file#5: День рождения капитана Хикса (джен)

Толстые стены, тяжелые портьеры, массивная мебель. Настольная лампа под зеленым абажуром освещала разложенные на зеленом сукне листы бумаги, исписанные косым, беглым почерком, стопки картонных папок, безмолвного свидетеля многих государственных тайн — представительный чернильный прибор — и мраморное, тяжелое, как британский «Mark-V», пресс-папье.

Шторы были задернуты, и непонятно что на улице — день или ночь, но солидные, мерно тикающие напольные часы работы англичанина Джошуа Мьюслея явно указывали, что время близится к полуночи.

Лысый коренастый человек в «тройке» и темно-малиновом галстуке с белой искрой, слегка сгорбившись и близоруко прищурившись, читал последний номер «Коммунара». В отдельных местах он вскидывал голову, выставляя вперед клин бородки, что-то бормотал и тут же отчеркивал красным карандашом те строки, что обратили его внимание.

— Это положительно писал недоумок! — закончив разбирать статьи, умело интонируя, словно играя на публику, проговорил он и, все больше распаляясь и оттого всё заметнее картавя, добавил: — Левацкие нигилистические выступления пролеткультовцев препятствуют изоляции реакционных элементов профессуры, переходу демократической его части к более тесному сотрудничеству с Советской властью!

Легко можно было представить, что он говорит это не в пустом и полутемном кабинете, а на митинге.

Отбросив в сторону газету и игнорируя специальный колокольчик, человек резким движением поднялся и отправился к двери. Горло пересохло, и он хотел потребовать чаю.

— Если так пойдет дальше, нас всех перевешают на вонючих веревках! — добавил он уже на ходу.

Но не успел он взяться за массивную дверную ручку, как на столе резко и требовательно зазвонил телефон.

Человек сорвал трубку и бросил скороговоркой:

— Левин у аппарата. Слушаю.

В трубке щелкнуло, и неожиданно из динамика раздался задорный молодой голосок, принадлежащий явно представительнице прекрасной части человечества:

— Доброй ночи, Владимир Ильич! Извините за поздний звонок…

Ильич удивился, но доброжелательно ответил:

— Здравствуйте! Товарищ…

— Ежевикина, товарищ Левин. Председатель комитета корабельного союза молодежи… — в трубке что-то затрещало, но связь тут же восстановилась. — ...Корабля. Сейчас в Москве проездом, считайте, что мне чудом удалось дозвониться до вас, Владимир Ильич.

Председатель Совнаркома ненадолго замер. Интересно, а как это ей удалось дозвониться? Кто соединил с ним незнакомку, минуя бюро и внутренний коммутатор в самом Кремле?

Он почувствовал, что что-то происходит на пороге восприятия его чувств. Реальность немного «плыла». Левин сосредоточился, даже мотнул головой. Это всё кажется, мерещится. Буржуазные и мещанские суеверия... Просто устал. Надо больше отдыхать и... Мысль сбилась от внезапно наступившей тишины. Он обратил внимание, что старинные часы вдруг остановились, их маятник неестественно застыл, до упора отклонившись влево. Что происходит? Тишина какая-то непривычная, странная. Обычно в коридоре все время царит некий шум, шаги, приглушенные разговоры, а тут… Но все же, архи, архиважно найти организаторов этой беседы, вновь переключился он на тревожащий вопрос. Правительственная связь слишком серьезная область, чтобы допускать какие-либо непонятные тайны в ее деятельности.

— По какому же вопросу вы «дозвонились», товарищ Ежевикина? — строго спросил Левин. — Только давайте кратенько, а то можно вспомнить изречение: «один дурак может задать вдесятеро больше вопросов, чем десять мудрецов способно разрешить», — мстя за тревогу, вызванную этим звонком, он в раздражении оставил начальную доброжелательность и почти утратил вежливость.

— Владимир Ильич, вы знакомы с трудами Константина Эдуардовича Циолковского? — тут же раздалось из трубки.

