Дорога домой (гет)

Нермин пришлось проторчать дома больше недели. Болезни она вообще переносила отвратительно, а в этот раз к обычным развлечениям вроде температуры, сползшего в грудь кашля и напрочь забитого носа прибавились душевные терзания. Главной причиной их была и оставалась мать. Она изо всех сил старалась быть хорошей: настолько, что Нермин корежило от ненатуральности представления, которое разыгрывалось в ее комнате чуть не ежечасно. Сперва мать скромно — или опасливо — держалась за границами полосы отчуждения. Не подходила к кровати ближе, чем нужно, подавала лекарства на вытянутой руке и так же принимала протянутый градусник, выливая всю скопившуюся энергию в бесконечную болтовню. Это было нетрудно стерпеть: Нермин давно привыкла глушить голос матери на подлете, превращая его в жужжание, гул или скрежет в зависимости от громкости, да и ответов на вопросы с причитаниями не требовалось. Молчи себе, сморкайся в кухонное полотенце, потому что с потопом из носа не справляется ни один платок, да проклинай некстати свалившуюся на голову болячку.

Через пару дней баланс нарушился. С утра пораньше мать одним махом перескочила через возведенные Нермин заградительные барьеры из молчания и косых взглядов: уселась рядом с ней на кровать и пришпилила ладонь к ее мокрому от испарины лбу. Нермин дернулась — позвоночник прошил разряд раскаленной добела отчужденности. Не злости, не страха, нет. Это было совсем другое. Как будто посреди улицы кто-то перешел дорогу и ни с того, ни с сего полез холодными руками за пазуху или задрал юбку. Вторжение, на которое надо было ответить, но не получилось. Снова. На этот раз причины были вполне себе увесистые, уважительные: болею, устала, задолбалась, надо прощать своих врагов, ты же не хочешь обидеть мамочку…

— Ты чего? — участливо поинтересовалась мать, будто пошарившись между делом в голове Нермин и выбрав самый подходящий момент. — Голова опять болит?

Нермин закусила губу, молча увернулась от ерзавшей по ее лбу ладони, но не тут-то было. Мать гладила ее по волосам, заставляя каждый раз пригибаться и мысленно вздрагивать от неприязни, от злости, от ожидания чего-то очень хренового — и от того, что в груди разбегалась трещина, из которой сочилась чистая неразбавленная боль. Нермин судорожно пыталась заткнуть нежданно-негаданно образовавшуюся дыру, но ничего не получалось. Из типа-взрослого самостоятельного человека она превратилась обратно в обиженную на мамку с папкой девчонку. А этой девчонке хотелось орать во весь голос, колотить посуду и, может быть, даже разбить окно, но ничего подобного она не могла себе позволить. Оставалось только метаться загнанной в угол крысой в собственном неудобном, разбитом и до головокружения тяжелом теле, которое с маминой подачи послушно опустилось в кровать и накрылось одеялом. А через полчаса с аппетитом сожрало тарелку манной каши с клубничным вареньем.

— Я тебе твое любимое от бабушки принесла, — щебетала над ухом мать. — Сколько можно его беречь, да, доча? Уже и новый урожай поспел, вон из Киргизии повезут, на базаре девчонки говорили, а мы с тобой все экономим.

Не обращать внимания на мать и ее увеличившуюся до степени помешательства заботу у Нермин не получилось, поэтому она начала мстить. Подленько, с увлечением и старательно. Манной кашей с вареньем ее стошнило. Очень эффектно, на чистое свежевыстиранное постельное белье, на отглаженную ночнушку, на протертые с утра полы. Она рыдала, даже не пытаясь стереть с лица блевотину, чтобы получше изобразить раскаяние, и у нее получилось. Мать, кривясь от отвращения, безропотно убрала организованное ею свинство, хотя у Нермин уже спала температура, и она вполне могла бы справиться сама. От следующей порции каши, от супа и от толченки Нермин отказалась. Помучив мать голодовкой, она потребовала сделать омлет с помидорками, сквасила лицо на осторожные попытки отговорить от «такой тяжелой пищи», съела пару ложек омлета и отложила ложку. Ой, что-то желудок разболелся, да так сильно.

