадцать такие, какими нас вырастили. Доброй ночи, Ойген.

Тот тихо уходит. Портрет провожает его долгим взглядом, а когда тот сворачивает, исчезая из поля зрения, уходит со своего полотна.