Под куполом (гет)

Гермиона

Гермиона просыпается от резкого толчка и тут же распахивает глаза. Над ней — серый грязный потолок, вокруг пахнет человеческим потом и сыростью, и она понимает, что лежит на узкой кровати в одном нижнем белье, прикрытая тонким шерстяным одеялом.

— Вставай, — пухлая женщина со злым лицом сердито пихает ее ногой, и Гермиона от неожиданности падает с кровати. — Через десять минут построение. Пошла умываться!

Поднявшись, Гермиона растерянно оглядывается по сторонам, не сразу понимая, где находится. И только спустя несколько мгновений вспоминает окровавленную Батшеду, часовню в Рослине, гоблина и грубые мужские руки. И — отчаянное лицо Малфоя, который пытался ее отбить. Самое главное — у нее нет палочки, но хорошо, что гоблин не успел ее сломать. Вот только руна… Она осталась на крошечной записке, которую Гермиона выпустила из руки рядом с погибшей профессором Бабблинг. Остается надеяться, что Малфой сумеет ее найти.

— Торопись, иначе Дороти ругаться будет, — хрупкая девочка с темными глазами протягивает ей полотенце и такую же синюю форму, что Гермиона сожгла в камине. — Я Леа, помнишь? А тебя как зовут, не забыла? Мы ведь соседки.

— Минерва, — отвечает она на всякий случай. — Я не хочу надевать это, где моя одежда?

Леа искренне хлопает глазами.

— Какая одежда? У нас не существует никакой, кроме нашей любимой. Ты забыла?

— Я ничего не забывала, — сердито отзывается Гермиона, с неприязнью натягивая водолазку, длинную юбку и колкий свитер. Как хорошо, что она постоянно носит сумочку в носке, потому что носки и нижнее белье ей, слава Мерлину, оставили. — Я еще вчера была за несколько миль отсюда и знать вас всех не знала.

Леа пожимает плечами. Ее жиденькие светлые волосы собраны в аккуратный пучок. Она терпеливо ждет, пока Гермиона умоется и пригладит волосы, а потом напоминает, что в общине обязательно нужно носить прическу: распущенные волосы запрещены. Гермиона насмешливо фыркает, заплетая косу:

— Почему?

— Распущенные волосы носят распутные женщины, — Леа ведет ее за собой по узкому коридору. — Ты же не хочешь, чтобы тебя считали проституткой? Их переводят в специальную секцию, где они могут принимать любовников и дарить любовь.

— Проститутки не дарят любовь, — морщится Гермиона, следуя за ней. Они идут так быстро, что у нее сбивается дыхание. — Кто вообще придумывает всю эту чушь? Кто здесь глава?

Леа оборачивается около входа в небольшой зал.

— Маленький брат, — шепчет она едва различимо, и Гермиона понимающе кивает. — Пойдем.

Они входят внутрь небольшого квадратного помещения, где пахнет ладаном и свечами, и Гермионе кажется, что они находятся в бывшем или действующем монастыре. Женщины, девушки и девочки стоят в два ряда, и на первый взгляд их примерно человек сто. Гермиона встает рядом с Леей, поджав губы. Малфой обещал, что она не попадет сюда. Но Малфой не виноват: они оба не знали, что их может ждать в часовне.

— Сегодня мы разбираем музей, — Дороти прохаживается перед ними, как маршал перед своими солдатами. — Трудимся до пяти, потом обед, потом занятия, затем — сон. Картины сваливаем в кучу для костра и отопления, мебель уносим на свалку, ценные ювелирные вещи отдаем лично мне. Все понятно?

Гермиона удивленно приподнимает брови, и этот жест не ускользает от Дороти. Она подходит к ней размашистым шагом и без предупреждения дает пощечину.

— Не кривляться, Блэк! Снова оспариваешь мои решения?

— Снова? — Гермиона прикладывает ладонь к пылающей щеке. — Я здесь первый…

И огромная ладонь Дороти ударяет ее по другой щеке. Гермиона отлетает назад и падает на пол.

— Молчать! Будешь перечить — отправишься в карцер, Блэк, откуда тебя вчера и вытащили.

Леа помогает ей подняться и подает платок из грубой ткани. Гермиона вытирает выступившие слезы и шепотом спрашивает:

— Что она такое говорит? Они же сами вчера притащили меня из Рослинской часовни… И с ними был гоблин. Я, конечно, пленница, но не сумасшедшая.

Леа смотрит на нее с ужасом.

— Дьявол с тобой, Минерва! Ты с нами трудишься на благо общины уже несколько месяцев. Вот, надень браслет, он поможет все вспомнить.

Но едва холодная сталь касается ее запястья, как все тело пронизывает боль. Охнув, Гермиона пытается снять грубое украшение, но оно словно врастает в кожу, обжигая ее ледяным огнем. Выпрямив спину, Гермиона торопится за Леей: они снова идут по узкому коридору, но теперь по боковому, и он приводит их в большой обеденный зал с длинными столами и скамьями. У каждого стола стоит женщина в красной накидке — наверное, надзирательница.

— Время пошло, — произносит та, что стоит рядом с их столом. — У вас есть десять минут.

Гермиона грустно смотрит на овсяную кашу, сваренную на воде, и одинокий кусок хлеба, лежащий на блюдце. Леа толкает ее локтем, и приходится неохотно браться за едва теплую, абсолютно безвкусную еду.

— Куда мы идем после? — спрашивает она, чувствуя на себе пристальный взгляд Дороти, стоящей у дверей.

