Дорога домой (гет)

Проснулась Нермин, разумеется, позже некуда: будильник, назойливо тикавший на столе, показывал полтретьего. Она поморщилась, подняв с подушки взорвавшуюся болью голову, и потерла опухшие глаза. Почему-то было непривычно видеть собственную комнату: будто уснула в одном измерении, шумном, веселом и жизнерадостном, а проснулась в безысходно-тихом и слегка запыленном нечто, которое больше всего напоминало аквариум. Или террариум. Так, наверное, чувствует себя попавшая с улицы в квартиру муха: бьется в стены и стекла, шарахается из угла в угол, обжигается об лампу и не находит выхода, пока не прихлопнут тапком. Нермин боязливо — привыкла уже прислушиваться и вжимать голову в плечи — осмотрелась, выбралась из постели. Мать не орала в телефон и не орала на нее, и это было странно. Можно было ожидать чего угодно: от внезапного приступа хорошего настроения, что, впрочем, последнее время случалось редко, до… До того, о чем Нермин не слишком-то хотела задумываться, но задумывалась, вспоминая редкие, но меткие случаи самоубийств среди поселковых жителей: тетку, приехавшую на джипе на мост и спрыгнувшую в реку вниз головой, мужика, который вздернулся прямо в парке неподалеку от протоптанной в траве тропинки. Ну и, конечно, Неджета, хотя у его истории случился хэппи-энд в виде внимательного брата.

Нермин прошлась по комнате, торопливо затолкала в сумку зарядку и телефон, натянула футболку и шорты. Подготовив все на случай, если понадобится срочно смыться, она вышла, оглядела пустой зал, где раньше вечерами лежал перед телеком отец, и прошла на кухню. Там Нермин обнаружила мать, которая сидела за столом и задумчиво купала ложку в кружке с чаем. На противоположном краю стола сиротливо стояла тарелка с нетронутым борщом. При виде Нермин мать вздрогнула, будто проснувшись, и недовольно нахмурила бесцветные брови. Раньше она ходила в парикмахерскую на первом этаже их дома, раз в месяц, как по расписанию, чтобы «привести себя в порядок». Отец, дежурно ворча, что мог бы за три месяца скопить себе на фирменную зимнюю резину, выдавал ей деньги — всегда одинаково, потому что парикмахерши делали скидку по знакомству. Теперь походы прекратились, и Нермин при мысли об этом снова стало тошно.

— Догулялась? — спросила мать глухо. Нермин недовольно покачала головой, рассмотрев ее опухшее и бледное лицо: кажется, уже успела как следует обдумать и заодно оплакать свою неудавшуюся жизнь. Вслух она, конечно, ничего не произнесла. Сделала осторожный коротенький шаг назад и с деланной бодростью ответила вопросом на вопрос:

— Ты про что, мам?

— Про то самое, — вздохнула та, отставляя кружку. — Да что за ерунда? Ничего в горло не лезет, тошнит даже от чая… К врачу мне надо, наверное. С утра мне Райка сказала, что полиция под утро тебя привезла и у подъезда выгрузила.

Нермин прокляла про себя болтливую соседку, решив, что затолкает спичку ей в дверной замок или, еще лучше, потихоньку нассыт под дверью, как иногда делала в школе, когда соседка ловила ее с сигаретой в зубах и докладывала об этом отцу. И ведь из года в год, несмотря ни на что, приходится здороваться со старой сукой — а то, чего доброго, обнаружишь вонючую лужу на собственном придверном коврике. А все потому, что Санта-Барбара с Клоном закончились…

— Что, скажешь опять, что врет Раиса?

Нермин помолчала, потом, безразлично пожав плечами, ответила:

— Ну привезла и привезла. Что дальше?

Мать вздохнула и сказала предупреждающе:

— Ты к двери-то не мостись, Нермин, и сумочку поставь. Посмотреть, может, что там у тебя?