— А вправо не отдает? В низ живота? — всполошилась мать. Нермин радостно изобразила, что отдает, но не очень сильно. А вот теперь сильнее. А теперь опять почти не отдает.

Мать промаялась с ней несколько часов, осторожно гладя мнимо больной живот, обзванивая подружек и советуясь со знакомыми врачами через третьи-четвертые руки. Когда, наконец, у нее кончилось терпение и она начала решительно настаивать на том, чтобы вызвать скорую, Нермин сыграла чудесное исцеление.

— Наверное, я просто была голодная. Или это от таблеток… — капризно протянула она, припомнив, что мать накануне вычитала в какой-то инструкции что-то про проблемы с пищеварением.

Так продолжалось еще несколько дней. Нермин выдумывала новые и новые способы вывести мать из терпения, а мать, несмотря на все ее старания, не желала выказывать недовольство, хотя Нермин видела, что ей с трудом удается сдерживаться. Она теперь видела слишком многое: и вину, и растерянность, и усталость, и даже что-то, похожее на страх — все из-за нее, непутевой и, наверное, на хрен не нужной дочери, которую надо было терпеть, потому что что люди скажут. Мать подняла на уши всех, даже ту самую скандалистку с нижнего этажа: сбегала к ней за рецептом какого-то чудодейственного отвара от кашля. Теперь вроде бы все было хорошо, почти как раньше. Вот только мать так и не извинилась.

Впрочем, Нермин особенно не ждала этих самых извинений. Она вообще ничего больше не ждала, кроме неприятностей, однако нарываться на них не собиралась. Поэтому, чем больше отпускала ее болезнь, тем тише и незаметнее она старалась быть. Наблюдала, ждала, думала, сама удивляясь тому, что понемногу складывалось в четкие — одна за другой — картинки в ее непривычно спокойной и холодной голове. Мать превратила ее в грушу для битья, потому что расцарапать рожу отцу и расквасить нос сопернице у нее не хватало силенок. Отец посверкал белой рубашкой и слинял, откупившись от любимой дочки цацкой — даже не позвонил ни разу и не написал, а сама она навязываться не собиралась, тем более после очередной порции вываленных матерью новостей. Про Неджета даже говорить не стоило — поиграл с ней, как кошка с мышью, а потом нашел ей подходящее применение. Друзья? Серега дружил с ней исключительно потому, что хотел затащить ее в постель, пусть и на законных основаниях. Рома, разумеется, хотел того же, но при этом далеко не факт, что собирался жениться. Подружки… Подружки это хорошо, но у всех своя жизнь и свои проблемы. Динка старалась помочь от чистого сердца, но она мало что могла. Друзья? Кто, Славка? Знакомые-незнакомые с бетонки? Какие там друзья, так, забухать вместе…

Нермин грустно улыбнулась, закончив подсчитывать свои небогатые активы. Никто не думал о том, чего она хочет, зато все хотели чего-то от нее. Из этого следовал второй, не менее стремный вывод. Никто не мог ничего исправить в ее развалившейся жизни, кроме нее самой, а она отчаянно не хотела шевельнуть даже пальцем, потому что на это не было сил. Все катилось в тартарары, но Нермин было на это уже как-то пофигу. Она задолбалась. Устала. Кончилась. За окном светило солнце, плавило пыльный асфальт, шелестело вместе с ветром в зеленых кружевах древесных крон, и только это казалось по-настоящему важным. Хотелось, чтобы странное, жуткое, дерьмовое, но такое яркое лето никогда-никогда не кончалось. Чтобы в голове дальше было так же тихо, будто там все умерло, сгнило и превратилось межпланетный вакуум. Не будет осени, и работы не будет, и переезда в город тоже. Колледж? Какой колледж? Зачем? Ей это точно было не надо, а остальные пусть идут лесом.