— Как обычно, в музей, — шепотом отвечает Леа, делая вид, что застегивает пуговицу. — Нам нельзя много разговаривать. И разве ты забыла, где мы трудились последний раз?

Гермиона закатывает глаза.

— Слушай, я прекрасно помню, как я здесь оказалась и кто вы все такие. Не нужно притворяться и пытаться меня запутать, это бесполезно. Я отлично знаю, что здесь везде царят тирания и угнетение.

Ее тело тут же пронзает удар током, и Гермиона пошатывается.

— Мыслепреступления караются, а произнесенные вслух караются особенно жестко, — замечает Леа. — Браслет не просто наказывает, он передает информацию о том, что и как ты говоришь. Если превысить допустимую норму, тебя заберут в Министерство любви, а оттуда не возвращаются.

Гермиона закусывает губу. Малфой наверняка придет ее спасать — другого исхода она и не предполагает, и, значит, нужно дать ему немного времени. Если прямо сейчас с головой упасть в сопротивление, долго она не протянет. Лучше заставить себя молчать и не реагировать ни на что, а потихонечку понаблюдать за происходящим: наверняка гоблин здесь не один. Только почему ее сразу не отправили в это самое Министерство? Чего они ждут?

В музее — Гермиона сразу узнает Национальную галерею Шотландии — шумно и светло. Женщины и дети грубо сдирают со стен картины, скидывают с постаментов скульптуры, выдирают из рам декоративное искусство, распевая какие-то воинственные гимны. Маленькая девочка лет шести украдкой примеряет на себя бусы из янтаря, другая, заметив, толкает ее на пол и свистит, докладывая о нарушении очередной надзирательнице.

— Не лезь, — Леа вовремя одергивает Гермиону, за что получает предупреждающий взгляд. — Помочь не сможешь, только сама как обычно пострадаешь.

— Зачем уничтожают искусство? — тихим голосов интересуется Гермиона, пока надзирательница с откровенным наслаждением бьет ребенка длинной указкой. — Чем оно мешает? Изображением прекрасного или прошлого?

Леа отвечает не сразу: она ждет, пока девочка перестанет рыдать и отползет к своей равнодушной матери.

— И то, и другое. Никто не должен знать, как выглядит прошлое. Кто управляет прошлым, тот управляет будущим — пора уже запомнить наш лозунг. Если никто не будет помнить, каким был мир давным-давно, никому не захочется его возвращать и сходить с истинного пути.

Гермиона насмешливо улыбается.

— Истинный путь — это серый путь подчинения, безрадостный, под пристальным вниманием надзирателей? Без свободы мысли? Никогда в жизни не поверю, что вы на самом деле так считаете. Вам просто промыли мозги, вот и все. Ни один человек не станет рабом добровольно.

Браслет снова ударяет ее током, и Гермиона стискивает зубы. Молчать! Она обещала себе молчать. Но как удержаться?

Леа быстро отвечает, подавшись к ней:

— Зато мы живы.

Оставшееся до обеда время они складывают ценные вещи в уродливые мешки и с трудом выволакивают их во внутренний двор музея, где другая надзирательница складывает то, что можно сжечь, в огромный костер. Такие костры горели когда-то во Флоренции. Времена меняются, скудость души остается. Гермиона с сожалением смотрит, как сгорают бесценные предметы, как людей лишают их наследия, и думает о том, что дети, которые появятся на свет через месяц, год, несколько лет, уже никогда не увидят мир таким, каким он был прежде. Только если… Только если мир не вернет все сам, когда они обратят заклинание вспять. Магия может все, стоит только правильно попросить.

То, что прошлое все равно останется с ними так или иначе, Гермиона понимает, когда видит, как Леа торопливо отрезает ножом кусок картины с загадочным господином в пенсне и черном смокинге, а потом прячет в карман.

Расправившись с суточной нормой работы, они всей толпой маршируют обратно в монастырь. Гермиона думает, что ей еще повезло и она попала не на самую тяжелую работу — пока что. В голове проносятся образы измученных женщин с тяжелыми мешками в руках, и по спине пробегают мурашки.

— Вы хоть когда-нибудь встречаетесь с мужчинами? — интересуется она невзначай, и Леа тут же крупно вздрагивает.

— Один раз в месяц к нам приходит человек в форме. Он выбирает двух девушек, обычно самых здоровых, на красоту никто не смотрит. Мы их больше не видим.

Обед оказывается не лучше завтрака. Гермиона нюхает суп: он пахнет кислыми овощами. Она быстро погружает ложку в противную жидкость, чтобы оставались хоть какие-то силы, потому что после работы в музее хочется только одного: лечь и заснуть. Чтобы не обращать внимания на ноющие мышцы, Гермиона думает о словах Леи о девушках, которых забирают для продолжения рода. Вот только со времен переворота прошло всего полгода, и в этом ужасном мире еще не успели родиться дети.

После ужина со столов убирают тарелки, и несколько девочек идут мыть посуду. Остальные сидят на местах и ждут, пока надзирательница не начинает читать огромную книгу в серебряном переплете. Гермиона слушает внимательно, сразу поняв, что эта книга — что-то вроде замены Библии: в ней говорится, что за пределами города ничего не существует, что любовь человеку не нужна, что самое главное — то, что происходит сейчас, а прошлое неважно. Подчеркивается, что человек даже может не иметь имени, главное — общая польза. Капли сливаются, образуя единый поток. И при каждом утверждении браслет сильно бьет их током. Так слова впечатываются в сознание, и Гермиона ловит себя на мысли, что шепотом повторяет страшные слова.

Человек — ничто.