Нермин швырнула сумку на пол и подтолкнула ногой к матери, прикрывая наглостью испуг.

— Ну на, смотри. Сигареты, водка, гондоны. Наркоты не держу, я приличная.

И мать, и отец, и даже бабушка давно знали, что она курит и выпивает, но до сих пор закрывали на это глаза, так что Нермин отделывалась редкими замечаниями и разговорами в духе «и куда же она катится и как вот такое из нее выросло, ведь была же отличница в третьем классе». Однако сейчас от матери можно было ожидать чего угодно. Нермин выругала себя, что не придумала более подходящего места для хранения денег и сигарет, выпрошенных у Неджета. Мать, впрочем, ее удивила.

— Да не буду я смотреть, — сказала она с очередным трагическим вздохом. — Знаю же, что ничего хорошего не найду. Да и взрослая ты уже, да? Раз гондоны даже есть. Как вам продают-то все это? Ведешь ты себя… С утра удрала, явилась под утро, шляешься непонятно с кем…

— И что дальше? — спросила Нермин, которой очень хотелось напомнить, что удрала она как раз после настойчивой материнской просьбы.

— Да ничего, — пожала та плечами. — Совсем я тебя от дома отвадила, да, дочка? Смотрю вот на то, как мы с тобой жить стали, и самой противно делается, а что делать, не знаю. Плохо все, а будет еще хуже.

Нермин застыла, вжавшись в стену и глядя перед собой невидящими глазами. К горлу подкатил вязкий комок, а сердце заколотилось нехорошо и тревожно. От слов матери и ее виновато-обреченного тона было гораздо хуже, чем от крика. Крик можно пропустить мимо ушей, представить, что не на тебя, что это болгарка, бормашина, перфоратор или пилорама — что-то очень противное, но терпимое. А с таким она справляться не умела. Удар ниже пояса, как любил говорить Слава, когда Дина выносила ему мозг. Нермин беспомощно поглядела на дверь, от которой ее отделяло несколько шагов, но не смогла сдвинуться с места, будто мать накинула на нее невидимую, но очень липкую сеть. Раз, два, три, успокоиться, четыре, пять, вышел зайчик погулять, шесть, надо скорее сваливать хоть в парк, хоть к Сереге, если он дома…

— Бедная моя доченька. Отца у тебя нет больше, а мать… Я, может, к бабушке жить перееду, Нермин. Устаю я что-то, даже суп сварить обычный сил нет, а варю, каша какая-то получается или пустой наоборот. Поживешь одна, а хочешь, со мной поехали. Дома плохо, не убираемся мы с тобой, и ковры некому вытрясти…

Нермин прокляла весь свет разом. Не могла она теперь уйти. Очень хотела, до нытья в коленях, но не могла. Вместо того чтобы быстро сцапать сумку, запрыгнуть в кроссовки, открыть дверь и умчаться вниз по лестнице, она осторожно — шаг за шагом — дошла до стола, села напротив матери, зачем-то помешала остывший чай в ее кружке.

— Не надо тебе к бабушке, мама. Сама же знаешь, дядя Петя тут же притащится с курицей своей, или сестренки твои придут и весь мозг выполощут. Проще бабушку сюда перевезти. Или вон к отцовским родителям уехать. Они же хорошие и тебя любят. Бабушка сама готовить будет, никому плиту свою драгоценную не доверит.