— Беллетристикой, простите, не увлекаюсь… — Левин перехватил поудобнее трубку, а палец левой руки заложил за вырез жилета.

— Исследование космического пространства…

— Подождите, товарищ Ежевикина. «Исследование мировых пространств реактивными приборами», как же, читал. — Он вспомнил брошюру, которую подсунул ему кто-то из провожающих, когда он отправился в Цюрих. — Читал, читал. Презабавнейшая вещица.

— Автор этой вещицы, народный изобретатель-самоучка, школьный учитель Циолковский, Константин Эдуардович, сейчас находится в камере на Лубянке.

— Однако. Продолжайте, товарищ… веские причины?

— Дворянское происхождение.

— Понятно. Ну, тут ничего…

— Образу партии большевиков и новой Советской власти будет нанесен огромный урон, если Циолковский пострадает от действий карательных органов диктатуры пролетариата. Представляете, какой шум поднимется в реакционной буржуазной прессе? «Советская власть уничтожает народных изобретателей». Такое трудно будет скрыть. В научном обществе Константина Эдуардовича хорошо знают, и заграничным читателям он тоже знаком, его, как вы выразились, беллетристика там издавалась.

— Так с какого вы корабля, сознательный товарищ Ежевикина? — лукаво прищурился Левин.

— Владимир Ильич, поверьте, это важно не только для команды моего корабля. Я разговариваю с вами как представитель всего флота. Циолковский сыграет заметную роль для будущего хьюманов. Землян, простите.

— Я так понимаю, вы требуете отпустить Циолковского?

«Может быть, это какая-то очередная радикальная группа анархистов?» — подумал Левин. Такие после революции плодились сотнями. Цели их были самые фантастические, от обобществления женщин и детей до «межпланетного сообщения». И ишь ты, не стесняется от лица флота — какого, кстати? — говорить.

— Как я могу требовать, Владимир Ильич! Всего лишь прошу отпустить великого теоретика ракетоплавания, вот и все. Он нужен новой России, он нужен вашей планете.

«Вашей» — резануло слух.

— Скажите честно, скрытный товарищ Ежевикина, вы просите меня от лица Совета какого-то там корабля какого-то флота содействовать возвращению домой, возвращению к работе некого дворянчика-самоучки? Оставим в стороне вопрос, как вы сами отнеслись бы к такой таинственности и устроенному безобразию, но вот вы лично, верите в то, что люди будут летать меж звезд? — картавя больше обычного, спросил Ильич, промокая вдруг вспотевший лоб платком.

Странный разговор стал его утомлять, вызывать ощущение, словно он поднимается по лестнице, неся на плечах трехпудовый куль муки.

— Это не вопрос веры, товарищ Левин. Я не верю. Я просто знаю, — в голосе невидимой собеседницы вдруг прорезались твердые ноты. — Люди будут летать между звезд и даже путешествовать во времени…

По спине Ильича пробежал холодок. Что-то в этих словах было странное, вибрация какая-то.

— Вы же умный человек, Владимир Ильич, — мурлыкала трубка.

Он хотел бросить трубку на рычаги, но почему-то прижал ее еще сильнее. Теперь девичий голос не казался жестким, напротив, нежный, мягкий, удивительно чисто звучащий, словно это не металлическая мембрана, колеблющаяся электрическими импульсами, рядом с ухом, а сама девушка. Хотелось сделать то, что она говорит; Левину даже показалось, что он ощутил тепло дыхания собеседницы. Звук ее голоса вводил его в транс, пламя воли будто бы приглушилось, как огонек на прикрученном фитиле керосиновой лампы.

— Я читала ваш труд «Материализм и эмпириокритицизм»...

— И… что вы скажете про изложенные там мысли, товарищ Ежевикина? — Левин ослабил разом ставшую тугой петлю галстука. — Атомы, электроны…

— Электрон так же неисчерпаем, как и атом, товарищ Левин, — прощебетал голосок в трубке. — Вы это хотели услышать?

«Хорошо сказано, надо будет запомнить», — привычно отметил Ильич.