Любовь — это предательство.

Прошлое — мертво.

Маленький брат — наш вождь.

Невероятно красивая иллюзия.

Их отправляют спать в десять часов, но Гермиона, разумеется, спать не собирается. Когда они возвращались в зал, она заметила небольшую дверь, ведущую в кабинет надзирателя. Стоит попробовать туда проникнуть. Наверняка вся важная информация — там.

— Тебе сколько лет? — интересуется она у Леи, которая тоже не спит.

— Семнадцать.

— Мне девятнадцать, — Гермиона зевает. — Неужели ты не помнишь жизнь до этого ада?

Леа быстро оглядывается по сторонам, потом качает головой.

— Смутно. Мы шли с семьей на праздник, и вдруг небо потемнело, на нем появились желтые всполохи. А потом весь город заволокло желтым туманом, во многих зданиях начался пожар. Мама выпустила мою руку, и я упала на дорогу. Отца убил пробегающий мимо полицейский, сестренку кто-то взял на руки и побежал… Очнулась я уже здесь. Дороти уверена, что мы ничего не помним: многие побывали в пыточной, а там тебя бьют током — долго и жестоко, чтобы отрезать все воспоминания. Но я хорошо притворялась, и меня не забрали. Те, кто вернулся из пыточной, слепо служат режиму и рьяно его защищают, так что с ними бесполезно говорить, они сломаны навсегда. И мне бы не хотелось, чтобы сломали тебя.

Гермиона задирает рукав и всматривается в слово «грязнокровка». О, она не забудет. Даже если ее будут пытать.

— Мне нужна помощь, — произносит она быстро. — Но если ты откажешься, я пойму.

Леа предсказуемо отказывается, и Гермиона устало натягивает одеяло до подбородка. Завтра она попробует сама пробраться в кабинет. Скорее всего, он не закрывается, потому что любое нарушение правил жестоко карается, а значит, есть шанс, что ее не заподозрят.

— Все, что вам читают перед сном — ложь, хоть и выглядит правдиво, и звучит интересно, — замечает она грустно, и браслет тут же выдает порцию тока. — Один мой знакомый парень сразу бы высказал все, что он думает про коллективное счастье и труд.

Леа смотрит на нее заинтригованно. Весь тот загадочный образ, который ей велели строить, исчез. Трудно быть фальшивой, когда вокруг тебя или палачи, или выжженные души.

— Твой возлюбленный?

Гермиона улыбается.

— Нет. Мы просто… друзья. Да, наверное, друзья. Я не могу сказать наверняка.

— А возлюбленный у тебя есть?

— Он далеко, — произносит Гермиона, чувствуя, что сейчас была бы больше рада видеть Малфоя, чем Рона.

Леа краснеет и придвигается поближе.

— Я часто вижу парня, с которым мы учились в колледже. Он совсем не помнит меня, его тоже пытали. Встречаю его на той стороне улицы и вижу эти пустые глаза — как у коровы. Так страшно становится… Один за другим все превращаются в рабов Маленьких братьев. История переписывается, никто не знает, что было вчера, потому что вчера уже не существует.

Она тихо вскрикивает, держась за запястье. Браслет мигает синим светом, как потолок в часовне. Гермиона сразу садится на кровати и обеспокоенно смотрит на Леа.

— Что значит этот синий свет?

— Что они услышали мои слова. Тут встроен датчик… Ловит сообщения и если найдет… За мной завтра придут, Минерва. О, и зачем я только заговорила с тобой. За тобой тоже придут, обязательно, может быть, завтра или послезавтра. Тебя трижды ударяло током — такое не пропускают.

И Леа поворачивается к ней спиной. Гермиона пытается уснуть, но в комнате слишком много людей, и от общего храпа и шумного дыхания невозможно расслабиться. Как быстро Малфой сможет придумать план, чтобы проникнуть в город? Гермиона снова задирает рукав и долго разглядывает косые буквы. А ведь они тогда спасли Крюкохвата. Возможно, поэтому она еще жива. Или, может быть, гоблины хотят посмотреть, как ее глаза станут пустыми, щеки впадут, а руки будут болеть от тяжелой работы? Она и сейчас чувствует, как тело наливается усталостью после таскания мешков с музейными ценностями.

— Леа, — шепчет она осторожно. — Покажи кусочек.

Леа сначала не шевелится, а потом достает из-под подушки небольшой фрагмент полотна. Они обе рассматривают его с любопытством: Гермионе кажется, будто она видела подобное в Лондонской галерее. Краски, положенные густыми, размашистыми мазками, напоминают ей импрессионизм. У мужчины на картине розовое лицо с большими усами и добрые синие глаза. И он не знает о том, что ждет его впереди. Он застыл в мгновении, под кистью художника, да так и остался на холсте. Искусство — вечно.

Леа нежно прячет фрагмент обратно под подушку и засыпает, улыбаясь. Гермиона же мучается, ворочаясь с боку на бок и слушая, как урчит от голода желудок, пока усталость не побеждает. Засыпая, она твердо решает завтра же пробраться в комнату надзирательницы.

Драко

Драко проходит внутрь крипты, следуя за странным, чуть сгорбленным стариком. Душно и сыро, и горящие свечи бросают зловещие тени на низкий потолок и стены.

— У нас мало времени, парень, — произносит старик хрипло. — Если хочешь вернуть девочку, у нас дня два или три, не больше. Потом ее или превратят в рабочего овоща, или отдадут в местный бордель. А может быть, вообще отправят в комнату сто один. Скорее всего, именно туда и отправят.

