file#5: День рождения капитана Хикса (джен)

Он поднимался все выше и выше. Тучи расступались, и вот-вот должно было явиться солнце.

Ровно работающий пропеллер был похож на стеклянный диск. Тишина. Странно, почему тишина? Этот новый французский мотор настолько хорош?..

— …Петр Николаевич, вставайте… — нараспев будила его гувернантка Варвара, невысокая, крепкая, грудастая, с седыми волосами, собранными в куколь на темечке, пахнущая свежим хлебом. — Вставайте, Петр Николаевич… просыпайтесь, барин!

— А?.. Варвара… Да… Благодарю вас. Уже встаю.

Тяжело поднялся и сел на кровати, зябко кутаясь в одеяло. Надоевшая слабость и разбитость снова чувствовались во всем теле. Но особенно гадко было в груди. Болезнь продолжала его пожирать, и он знал, что осталось ему недолго. Вероятно, сегодня будет последний в его жизни полет. Вчера капитан Агапов, после того, как вновь удушил приступ кашля, отвел его за ручку в сторону и тихо сказал: «Вот что, Васильев, вам надо ехать лечиться. На воды или в Крым. Я похлопочу за вас в канцелярии». Еле-еле уговорил еще на один полет, что должен состояться сегодня. Он должен, обязан был испытать дирижабль с новым французским мотором, а там уж хоть помирай… И, похоже, это уже без каких-то там экивоков.

— Ох, ох, опять все простыни пропотели, хоть выжимай, — заохала Варвара, что взялась прибирать постель. — Барин, на столе завтрак, откушайте в дорожку-то… Ох, исхудали-то как, вот горюшко…

— Благодарю, Варвара. Я молока выпью, остальное положите рядом с саквояжем, с собой заберу.

Аппетита не было. Но доктор сказал, что запивать пренеприятнейший и горький порошок, что ему приготовили в аптеке Пеля, на седьмой линии Васильевского острова, лучше всего свежим молоком.

Собрав приготовленные гувернанткой вареные яйца, кусок ржаного хлеба с салом и пару яблок в узелок, помещенный на дно саквояжа коричневой кожи — подарок английского пилота Хикса, с которым он в прошлом году славно отметил завершение французской выставки аэропланов, Петр вышел на улицу.

Утро третьего июля тысяча девятьсот восьмого года в Петербурге было безоблачным и тихим.

Начало седьмого часа, солнце уже вовсю светит в окно, пробиваясь в щель между неплотно задернутыми портьерами, и ласкает герань на подоконнике.

На Большой Подьяческой праздной публики не видать, только мастеровые спешат по своим делам, да дворники метут брусчатку и гоняют зазевавшихся котов и бездомных псов.

Петр глубоко вдохнул утренний, слегка кисловатый от угольной дымки воздух и согнулся от надсадного кашля. Платочек, выхваченный привычным движением из кармана кителя, окрасился красным. «Только бы не скрутило перед командиром, — подумал Петр Николаевич, — только не сегодня, господи!»

Недолгая и не лишенная привычного, но приятного волнения поездка по Николаевской железной дороге, и вот уже эллинг Воздухоплавательного парка.

— Утро доброе, Петр Николаевич, — поздоровался с ним подпоручик Самойлов. Капитан Агапов в стороне, в десяти саженях, распекал нерадивого солдата из химической службы и приветственно взмахнул рукой.

— Как настрой? — спросил Самойлов.

— Настрой боевой, — улыбнулся в ответ Васильев.

— Читали утреннюю газету? Пишут, что третьего дня в Сибири в тайгу упал аэролит. Взрыв был такой силы, что лес повалило на площади в две тысячи квадратных верст! А ударную волну почувствовали даже в обсерватории Соединенных Штатов. От Ташкента до Бордо стоят белые ночи, как у нас, в Петербурге! Невероятно, да?

— Что ж, остается только радоваться, что оный «пришелец» не выбрал местом своей посадки Маркизову лужу… У нас и так светло нынче, а с этакими атмосферными эффектами… в объятия Морфея вообще не придется попасть, — отшутился Васильев.