— Да уж, точно, — криво усмехнулась мать. Нермин поморщилась, будто на язык сыпанули лимонной кислоты или соды. Или и того, и другого — так было тошно, противно и странно. А мать продолжала, не обращая внимания на ее гримасы:

— Петькина жена ведь и правда курица. Только мне духу не хватает это так вслух сказать, как ты говоришь. И мама, бедная, терпит эту тварь и выводок ее. Сколько лет я с ней подружиться пыталась, подарки дарила, детям ее свитера и шарфы вязала, хоть бы доброе слово… И на отца твоего фыркали все время, мол, нерусский, не наш, а как машина сломается, в шесть утра звонят, Ахмет, отвези, Ахмет, прикури… А он ничего, встает и мчится. Добрый он был у меня, безответный, если к нему поласковей подмазаться. Со школы еще такой, последнее отдаст. Наверное, надоело ему, и я надоела, и ерунда вся эта…

Нермин показалось, что она хотела добавить что-то вроде «и ты, Нермин, тупорылая малолетняя потаскуха, со своими вечными гулянками ему тоже жутко надоела», но мать замолчала и через минуту заговорила о другом:

— Ты бы покушала, что ли. Где ты вообще ешь? Опять у бабушки или у подружек? Я бабушке хочу позвонить, но она же опять успокаивать начнет, да все нервы вымотает со своими утешениями. Знаешь, я иногда думаю, лучше бы твой папка умер. Я бы поплакала год-другой да забыла его, может, и замуж еще вышла, и ребенка родила. Сына я всегда хотела.

— Мама… — пробормотала окончательно потерявшая терпение Нермин, но та отмахнулась.

— Знаю я, знаю. Ты-то любишь его, вечно была папина дочка. И похожа на него, моего совсем ничего нет. А он наплевал и на тебя, и на меня. Он тебе звонил хоть раз? Нет? И мне не звонил, а когда звоню, трубку не берет. Денег посылает только на карточку, да что его деньги — всю зарплату теперь не отдает, там-то у той тоже ребенок, мальчик… Вот и ушел, что мальчик. Я-то после тебя родить больше не могла. Тошно смотреть на тебя, Нермин. Вечно ждешь его, как собака. Только зайдешь и уже смотришь, стоят его ботинки или нет. А потом ревешь в комнате, сил нет слушать. Я же все слышу. А ему плевать, он живет себе и радуется. Так ты почему не кушаешь? Я вчера котлеток нажарила, из того фарша, что в городе брали.

— Что-то я не голодная, мам, — выдавила из себя Нермин. — С желудком, наверное, что-то. Может, от воды? Грязная она в реке, говорят, муть опять пошла по трубам.

— Наверное, — пожала плечами мать, потом вдруг сорвалась со стула и полезла в шкаф. — Бутерброд будешь? Сыр доедать надо, а то заплесневеет. И так половину заморозила.

— Ты садись, мам. Я сама сделаю, — осторожно сказала Нермин, забирая у матери заветрившийся кусок сыра. — Ты будешь?

— Нет, я потом поем.

— Ты, мама, не переживай, — продолжала Нермин, вернувшись за стол с бутербродом, который упорно не желал лезть ей в горло. — Я тебе больше буду помогать. Правильно ты говоришь, нечего так часто с друзьями шариться. Сейчас давай поесть приготовлю, потом в квартире уберусь. А за полицию не переживай. Это Адиль меня добросил до дома. Мы вечером встретились, я попросила покататься по поселку, пока они территорию объезжали. Весело же — ночью, дороги пустые…

— Адиль хороший мальчик, — кивнула мать. — Соседке так и скажу, дядя у нас в полиции, молодой такой, а уже и звание, и уважают его все. Меньше пусть из окон пялится. Вот только… Не пойдем к ним больше, Нермин. Глупо это. Будто у нас дома есть нечего, и мы побираться к ним ходим, вроде как бедные родственники. Мурату что только не подарили, а я одна с духами дешевыми как дурочка. Адилька звонил отцу твоему, звонил, все без толку… — она запнулась, вытерла нос платком, который вытащила из кармана, и повторила: — Адиль хороший у Розы мальчик, не то что старший их. Он тебя вчера до дома-то довез или за воротами выкинул? Мы на такси приехали, вместе с какой-то их дальней родственницей меня довезли, я к тебе зашла, а ты спишь уже, и унитаз весь опять облеван…

— Извини, мам, я больше не буду. Да, довез. А что не так с Неджетом? — стараясь сохранить равнодушный вид, поинтересовалась Нермин, которая почувствовала прилив жгучего любопытства: мать никогда прежде ни словом, ни делом не проявляла неприязни к Неджету. В ответ ее кольнули осуждающим взглядом.