Драко хмурится, наблюдая, как старик раскладывает карты на крышке древнего саркофага.

— Я никуда с вами не пойду, пока вы толком не объясните, кто вы и откуда у вас палочка.

Старик смотрит на него исподлобья и тяжело вздыхает.

— Я потомок графа Синклера из семейства Сен-Клер, зовут меня Роджер. Единственный, кто охраняет это священное место и спрятанные в нем тайны. Моя семья далеко, сын не верит в мои убеждения. Я — последний рыцарь-храмовник, если хочешь, который уже не способен держать в руках меч. Только палочку.

Драко садится рядом с ним на каменную скамью, с интересом рассматривая морщинистое лицо. Старику на вид лет семьдесят или около того, но он выглядит крепким и сбитым для своего возраста.

— Получается, Сен-Клеры — волшебники? Я никогда о вас не слышал.

— Мы закрытая каста, — в глазах старика отражается печаль. — Мы редко появляемся в общественных местах и учимся дома. Никто из моей семьи за все прошедшие века не учился в Хогвартсе. Мы появлялись там только под оборотным зельем, чтобы сдать С.О.В. или Ж.А.Б.А. Сыну сразу не понравилась такая жизнь, конечно. В нынешнем мире все течет слишком быстро; молодежи хочется развлекаться, быть на виду, ухаживать за девушками, путешествовать, а не хранить тайны склепов, клятв и мечей. Но это, разумеется, никак не касается нашей с тобой задачи, юноша. Если ты намерен вызволить девицу из башни дракона.

Драко усмехается. Будь у Грейнджер палочка, она бы сама вызволилась из любой темницы, учитывая все, чему их научили в школе. Вполне вероятно, что она и сейчас не теряет надежды.

— Эдинбург хорошо охраняется, — Роджер тычет пальцем в старую карту. — Но у любой системы есть слабые места. Здесь и здесь, видишь? У меня есть немного оборотного зелья и пара солдатских волос. Униформа ведь у тебя при себе?

— Откуда вы знаете?

— Так они вас и отследили, — старик сворачивает карту и прячет в карман кафтана, сшитого на манер бригантины шестнадцатого века. — В куртку встроен датчик.

Драко прикрывает глаза, мысленно проклиная свою беспечность. А ведь Грейнджер сожгла свою форму и советовала ему сделать то же самое, удивляясь, что их так легко отпустили. Видимо, знали, что они не станут выбрасывать одежду сразу. Чертовы гоблины! И чувство вины снова прокладывает дорогу в его сердце. Если с Грейнджер что-то случится, то случится из-за его самоуверенности.

— Не горюй, юноша, мы спасем твою даму сердца, — Роджер похлопывает его по плечу. — Но сперва убедимся, что гоблины и солдаты ушли, и похороним Батшеду. Руну, возможно, тоже удастся спасти, если она еще не до конца погасла. Держи палочку наготове, Малфой.

Драко удивленно приподнимает брови:

— Откуда вы знаете мое имя?

— Бледное лицо, тонкие губы, светлые волосы, печальные глаза — тут и думать не пришлось, — усмехается Роджер. — Я краем уха слышал, как досталось вашей семье. Отец-то жив?

Драко пожимает плечами, поднимаясь вслед за ним по узкой лестнице.

— Я не знаю. Когда я уходил, он был болен.

Профессор Бабблинг лежит в луже крови, сжав правую руку в кулак. Драко осторожно разжимает ее и успевает подхватить крошечную записку, светящуюся синим цветом, которая едва не утопает в крови. Второй клочок пергамента лежит в двух шагах, попав в расщелину плит пола. Драко быстро прячет их в нагрудный карман и выпрямляется.

Роджер, что-то монотонно бормоча под нос, взмахивает палочкой, и красные глаза каменных статуй гаснут, снова превращаясь в неживые. И в часовне сразу становится немного светлее.

— В семейном склепе как раз есть место для нее: Батшеда была моей племянницей, — произносит Роджер печально. — Долгая, но трагичная жизнь. Она даже не вышла замуж, чтобы держать в тайне наше родство. Посвятила всю свою жизнь рунам: вот и подумай, а стоило оно таких жертв? Я так и не успел спросить, была ли она счастлива.

Тело профессора плавно опускается в саркофаг. Крышка со скрипом ложится на место, и Роджер поджимает морщинистые губы. Он выглядит так, словно устал сожалеть, словно у него нет больше сил для печали.

Часовню они покидают через потайной вход и сразу садятся в старенький автомобиль, стоящий на заднем дворе. Пахнет кожей и мужским одеколоном. Роджер надевает шляпу-котелок и натягивает перчатки, поглядывая на Драко искоса.

— У нас еще есть время, — успокаивающе произносит он. — Но будет непросто. В первый день они обычно девочек не трогают. Смотрят, смогут ли те приспособиться к жизни, а там уже решают. Другое дело, если за нее сразу возьмутся гоблины. Тогда можем и не успеть.

Драко тяжело выдыхает.

— Вы не знаете Грейнджер. Она же полезет в самое пекло, даже если ей будет угрожать смертельная опасность. И с их режимом она явно не собирается смиряться. Она в школе устроила Ассоциацию борьбы за права домовых эльфов, что уж говорить о свободе женщин.

Роджер приподнимает брови.

— Что, прямо в Хогвартсе?

— Да.