— Интересная и очень смелая у вас получилась работа, особенно в русле борьбы с различными видами фидеизма. Вы не физик-теоретик и не физик-ядерщик, но суть и неоднозначность мироустройства уловили…

Ядерщик? Что это за слово? Но сказано было так естественно, что Левин ни на миг не усомнился, это слово не выдуманное, а настоящее, обычное и отшлифованное миллиардами раз употребления. «Оно же из другого времени», — вдруг ясно понял он. Все сразу получило свое объяснение. Но… Циолковский? Он вдруг его вспомнил, тугоухого чудака из Калуги.

— Ну так что, договорились насчет Константина Эдуардовича? — в трубке вдруг стало потрескивать.

— Договорились. А… Товарищ Ежевикина, — Владимир Ильич помедлил несколько секунд, прежде чем задать этот вопрос: — Я… Когда... я... Мне так много нужно успеть еще... успею ли?

— Вы действительно хотите знать ответ? — почему-то с иронией вопросом ответила «товарищ Ежевикина».

Левин промолчал. Он хотел знать ответ и одновременно боялся услышать правду.

— Я не знаю, товарищ Левин. — В трубке снова раздался треск. — Слишком много лет нас разделяют. Прощайте.

Левин не успел ответить, что-то щелкнуло, и связь оборвалась.

Тик-так.

Ильич вздрогнул от нарушившего тишину звука и уставился на часы. Маятник качнулся и принялся равномерно мотаться туда-сюда, как ни в чем не бывало.

Из коридора, несмотря на толстую двустворчатую дверь, слышался обычный, для последних месяцев в Кремле, шум суеты.

Смысл разговора таял, ускользал, утекал ручейками, оставляя после себя послевкусие прикосновения к тайне. Да и был ли разговор? Приснилось же. Конечно, задремал, задремал, Володя. Сейчас дело уладить и — в койку.

Левин снял трубку другого, настенного телефона, повернул ручку.

— Коммутатор? Левин. Дайте Дзерминского мне, срочно. Спит? Ничего, соединяйте, потом выспится. Скажете — архиважное дело. Да. Жду.

* * *

Феликс раздраженно бросил трубку телефона, но тут же взял себя в руки. При его должности не следует нервничать, надо иметь холодную голову, быть в этом примером для подчиненных, даже когда никто его не видит.

Ильич разбудил его своим дурацким звонком, и Дзерминскому даже показалось, что тот немного пьян.

Феликс не собирался прямо с утра, как настаивал Левин, заниматься делами какого-то Циолковского. Потом, может быть, потом. Дел и так полно.

Телефон вдруг зазвонил снова. Он снял трубку.

— Феликс Эдмундович, — промурлыкала приятным голоском трубка. — Нам надо поговорить об очень важных вещах.

— Кто это? — рыкнул Феликс в ответ.

Проснувшись утром, Председатель ВЧК при СНК РСФСР Феликс Эдмундович Дзерминский был убежденным сторонником исследования межпланетного пространства реактивными приборами. Он смутно помнил о каком-то телефонном разговоре, не то с Левиным, не то с юной комсомолкой, но не это его беспокоило. На Лубянке по ошибке находился великий мыслитель нашего времени, товарищ Циолковский, и эту несуразицу надо было срочно исправлять. Да и насчет пенсии старику неплохо бы похлопотать.

Дзерминский сделал несколько упражнений утренней зарядки, напевая под нос слова странной, непонятно откуда взявшейся песенки:

— Я верю, друзья,

Караваны ракет

Помчат нас вперёд

От звезды до звезды.

На пыльных тропинках

Далёких планет

Останутся

Наши следы.

Впрочем, когда он ехал по пустынным, утренним улицам Москвы, слова песни куда-то улетучились и больше никогда не вспоминались.