— А ты, значит, на дорогой машине прокатилась и все, растаяла? Ты не вздумай с ним общаться, Нермин. Я вчера еще с тобой поговорить хотела, да не получилось. Нам теперь ни к чему притворяться и хорошие отношения с отцовыми родственниками наводить. Они нам не родня. Мама моя родня, Петя с женой, какая бы она ни была, и сестры мои тоже родня. А эти нет. Неджета ихнего я всю жизнь терпеть не могу, да разве скажешь им такое?

— Так что с ним не так?

— А ты не знаешь, что?

— Там не он виноват, а жена его бывшая, — сказала Нермин. Ей было интересно, но неприятно и стыдно так, будто она сама обижает Неджета тем, что слушает про него гадости.

— А как думаешь, почему жена от него сбежала, теряя тапки? Наглый он, вечно смотрит на всех, как не пойми на кого. Через губу цедит да пальчиком показывает, а все бегают по каждому его чиху. Роза его избаловала вконец, все ей говорили, что наплачется она с ним, да так и вышло в итоге. Айша-то у них с детства к труду приучена и никогда лишнего не попросит и не скажет, а этот… Долгожданный сын, как же. Девочку свою замучил, только подросла немножко, высмотрел и сцапал, никуда она, бедная, без него выйти не могла. Все с подружками, а она с ним, куда скажет, туда и идет. Тихая такая была, спокойная. Видать, дома ей руки выкрутили, чтоб замуж пошла за него, денег-то у папаши еще с Германии куры не клюют. Моя подружка, с которой в фармачку идти хотели, соседкой у них была, хорошо их семью знала… Повезло Асель от него избавиться, так бы и замучил ее, наверное. Как твой отец меня. Хоть бы к дяде уважение поимел, столько добра Мурат ему в свое время сделал, не то что его же собственные родители… На автокомбинат и то он его устроил, поговорил с друзьями со своими. В дальнобойщики звали, когда начиналось у них это все, так отец отказался. Куда я от дома поеду, как тебя с маленьким ребенком оставлю… Придурок. Теперь они богатые, а мы… Позориться только.

— Мама, ну что ты так все воспринимаешь? Они нас от чистого сердца зовут, и никто подарками не попрекал, — вставила Нермин. Услышанное про Неджета она решила обдумать позже — наедине с собой.

— Показушничают они, Нермин, что ты как маленькая? — раздраженно сказала мать. Нермин замерла, боясь дышать. Крошки с недоеденного бутерброда, зажатого в руке, сыпались на пол.

— Что ты крошишь? Засохнут, будут в пятки впиваться. Подметешь потом за собой.

— Да, мам, — машинально сказала Нермин, отложив на всякий случай бутерброд подальше. Все равно во рту он подозрительно напоминал глину.

— Принято так у них, понимаешь? — продолжала мать. — Традиция такая — много гостей звать. И нас с тобой, хотя мы вроде как уже и не родня им даже. А потом их гости все кости нам с тобой, доча, перемоют, все обсудят. Ты вот зачем так оделась опять? Кофточку такую узкую, да еще и с вырезом, и юбка совсем коротенькая… Ты у меня не худенькая девочка, Нермин, фигура у тебя и так заметная, а тут все только на тебя и смотрели.

— Мам, ну я же не виновата, что я такая, — умоляюще сказала Нермин. От слов матери ей стало гадко, будто ее застукали в общественном месте за каким-нибудь неприличным делом. — Мне тоже хочется модные вещи носить, ну что мне, мешок от картошки напялить или платье до пят? Если им не нравится, пусть просто не смотрят, и все. Они вот старые все, морщинистые и страшные, и зубы у них вставные, но я же не хожу и не говорю про это на каждом углу.