— Хороша девочка, — Роджер смеется, улыбаясь глазами. — Такие нам и нужны, парень, которые за тебя и за других и в огонь, и в воду. Не знаю уж, в каких вы отношениях, но я бы на твоем месте не отпускал бы ее от себя ни на шаг. Малодушных и робких на свете множество, а настоящих, смелых — единицы. Моя жена была такой же. Жаль, что она ушла так рано, может быть, поэтому и сын отдалился от меня.

Драко отворачивается, глядя в окно. За стеклом мелькают деревья, потом местность становится более открытой, появляются поля и одинокие домики, разбросанные в хаотичном порядке. Он отчего-то вспоминает, как радостно Грейнджер прыгала в палатке, когда ее внезапно осенило. Роджер прав: таких, как она — мало. И он не может припомнить никого, кто хотя бы отдаленно был на нее похож. Разве что его мать, только иначе. Она не бросала вызов открыто, она старалась добиться своего тихо, но настойчиво.

— Проходи, — Роджер распахивает дверь небольшого двухэтажного дома на самой окраине поля. — Здесь раньше жил мой дворецкий, теперь из него сделали безмозглого солдата с ружьем, а мой особняк конфисковали.

Они располагаются за овальным столом: Роджер достает подробные карты города со всеми запасными входами и выходами, которых оказывается всего два. Драко внимательно изучает названия соседних улиц, ведущих к ним, стараясь запомнить наизусть. Роджер постукивает пальцем по квадрату, который обозначает здание напротив Эдинбургского замка.

— Здесь находится Министерство любви, — говорит он тихо. — Ее наверняка заберут туда завтра или утром, или к вечеру. Если ты успеешь ее перехватить, получится прекрасно, но боюсь, что не успеешь. Придется пробираться внутрь этого ада. Не могу обещать, что вы выберетесь оттуда живыми. Это одна огромная пыточная, в которой убивают не тело, а душу. Если не успеешь — девушка превратится в тыкву.

Драко морщится.

— Не смешно. Почему мы не можем отправиться прямо сейчас?

— Сейчас около двух часов ночи, юноша, а после полуночи в городе наступает комендантский час. Ищейки сразу найдут тебя.

— Я могу применить дезиллюминационные чары.

— Чепуха. Вот была бы у тебя поттеровская мантия-невидимка, что одна из Даров Смерти, я бы еще рискнул. Но ищейки найдут тебя по запаху, и им плевать, видим ты или невидим. Все-таки стоит дать девушке шанс на спасение, Драко. Торопливость нужна не всегда.

Обговорив все необходимые детали несколько раз и условившись о сигналах, они принимаются за ужин: холодная ветчина, вчерашний рис и горячий чай с молоком. Драко ест неохотно: он устал, и кусок не лезет в горло. Но с утра ему нужны будут силы, и он заставляет себя доесть все, думая о Грейнджер. На мгновение он представляет, что случится, если он не успеет — и кончики пальцев холодеют. Нет, он не справится один с этими загадками. Грейнджер нужна ему. Ему кажется — глубоко внутри — что она нужна ему еще по какой-то причине, но причина эта слишком призрачна, и он не может ее нащупать.

Пока Роджер возится с посудой, Драко ходит из комнаты в комнату: жизнь в этом доме текла неспешно и, если верить фотографиям на стенах, счастливо. Все, что от нее осталось — это улыбающиеся лица в пыльных рамах. В мэноре, наверное, сейчас тоже все покрыто пылью, мебель и картины украдены, шкафы перевернуты, а зеркала разбиты. Боль от осознания этой потери отдается где-то в сердце, и Драко поспешно возвращается в столовую, чтобы занять голову разговором. Грейнджер бы выслушала, но она в плену из-за него.

— Ложись, — Роджер вытирает руки о полотенце. — Пойдешь сейчас налево по коридору, там комнатка с разложенным диванчиком. Прости, подушек и одеяла нет, но, если повезет, найдешь плед. Спи спокойно, я разбужу.

Несмотря на тревогу, Драко засыпает сразу, на всякий случай положив кинжал под плед, который сгребает в кучу взамен подушки. Никто никогда не отвечал на его мольбы, но перед тем, как провалиться в темноту, он просит несуществующих богов о помощи. Ведь кто-то где-то должен его услышать, хотя бы однажды.

Гермиона

Леа неожиданно будит ее на рассвете и тихонечко шепчет, наклоняясь к уху:

— Ты все еще хочешь проникнуть к надзирательнице?

Гермиона наспех одевается и выскальзывает вслед за ней из общей спальни, широко и отчаянно зевая. Если Малфой вытащит ее из этого проклятого города, она будет спать столько, сколько захочет.

Леа ведет ее по узкому коридору в обход главного зала и приводит к двери, из которой вчера выходила Дороти.

— Почему ты мне помогаешь? — спрашивает Гермиона шепотом, глядя в ее почти черные глаза. — Ты рискуешь собой.

Леа улыбается.

— Я сначала испугалась, когда ты предложила проникнуть в надзирательскую. А потом мы рассматривали кусочек картины, и я поняла, что мне уже нечего терять. Вся моя семья или мертва, или превращена в ходячих коров без чувств и желаний. Если я не помогу тебе — ты тоже станешь одной из нас, и круг отчаяния продолжится. Вдруг мы сейчас найдем что-то настолько важное, что сможем бороться? Я устала притворяться покорной, я устала вздрагивать и думать, что за мной следят каждую минуту. Еще немного, и я просто сойду с ума, даже не понадобится везти меня в Министерство.

— Я ничего не обещаю, — шепчет Гермиона, и Леа понимающе кивает. — Но я попробую.