Подошел Агапов:

— Утро доброе, Петр Николаевич. Хорошо, что вы не опоздали. Давайте не будем откладывать испытания. Из Гельсингфорса телеграфировали, у них резкое ухудшение погоды. Так что программа будет такая: подъём на две версты, запуск двигателя на холодную, если будет возможность — один круг над полем и спуск.

— Так точно-с, Владимир Петрович!

— И без геройства всякого! — потряс пальцем Агапов. Потом уже тише: — Как здоровье? Не отпускает?

— Сегодня значительно лучше, спасибо. Доктор сказал, что горный воздух надобен. На Кавказ посылает. А я и до отъезда сейчас над нашими болотами горным воздухом подышу, — пошутил подпоручик Васильев.

— Ну, с Богом!

Агапов повернулся и гаркнул на стоящих в стороне четырех солдат:

— А ну, братушки! Тащи к еростату трубы с водотворным газом!

— Так точно, вашвскородь! — ответили те и, схватившись за оглобли небольшой тележки, груженной стальными баллонами, покатили ее к только что извлеченному из эллинга дирижаблю.

Подъем начался легко. Земля плавно ушла вниз, и, как всегда в этот момент, сердце стало колотиться чуть сильнее. Выше, выше… Эллинг сделался похожим на коробку из-под обуви. Фигурки людей с задранными головами, придерживающих фуражки, будто крохотные оловянные солдатики. Трос, связывающий дирижабль с землей, натянулся. Сто саженей — первая остановка. Теперь нужно попробовать завести бензиновый мотор. В этом и была суть опыта — как поведет себя новый агрегат в условиях разряженного воздуха. Первая попытка — на привязи, затем сразу мотор заглушить и, отдав фал, подниматься на большую высоту — две версты.

Петра опять скрутил кашель. Он закашлялся, отхаркивая в платок кровь, надеясь, что внизу не слышат.

Зазвонил телефон — дирижабль был связан с землей еще одной пуповиной — тонкой проволокой телефонной связи.

— Петр Николаевич! Голубчик! Посмотрите на юго-запад! Срочно возвращайтесь!

Он повернул голову и вгляделся вдаль. Со стороны залива приближалась чернильная полоса, угрожающе быстро вырастая в высоту. Бог мой, это был такой мощный штормовой фронт, каких он не видывал еще никогда.

— Владимир Петрович! Нам не успеть убрать дирижабль в эллинг, — закричал он в трубку, почему-то из дирижабля связь была всегда хуже. — Его разорвет шквалом! Я отпускаю трос, Бог поможет!

— Петр Николаевич, я запре…

Он повесил трубку. Иногда положение человека, которому уже нечего терять, имеет свои преимущества.

Р-раз… — отцепил он телефонную пару.

Два… — выдернул чеку карабина, соединяющего гондолу дирижабля с лебедкой на земле, возле которой уже стояли солдаты, готовые крутить ручку.

— Бойся!!! — крикнул он, свесившись вниз. Тросик полетел к земле, изогнувшись причудливой змейкой. Парашютик на его конце распахнулся и весело затрепетал одним краем.

Это было сделано весьма вовремя — ударил шквал. Гондолу тряхнуло, резко накренило, и дирижабль принялся вращаться, терзаемый потоками воздуха. Вскоре его скорость сравнялась со скоростью ветра, и Петр Николаевич расслабил пальцы, судорожно сжимавшие расчалки гондолы, и выглянул вниз.

Под ним, весь в голубой дымке, словно искусная гравюра, расстилался Петербург. Серебряными лентами блестели рукава Невы. Исаакий, купол которого отливал золотом, точно одно из творений Фаберже, возвышался над округой, как исполин промеж пигмеев.

Васильев прикинул — выходило не менее ста пятидесяти верст в час, фантастическая скорость! Куда же изволит нести его Борей?

Ветер сменил направление. Он понял это, когда его аппарат полетел к Свято-Троицкой Лавре. Теперь его несло почти строго на северо-восток.