Мать невесело улыбнулась.

— Маленькая ты еще, хоть и вымахала почти с меня ростом. Маленькая… А ведь скоро раз и выйдешь замуж, детей нарожаешь, и все. Я вот за твоего отца в восемнадцать вышла, убежала, хоть папа покойный, Царство ему Небесное, так меня отговаривал… А потом тебя родила, а хотела ведь на фармацевта учиться, и пятерка у меня была по химии. Так и прошло полжизни, никто не помогал, никакие бабушки, у всех свои дела были. А как все соки из меня выпили, так все, не нужна я стала, получше нашел. Ищи себе и ты получше, Нермин. Может, за городского выйдешь, уедешь.

— Зачем мне вообще замуж, мам? — робко спросила Нермин, припомнив вчерашнее отвратное происшествие с Сашей. Не приведи Господь, если он все же существует, попасться в лапы к такому вот дебилу, чтоб бил, пил, орал и руки распускал. — Если там ничего хорошего… Да и не возьмет меня городской, своих хватает в городе-то.

— А куда тебе еще, доченька? — ласково, уговаривающе проговорила мать. — Ты у меня девочка хоть и красивая, но звезд с неба никогда не хватала, учиться не хочешь, а если б и хотела, платить мы не сможем теперь. И отец нам не поможет. Тебе бы поскромнее быть, Нермин, потише, вот и появился бы у тебя мальчик. Вон Верка твоя с Динкой хоть и страшненькие, а обе уже при парнях, подарки им дарят, на машинах возят, а ты что? Пить, курить, песни орать на углу да перед зеркалом вертеться, вот и весь сказ. Обходят тебя хорошие парни, видят, что хозяйка никакая, такую невестку домой не приведешь…

— Ну значит, так и будем вдвоем жить, — сердито сказала Нермин.

— Нет, ты прости меня, но я с тобой не хочу жить. С отцом ведь опять общаться начнешь, будет ходить сюда, как к себе домой.

— Но это и его квартира тоже.

— Его в ней только вон тот угол, где его вонючие носки стояли вечно. Мне папа на нее деньги дал, а твой папаша вложил три копейки, ему не хватило мозгов, как некоторым, в дальнобойщики заделаться, так и просидел всю жизнь в яме своей. И развод будет, ничего он не получит. Кредит возьму, выплачу ему его долю, и пусть катится. А ты запомни, тебе тут тоже не будет ничего. Я тебя не гоню, живи пока, как-нибудь устроишься… Я, может, квартиру продам и уеду отсюда. Все равно житья тут не будет с этими разговорами, опозорил меня твой отец на всю округу…

— Понятно, мам, — чужим голосом сказала Нермин. — Можно мне в туалет?

— Конечно, можно, — удивленно отозвалась мать, подняв на нее взгляд. — Почему ты спрашиваешь?

Запершись, Нермин прижалась лбом к стене и долго стояла, слушая, как журчит текущая из сломанного бачка вода. Впиваясь ногтями в ладони, успокаивала сама себя, насильно выравнивала дыхание, размазывала по горящему лицу злые слезы. И не наорешь ведь, не пошлешь куда подальше — не теперь, когда мать сидит с таким несчастным выражением лица и вроде бы не со зла говорит, а жалеет… Только от этой жалости хотелось взять и удавиться.

Когда Нермин вышла из туалета, мать уже взялась за свой телефон и старательно набирала кому-то сообщение.

— Тетя Галя тут пишет в Одноклассниках. Представляешь, Макс ей путевку в Турцию на день рождения подарил, в Анталью. А ты раз позавтракала уже, давай по-быстренькому мой посуду и начинай убираться, да шмотки свои в машинку засунь. Мы с подругами завтра думаем собраться, посидим, отзывы про Анталью почитаем. Завтра с утра готовить будем, так что не вздумай смыться, я тут одна корячиться не собираюсь.