Леа остается сторожить, Гермиона же проскальзывает внутрь, в который раз жалея, что у нее нет с собой палочки. Внутри все еще догорают три толстые свечи, стоящие на столе, заваленном бумагами. В отличие от спальни, в кабинете натоплено, а потому уютно и тепло. Правила существуют только для тех, кто с удовольствием готов подчиняться и работать на зло — ничего нового в этом нет.

В бумагах, которые лежат сверху, только распорядки и планы каждого дня, а также фамилии тех, кто ведет себя хорошо, тех, кому предстоит отправиться в Министерство — Гермиона находит там себя — и тех, кто будет отправлен в специальный дом для продолжения рода. Гермиона скидывает эти бумаги на пол и по очереди открывает ящички. В глаза бросается пергамент с какой-то картой Европы, полной меток и названий, и Гермиона, быстро свернув ее, засовывает в бисерную сумочку, которую по привычке прячет в носке. Она уже открывает следующий ящичек, когда вскрикивает Леа и замертво падает на ковер, распахивая дверь взметнувшейся в последний раз рукой.

За ее бездыханным телом стоит Дороти, довольно ухмыляясь.

— Я ждала, когда же девчонка даст мне повод от нее избавиться. Вся такая скромная и покорная, а голова полна мыслепреступлений и сочувствия прошлому. Еще одной исключительной меньше. Теперь твоя очередь.

Гермиона не сопротивляется, только с ужасом смотрит на лицо Леи, застывшее в испуге. Что если Малфой не успеет? Ее саму или убьют, или лишат рассудка. И, кажется, времени у нее осталось немного.

Дороти щелкает пальцами, и возле нее словно из-под земли вырастают два здоровых охранника, похожие на горилл. Они скручивают руки Гермионы так больно, что она не может сдержать слезы, и несколько раз ударяют по лицу, пока Дороти не говорит:

— Хватит.

Путь из монастыря до Министерства любви Гермиона не запоминает. Перед заплывшими глазами стоит распростертое на голубом ковре тело Леи, и во рту ощущается привкус собственной крови, текущей из разбитой губы. Страшно раскалывается голова, и хочется потерять сознание, но темнота так и не приходит. Ее тащат по каким-то длинным и холодным коридорам, выкрашенным разными цветами, петляя и поворачивая, и наконец толкают в крошечную камеру, где невозможно выпрямиться в полный рост. Гермиона отползает в угол на дрожащих коленях и сжимается в комочек, закрывая голову руками.

Дышать. Вдох. Выдох. Паниковать бессмысленно.

Гориллы, что доставили ее сюда, уходят, оставляя наедине с темнотой и холодом. Отдышавшись, Гермиона оглядывается по сторонам, но рассматривать в камере практически нечего: голые стены, само помещение размером два шага на два, давящий черный потолок. И крики, раздающиеся издалека и разносящиеся по коридорам — надрывные и пугающие.

Гермиона продолжает сидеть в углу: в камере нет ни кровати, ни туалета, лишь дырка в полу в противоположном конце, откуда отвратительно пахнет канализацией. Время тянется медленно, хотя она смотрит на наручные часики каждые десять минут. К полудню в ее камере появляется гость: из канализационной дыры вылезает огромная черная крыса с длинным хвостом.

— Брысь! — Гермиона замахивается на нее рукой, но крыса, присев вначале на задние лапки, подбирается к ней и с любопытством обнюхивает ботинки. — Брысь!

Гермиона повышает голос и изо всех сил топает ногой. Крыса, пискнув, исчезает в дыре. Но Гермиона понимает, что она может вернуться в любой момент и привести с собой других. Вспоминаются рассказы, в которых крысы загрызали заключенных насмерть. Если бы у нее только был с собой нож… Нож! Она достает из носка бисерную сумочку и долго ищет в ней столовые приборы. Нож, маленький и тупой, наконец находится на самом дне и придает Гермионе немножко уверенности. Она помнит, что в сумочке есть немного еды, но не решается ее достать, чтобы не привлекать никого запахом. В животе продолжает предательски урчать, но Гермиона, стиснув зубы, достает свернутую бумагу, стащенную у надзирательницы, и долго изучает. Потом прячет ее обратно и повторяет наизусть выученные недавно заклинания. Но время продолжает тянуться мучительно медленно, пока она не слышит скрипучий голос по ту сторону камеры.

— Мисс Грейнджер.

Гермиона поднимает глаза: между толстыми прутьями решетки видно полное неприязни лицо гоблина.

— Я когда-то работал в Гринготтсе, — замечает он сухо. — Я помню вас.

— Пламенный привет от дракона, — отзывается Гермиона, глядя на него сердито. — Я ждала этого дня, чтобы сказать вам, что при первой же возможности подам на ваш банк в магический суд за жестокое обращение с животными опасной категории. После того, как верну мир на его прежнее место, разумеется.

Гоблин коротко смеется.

— Вы всегда были оригинальны, мисс Грейнджер.

— Я абсолютно серьезна.

— Боюсь, мисс Грейнджер, вы уже не выберетесь отсюда, — гоблин разводит руками. — Признаюсь, у меня было желание отпустить вас на мнимую свободу, чтобы вы, глядя, как гибнут цивилизации, а города приходят в упадок, подчиняясь нашим правилам, сошли с ума от отчаяния. Но вы опасны. Кто вызволил дракона из подземелья Гринготтса, кто сбежал из-под Купола и пережил желтый туман, тот очень сильный соперник. А сильные соперники должны умирать.

Гермиона смотрит на него насмешливо.

— Жаль, что Гарри спас Крюкохвата.