Ссор и драк с матерью тоже больше не будет. Пусть орет, если хочет. Всегда можно сбежать из дома, а потом вернуться, когда все утихнет. Она все равно будет стараться изображать из себя безвинно пострадавшую, а для этого ей нужна дочь. Ну, чтобы побольше жалели. С отцом ругаться раз и навсегда тоже незачем. Пригодится еще, если вдруг понадобятся деньги или, кто его знает, надо будет опять припугнуть мать. Бабушка? Бабушка всегда будет на стороне матери, но можно сходить к ней, помочь выщипать сорняки в укропе или подвязать помидоры, потому что полезнее быть для нее хорошей внучкой, пусть и без царя в голове. Серега? Глупо им швыряться, тем более что он так и обрывает телефон, строчит сообщение за сообщением, обещая больше не лезть с ней с глупостями, лишь бы только она простила. И она простила. Смилостивилась, предупредив его, что она разочаровал ее до крайней степени, предал, разбил ей сердце и прочее, прочее, прочее, и вообще это из-за него она до сих пор болеет, потому что так сильно расстроилась. Роме тоже было отправлено несколько сообщений. Правда, на этот раз извиняться пришлось ей самой: мальчик был явно обижен долгим игнором. Нермин пожаловалась на болезнь, потом послала пару фоток: с распущенными блестящими на солнышке волосами и обнаженным плечом, с которого свешивалась лямка лифчика. Рома растаял, предложил привезти апельсинов или чего ей больше хочется, но Нермин отказалась. Встретимся через пару-тройку дней, когда я окончательно выздоровею. Ты же помнишь, что обещал свозить меня в город?

Осталась одна нерешенная проблема, с которой было непонятно, стоит ее решать или лучше забить на нее, пока еще хуже не стало. Мысли о Неджете не покидали Нермин ни на минуту: точнее, не мысли даже, а саднящее чувство бессильной злобы. Как будто кусок мяса вырвали из зубов оголодавшей до полусмерти собаки. Дали обнюхать, облизнуть, даже позволили вцепиться, а потом… А потом стало обидно и очень-очень больно.

Ночами, когда нечем было отвлечься, Нермин сходила с ума от желания снова почувствовать Неджета рядом. Прижаться, стиснуть изо всех сил, вцепиться ногтями в скомканную ткань футболки, а потом задрать ее к чертовой матери, чтобы добраться до кожи. До живого, дрожащего, вкусно пахнущего тепла. До костей. Она бы прибила его, если б могла. Если б ей позволили. Прибила бы и закрылась с ним в его такой уютной квартире, чтобы никогда больше из нее не выйти. Но… Хода назад ей не было, разве только он сам бы ей написал и попросил. А он молчал. Заходил каждый вечер в Одноклассники около семи часов и висел онлайн до одиннадцати. Нермин очень хотелось думать, что он следит за ней так же, как она за ним, и ждет, что она даст о себе знать первая, но она обрывала себя, смеялась над собственной дуростью. Как же, нужна ты ему триста лет. Он не просто так был такой добрый, а теперь, когда дело сделано, зачем ему из себя что-то изображать? Радуется, наверное, что больше не надо возиться, что никто не путается под ногами дома. Да и не нужен он, раз теперь есть куда пойти, и деньги еще остались, и несколько полных пачек сигарет…

Когда болезнь сошла на нет, а мать убрала подальше едкие брызгалки, горькие таблетки и советский градусник, Нермин устроила показательную генеральную уборку. Сама, без напоминаний, отмахнувшись от просьб не переутомляться и не мыть полы холодной водой. Они с матерью сняли во всех комнатах шторы, выстирали их, нагладили и вернули на гардины, перебрали белье в шкафах, просушили на балконе одеяла. Мать выспросила у соседок, которые все еще поглядывали на них с Нермин с опасливым любопытством — еще бы, бандитки, мужик сбежал, скандалят, полиция приезжает, — новомодные рецепты для заготовок, составила длинный список того, что нужно было купить, чтобы не отстать и накрутить банок на зиму, как все порядочные люди. Плевать, что есть это никто из них двоих не будет, и запасы как обычно утащит к себе дядя Петя — ежегодный священный ритуал соблюдался. В награду за сотрудничество мать разрешила Нермин выйти на улицу и встретиться с друзьями: не выгнала, не проводила осуждающим взглядом, а выпустила, как хорошую девочку, и Нермин на мгновение даже показалось, что все не так уж плохо. Правда, она тут же одернула себя: после того, что было, глупо верить в материнскую доброту. День, другой, третий, ладно, неделя, а потом все повторится снова, и остается только надеяться, что обойдется без костров в кастрюлях или чего похуже.