— Да, мам, — обреченно сказала Нермин.

Остаток дня она провела за утомительной, нудной и крайне ненавистной ей уборкой. Не было времени даже сунуть нос в телефон — стоило ей затихнуть где-нибудь в уголке, и мать тут же шла проверять, чем она занята. Нермин перебирала вещи, протирала пыль на многоэтажной советской стенке в зале, переставляя дурацкие безделушки и перетряхивая ГДР-овский сервиз, терла кафель в ванной, чистила, сморщив нос, унитаз… Мысли лезли в голову, теснились, непрошеные и незваные, одна грустнее другой. Сперва Нермин бодрилась: подумаешь, просрет денек-другой, батрача на благо домашнего хозяйства, зато, глядишь, жить станет легче. Новость о том, что мать собралась принимать гостей, слегка сбила ее с толку, но она сочла, что это хороший признак: может, у матери хоть немного улучшится настроение. Раньше, еще до того, как отец устроил им всем «веселую жизнь», мать после таких встреч долго была довольная и все болтала про услышанные от подруг новости, на радостях спуская Нермин мелкие и не очень проступки. Теперь Нермин надеялась, что мать хотя бы на пару-тройку дней забудет про отца и перестанет психовать из-за пустяков, а там, может быть, все возьмет и само собой наладится… В конце концов, она ведь правда устает, делая в одиночку все домашние дела, а у самой Нермин не осталось отмазок вроде «устала в школе», «мне надо готовиться к экзаменам», «я читаю программу, чтоб знать, что сдавать в технарь».

Детство кончилось, впереди была тоскливо-блевотная взрослая жизнь, чтоб ее. Замуж, дети, кухня, старость со сплетнями и сериалами, смерть. Все. А если бы рвануть в город, где никто никого не знает и всем на всех плевать, как говорили в поселке, осуждая такое безразличие, что тогда? Вдруг повезет найти хорошую работу, стать моделью или телеведущей — чушь, конечно, кому она там нужна, но можно же устроиться хотя бы продавщицей в дорогой модный магазин духов, часов или шмоток. Или даже в супермаркет на худой конец. Снять квартиру, завести себе симпатичного парня, чтоб дарил дорогие красивые платья, как Неджет своей курице. И никаких замужей.

Нермин мечтала, рассеянно улыбаясь надбитой сервизной сахарнице, и мечты ее становились все радужнее и неприличнее. Вот будет у нее самый симпатичный мужик на хорошей машине, не чета Сереге или Славе, и будет она делать с ним все, что захочет. Ей хотелось настоящей-всамделишной взрослости и секса, и, не пугай ее слава доступной девицы со всеми вытекающими, она бы уже переспала с первым предложившим — просто для того, чтобы иметь возможность трахаться в свое удовольствие с кем угодно и когда угодно. Но, зная о болтливости парней и их идиотском пристрастии к тому, чтобы мериться членами и количеством трофеев — сколько уже девчонок пострадали от этого идиотизма и услышали гадость вроде «и че, я теперь должен на тебе жениться, что ли?», — Нермин сдерживалась, раз за разом обламывая претендентов.

Парней у нее было довольно много. С тех пор, как в восьмом классе она начала встречаться с мальчишкой с соседней улицы, новый заводился стабильно чуть не каждые полгода, но она упорно продолжала поддерживать статус «приличной девочки и до свадьбы ни-ни», хотя не так уж и хотелось этой самой свадьбы. То есть красивой и дорогущей — хотелось, а такой, как у большинства поселковых девчонок, с пьяными покатушками на Вечный огонь и фотками на фоне Администрации, нет. Поэтому максимум, что Нермин позволяла расстроенным влюбленным, это потрогать грудь и залезть под юбку, облапав бедра и задницу. Дальше поползновения решительно прекращались, и через какое-то время парень незаметно исчезал, а на его место тут же находились двое-трое претендентов, надеявшихся, что уж им-то точно перепадет. Поэтому к новому ухажеру из вотсапа Нермин относилась не слишком серьезно — парнем меньше, парнем больше.