— О, я ждал, когда вы об этом упомянете, — гоблин улыбается. — Видите ли, у нашего народа нет благодарности к друзьям и родственникам того, кто спас одного из наших. Ваше человеческое понятие «непотизм» гоблинам чуждо. Наше особенное отношение заслуживает непосредственно тот, кто сделал нам добро. Остальные не имеют значения.

Гермиона пожимает плечами.

— И что вы сделали с Гарри? Он помог мне бежать, насколько всем известно.

— Гарри Поттер в Азкабане. Один из немногих пленников, который пытался трижды бежать, так что теперь он находится в специальной камере, — гоблин постукивает длинными пальцами по прутьям решетки. — Было приятно увидеть вас в последний раз, мисс Грейнджер. За вами придут — чуть позже. О, мне нравится комната сто один. Вы довольно начитаны, вы должны знать, что она из себя представляет.

Гермиона демонстративно отворачивается, и гоблин, постояв еще немного, уходит. Его быстрые шаги замирают в глубине коридоров, и Гермиона позволяет себе тяжело выдохнуть. Малфой! Если он не придет в самое ближайшее время, она действительно не выберется. Черт, хоть прячь в сумочку запасную палочку. Чужую, но палочку!

Отчаявшись поесть, Гермиона пытается задремать. Сон всегда помогает скоротать время ожидания, но оказывается, что и за этим следят: как только она начинает засыпать, браслет с силой бьет ее током. Измучившись, Гермиона просто сидит с закрытыми глазами, представляя, что спит. Во рту давно пересохло, но воды у нее нет. От голода начинает кружиться голова, потому что последний раз им давали крошечное блюдце творога задолго до сна.

Спустя несколько часов — она точно не может сказать, сколько — охранники-гориллы снова тащат ее за руки, оставляя дверь камеры нараспашку. В этот раз недолго попетляв по мрачным коридорам, они наконец входят в маленькую комнатку, залитую неестественно белым светом, и Гермиона словно попадает в стоматологический кабинет своих родителей. Ее грубо толкают в центр комнаты на пол.

Вокруг нее стоят трое: гоблин, Дороти и капитан, что провожал их к дому Бабблинг, а у дверей помимо охранника стоит еще один солдат с ружьем наперевес. Несколько минут висит тяжелая напряженная тишина, но вот в дверь настойчиво стучат. Поколебавшись, капитан выходит, коротко кивнув гоблину. Затем Дороти резко произносит:

— Какой ваш самый страшный кошмар, мисс Грейнджер?

— Вы предлагаете мне сразиться с боггартом? — интересуется Гермиона. — Я успешно одолела его еще в четырнадцать.

Гоблин зло хлопает в ладоши, и перед Гермионой появляется огромная клетка.

— Кого бы вы там не хотели увидеть, мисс Грейнджер? Родителей? А может быть, мистера Уизли?

Гермиона сердито скрещивает руки на груди.

— Вы не напугаете меня иллюзиями, крысами в камерах, ударами тока и голодом. Я переживала моменты и хуже. Видите? Это клеймо не стереть.

И она, яростно задрав рукав, обнажает вырезанное слово «грязнокровка». Гоблин качает головой, но Дороти обходит ее по кругу и нюхает воздух, а потом зловеще улыбается.

— Так, значит, дело в тебе, девочка. Что если мы отрежем эти прекрасные волосы, а? — и она хищно щелкает серебряными ножницами. — Ты уверена во всем, кроме самой себя.

Гермиона краем глаза замечает, как переминается с ноги на ногу солдат с ружьем. И тут же словно вжимает голову в плечи. Только не волосы! С тех пор как ее дразнили маггловские дети, она никогда не подстригалась. Разве что чуть-чуть.

Дороти снова щелкает ножницами, и Гермиона пытается дернуться, но понимает, что не может пошевелиться. Ее блестящие волнистые волосы падают на пол, грубо отрезанные по самые плечи. На глазах выступают слезы. Плевать! Если выживет, отрастит новые. Подумаешь, ей всегда казалось, что волосы — единственное по-настоящему красивое, что у нее есть. Рон никогда не был щедр на комплименты. Пожалуй, кроме «стоящей девчонки» он больше ничего и не сказал. А это было давным-давно. Гарри всегда подчеркивал, что она мило выглядит, но Гарри не считается. А уж как над ней посмеивался Снейп… И тогда она вспоминает, что ей сказал Малфой, тогда, в Питерборо. И это немного придает ей сил.

Дороти еще раз щелкает ножницами, и голова Гермионы взрывается невыносимой болью, а желудок хочет вывернуться наизнанку. Шутки закончились. Из нее сейчас сделают одну из тех покорных безучастных женщин, которых она видела на улицах и в женской спальне. Только бы прекратилась боль… Это что-то похожее на Круцио, только гораздо сильнее. Оно вынуждает согласиться с тем, что пульсирует в твоей голове: «Ты никто!», «Прошлого нет», «Ложь — это правда, а правда — это ложь».

— Прекратите, — шепчет Гермиона, отчаянно сжимая голову ладонями. — Хватит!

Но голоса внутри нее не замолкают, а боль только усиливается, и в какой-то момент Гермионе кажется, что она сойдет от боли с ума, как родители Невилла. Тогда она невероятным усилием воли заставляет себя опустить взгляд на руку, впиваясь глазами в косые буквы Беллатрисы. Она не забудет, не забудет!

Дверь вдруг открывается, и в комнату возвращается капитан. Гермиона смотрит на него ошалело, ловя воздух ртом и радуясь внезапной передышке. Ей кажется, что следующего круга ее сознание не выдержит. А потом она замечает в руке капитана, которую он несколько мгновений прячет за спиной, волшебную палочку. Гоблин удивленно приподнимает брови, а Дороти рявкает:

— Покажись!