Прошли минуты, показавшиеся Васильеву часами. Он облачился в овчинный полушубок и нахлобучил папаху, сверху — башлык, предусмотрительно положенные ранее Самойловым. Петербург скатился к горизонту, впереди блестело зеркало Ладоги. Дирижабль поднялся под самые космы туч, которые как-то незаметно окружили его. Прямо по курсу раздался первый раскат грома.

Грозовые облака внушали трепет, и Васильев решил завести мотор и попытаться отвернуть в сторону.

Он подул на озябшие уже ладони и приготовился вращать ручку стартера.

Ослепительная вспышка слилась со страшным грохотом грома, словно рядом взорвалась бомба, и Васильев на несколько секунд потерял сознание.

Когда он очнулся, то увидел объятые пламенем остатки баллона дирижабля, почувствовал лицом тепло, исходящее от пламени, и, испугавшись, что сейчас сгорит заживо, дернулся в сторону бензобака, совсем забыв, что он несется к земле со страшной высоты.

А земля приближалась быстро, очень быстро, вот уже можно было различить отдельные деревья и тонкие ниточки тропинок.

Васильев понял, что всё. Конец. Он выпрямился, перекрестился, задрал лицо вверх и закричал:

— Господи! Принимай раба божьего твоего Петра Васильева! С неба гряду да куда попаду?! — И засмеялся, удивляясь, что сейчас кашель не решился его беспокоить.

Эффект взора в небеса и обращения к ним же оказался ошеломительным: его коршуном настигал серебряный ангел, крылья простирались в стороны, и по ним змеились молнии. Ангел протянул руку.

«Ангел мерещится, три бога душу мать, — про себя выругался Васильев, списав видение на контузию, близость смерти, неверия в это и жажду чуда — Прости меня, господи, богохульника…»

Ангел протянул руку и сказал странным, глубоким, но словно неживым голосом:

— Сын человечий, спасения ли ты алчешь, али низвергнуться на твердь земную? Берися за десницу мою, а то будешь падший ако камень.

Петр во все глаза смотрел на ангела, видя в его сверкающем лике искаженное свое отражения и отблески пламени.

Ангел нетерпеливо тряхнул десницей, а второй дотронулся до своего странного, зеркального лика, которое вдруг распахнулось, будто веко огромного глаза. Васильеву открылось лицо человеческое, и оный человече возвестил:

— Трижды мать твою через едритово колено, ты что, хочешь в лепешку разбиться, мужик?! Хватайся быстрее, сейчас навернемся!!!

Смысл сказанного сразу дошел до Петра Николаевича, и он схватился за длань ангела с такой силой, какую не ожидал от своего измученного болезнью тела.

Ангел выхватил его из гондолы и метнулся вверх, а точнее, просто стал тормозить падение, но пролетевший рядом огненный клубок, бывший недавно дирижаблем, создал впечатление, что они взлетают.

В это время опять шибанула молния, ударив прямо в них, но их словно бы защищала невидимая сфера, и молния, причудливо ветвясь, растеклась по ней змейками. Ярчайшая вспышка чуть не ослепила Петра. Серебро ангела вмиг почернело, а в уши Васильева как будто набили ваты. Он и ангел, схватившись друг за друга, начали падать вниз.

«Теперь уже окончательно — конец», — с обидой подумал Петр Николаевич.

Раздался хлопок, и над ними вдруг возник купол парашюта. Странный купол — оранжевый, прямоугольный и как будто состоящий из множества сшитых вместе трубок.

Из серебряного одеяния ангела вдруг выросли ярко-оранжевые, флуоресцентные ремешки. Ангел указал Васильеву на один из ремней, и тот, поняв, что от него хотят, отпустил одной рукой длань своего спасителя и вцепился в оранжевый ремень.

Когда рука ангела освободилась, он схватил болтающиеся слева и справа петли, что были приделаны к тонким паутинкам, идущим вверх, к парашюту, и принялся тянуть то за одну, то за другую петлю, маневрируя в небе.

Они приземлились почти удачно, на маленькую полянку, спасительно видневшуюся между деревьев.

Вот только полянка вблизи оказалась болотом, куда они и низверглись, с гулким чмоком впечатавшись в жидкую грязь по плечи и распугав охотящихся на комаров лягушек.