Подруги, как и мать, твердили ей, что добром это не кончится, что давно надо выбрать кого потише и поскромнее, чтоб не посмел свалить, получив свое, и потихоньку готовиться к свадьбе. У них обеих уже были вот такие парни, по паре лет числившиеся в женихах, и, хотя все догадывались, что не просто так они уезжают за окраину поздними вечерами, вслух никто ничего не говорил. Или почти ничего: болтали иногда про тайные беременности и тайные же аборты в городской подпольной клинике. А Нермин так не хотела. Правило «бери, что попроще, и не высовывайся» ее не устраивало, и становиться чьей-то официальной невестой в восемнадцать она не собиралась, делая вид, что плюет на периодически возникавшие слухи с высокой колокольни. Про нее болтали — куда больше, чем про ее подруг. Другие девушки, их мамаши и тетки безбожно сплетничали, но Нермин это почти не волновало. Каждый следующий ее кавалер торжественно опровергал сплетни, чтобы не выглядеть лошком, связавшимся с уже кем-то попользованной девицей, а брошенные слишком болтать не решались, боясь получить по морде от новых. Так она и жила, с каждым днем все больше чувствуя тоскливую неотвратимость перемен. Все будет так же, как у ее бабушки, у матери, у теток, у подруг, у всех, кого она знала. Наверное, надо было учиться, стараться, чтобы поступить в университет, но каждый раз находилось какое-нибудь занятие поинтересней, а теперь уже ничего не попишешь.

Устало съехав спиной по кафельной стене, Нермин стянула с вспотевших рук перчатки. День кончился — экскурсия в будущее, после которой как никогда сильно захотелось сбежать в парк и завалиться с сигаретой под дуб, бездумно глядя в звездно-синее небо. Мать, оценив результат ее усилий, милостиво разрешила ей уйти в свою комнату, и Нермин, едва плюхнувшись на кровать, тут же взялась за телефон. Подруги спрашивали, как дела, болтали о своих мелких домашних проблемах — отец опять пьет, бабушка опять ворчит, что будем делать завтра, да ничего не будем, завтра дождь. Тот самый послал пару смайликов и спросил, почему Нермин не пишет. Она пожаловалась на усталость от домашней работы и задала пару дежурных вопросов, чтобы не отшить кавалера раньше времени, хотя изображать из себя романтичную прекрасную даму ей сейчас хотелось меньше всего.

Долгожданная возможность залезть в телефон принесла Нермин больше огорчения, чем радости, и, помаявшись немного, она созналась сама себе, что дело было не только в том, что день прошел из рук вон дерьмово, а завтрашний, послезавтрашний и все остальные ничего нового не обещали. Она пошарила в поиске и нашла страничку Неджета. Он был онлайн, но знать о себе никак не дал, хотя мог бы и написать после того, как… Как что? Пригрел ее у себя дома — бродячую собачонку — и забыл о ее существовании до следующего обязательного сборища родни? Нермин злилась, ругала себя и злилась еще больше, не желая признаваться себе самой, что больше всего на свете ей сейчас хотелось снова очухаться на чужом диване, пить чай на чужой кухне и смеяться до колик в животе над чужой болтовней. И не бояться, что ей опять ткнут в нос отцом или ее собственными выходками. А еще она до безумия завидовала Неджету — его взрослости, самостоятельности, его одиночеству и тому, что он уродился мужиком и может ходить до конца дней на работу и пить пиво, и никто не тычет его носом в то, что у него слишком короткая юбка и что ему надо не гайки крутить, а рожать детей. «Везет ему, придурку, — думала Нермин, засыпая. — Будь у меня хата и работа, ни за что бы не грузилась из-за бывшей. Таких миллион можно найти, а вот где деньги взять…»