И хлопает в ладоши. С потолка на них падает несколько капель странной, но знакомой на запах и цвет жидкости.

— Гибель воров… — шепчет Гермиона обессиленно и переводит взгляд на капитана, чей облик сразу идет рябью, и мгновение спустя сомнений уже не остается. — Малфой!

Она бросается к нему стремительно, из последних сил, но никто не успевает ее остановить, и отчаянно прижимается к нему, вцепляясь в старенькое пальто как в спасительную соломинку. Он одной рукой обнимает ее за плечи, а в другой сжимает палочку.

— Я вытащу нас, — обещает он твердо, создавая вокруг них тот же самый пузырь, что и в часовне. — Прости, что едва успел.

Заклинания рикошетом отскакивают от них обратно в нападающих и сбивают с ног солдата с ружьем. Дороти, напоминающая в это мгновение Амбридж, яростно топает ногами, но гоблин хитро щурится, оценивая ситуацию, пока Малфой и Гермиона, пятясь, отходят к дверям. Пузырь с треском лопается, и Малфой, шипя, хватается за правое плечо, но палочку не выпускает. Гермиона с ужасом замечает торчащий над черной тканью пальто узкий стилет. Она видела подобные на картинах средневековья и в музеях пыток, когда они с родителями посещали Тауэр.

— В кармане твоя палочка, — шипит Малфой, болезненно морщась. — Давай, иначе они нас прикончат. Я попробую восстановить пузырь…

Но гоблин уже расшвыривает их в противоположные стороны, и Гермиона поднимает палочку трясущейся рукой. В этот раз — не отнимут. Но гоблин отбивает заклинание за заклинанием, а Непростительные она применить не может. Лучше умереть, чем убить разумное живое существо, каким бы ужасным оно ни было… Но Малфой, улучив момент, решает иначе, и гоблин, хрипя, оседает на пол. Из его груди торчит серебряный кинжал Беллатрисы, как когда-то торчал из груди Добби. Гермиона думает, что в таком мире они бы с Гарри и Роном долго не продержались. В их войне все было черным — и белым.

Дороти нажимает какую-то огромную кнопку, и далеко наверху начинает протяжно выть сирена. Малфой хватает Гермиону за руку и кивает в сторону выхода:

— Пора бежать, Грейнджер.

— Твоя рука…

— Если не вытаскивать стилет, крови не будет, — возражает он быстро, таща ее за собой, — ставлю сто галлеонов, что он отравлен. Быстрее, Роджер ждет нас у ворот.

— Роджер? — Гермиона задыхается, едва успевая за ним. Плохой сон, пытки и недоедание всегда действуют на нее отвратительно. — А руну ты нашел? Возле профессора?

— Две записки, одна еще горит синим, так что руна в ней, — коротко кивает Малфой и останавливается на развилке, задыхаясь. — Направо или налево?

Гермиона быстро оглядывается по сторонам. Со стороны выхода коридоры были выкрашены синим, а ближе к комнате сто один — красным.

— Налево, — уверенно произносит она, и они снова срываются с места. — Осторожно!

Охранники-гориллы, уже не два, а целых пять, преграждают им путь, но они справляются с ними легко, раскидывая в разные стороны. Гермиона с наслаждением сжимает палочку, радуясь ее возвращению. Малфой же бледнеет с каждой минутой, и когда они выпрыгивают из низкого окна первого этажа, чтобы не возиться с запечатанными дверьми, он едва стоит на ногах.

Гермиона, вдруг вспомнив о браслете, наводит на него палочку и произносит:

— Редукто!

Руку больно обжигает огнем, экран браслета мигает и гаснет.

— Куда теперь? — спрашивает она быстро. — У меня нет сил долго бежать, Малфой. Да и у тебя ужасный вид…

— Еще немного, — упрямо произносит он, заворачивая за угол улочки, и выпускает из палочки сноп разноцветных искр. — Видишь старое авто? Нас ждут.

Гермиона с некоторым подозрением распахивает дверцу, но все же проворно влезает внутрь. Пахнет мужскими духами и неожиданным спокойствием. Пожилой мужчина на переднем сидении приветственно кивает ей седой головой.

— Добро пожаловать обратно в жизнь, мисс, — заявляет он спокойно. — Держитесь, нам нужно уйти от преследования. Поможете наложить дезиллюминационные чары на автомобиль? Вдвоем получится быстрее, а скорость сейчас невероятно важна. Вашему спутнику нужна помощь, мисс. Поверьте, я знаю, на что способны гоблинские стилеты. Если не вытащить их как можно быстрее, юноша умрет. В следующий раз будьте осторожнее и помните, что маленькие друзья практически всегда носят с собой холодное оружие, они его обожают и до сих пор сами куют.

Гермиона поворачивается к Малфою: лицо его приобретает зеленовато-серый оттенок, глаза прикрываются, и голова, соскользнув с подголовника, тяжело ложится ей на плечо. Гермиона не отодвигается, только слушает сбивчивое отравленное дыхание Малфоя и думает, что он пришел за ней, как и обещал. И ее сердце охватывает странная, неведомая ей нежность, а потом — страх.

Машину подкидывает на неровной дороге, и Гермиона замечает синий свет, идущий из нагрудного кармана Малфоя. Она быстро опускает туда руку и вытаскивает пергамент с руной.

— «Сила», — читает она шепотом.

И руна гаснет.