* * *

По улице Георгиевской города Калуга шел гражданин. Был первый день декабря, зима, а он — без шапки. Но, несмотря на холод, голову держал он гордо, волосы зачесаны назад, обнажая высокий, «сократовский» лоб. Не менее достойным украшением лица этого гражданина являлась широкая, окладистая борода, каковую не стыдно носить и столичному дворнику, не то что рафинированному интеллигенту. Но на чрезмерно утонченного аристократа гражданин не походил. Несмотря на то, что умные глаза его смотрели на свет через стекла круглых, профессорского вида очков, в руках чувствовалось достаточно силы, что всё же редкость для представителей профессуры. Потертое, местами даже порыжелое от былых обстоятельств драповое пальто, небольшой исцарапанный фибровый чемоданчик под коричневую кожу, брюки в полоску и калоши на ботинках — вот детали, завершающие описание его костюма.

Циолковский шел и размышлял, что ему повезло: от самой Москвы до Калуги, его сопровождали два дружка, случайных попутчика. Оба красноармейцы, присланные на побывку откуда-то из-за Урала. Один был почти совсем мальчишка, а второй, понюхавший на фронте пороху, и видно, что заглянувший в глаза Костлявой, крепкий мужчина средних лет с проницательным взглядом. Интересная беседа вышла у него с этими солдатиками, весьма интересная.

Старший, Владимир, все больше расспрашивал о том, кто сейчас занимается ракетной техникой, и не успокоился, пока Циолковский не поведал ему о планах организации «Секции межпланетных сообщений» в Москве, и не назвал фамилии Перельмана, Рынина и Разумова. На вопрос, чем подобный интерес вызван, Владимир ответил, что мечтает «строить ракеты». С младшим, Иваном, тоже вышел презабавный спор, тот на голубом глазу утверждал, что теория относительности шарлатана Эйнштейна лишь частный случай физики пространства. Было заметно, что кое-какое образование молодой человек получил, но знания его были отрывисты и бессистемны. Их спор дошел было до выкладки уравнений на полях грязной газеты, да Владимир толкнул своего младшего товарища в бок, и сообщил, что у бедняги после контузии в голове помутилось, и как тот только начнет свои каракули писать, так сразу с ним падучая приключается.

Как бы то ни было, это общество скрасило путь от новой-старой столицы, куда переехало правительство большевиков, до самой Калуги, они даже проводили его почти до поворота на Георгиевскую, расставшись уже на перекрестке. Хорошие люди, умницы. Таких бы побольше, и они, пожалуй, пробьют дорогу через притяжение земное туда, где сверкают звезды.

Циолковский остановился у знакомой двери и постучал условным стуком. Почти сразу раздались быстрые шаги, лязгнул металл засова, и на грудь ему упал ангел его, его Варвара.

* * *

Через неделю Иван прощался с Васильевым почти на том самом месте, где в конце августа тысяча девятьсот восьмого года они впервые встретились. Только сейчас все было под слоем снега.

— До дороги недалеко, иди на запад, как ты говоришь, две версты, — сказал Иван, когда они обнялись, и между ними уже возникла та незримая стена, что разделяет расстающихся навсегда людей. — А может, тебя всё-таки ближе к городу подбросить?

— Да нет, так лучше будет, — махнул рукой Васильев. — Тогда добрался и теперь доберусь. Так естественней. Да ты не волнуйся, это мое время, мой мир. Все будет хорошо.

— Ладно, — произнес Иван и шагнул в катер. — Бывай, Петр Николаевич. Береги себя.

Он смотрел на Васильева до тех пор, пока аппарель не скрыла того совсем.

* * *

Родригес вышел из душа, вытащил из конфигуратора новый комплект белья и с удовольствием натянул на себя. Как человека без претензий его устраивала простая одноразовая одежда, производимая дешевым конфигуратором. В этом были свои плюсы — не надо возиться со стиркой и страдать по поводу выцветших тканей, и были минусы — однотонный полукомбинезон и красная клетчатая рубаха — единственное предложение в модной линейке конфигуратора — уже стали утомлять даже его самого, хотелось чего-то нового и стильного. «Синяя клетка рубахи будет неплохо смотреться с полукомбинезоном черного цвета и оранжевые вставки по бокам и на карманах…» — неожиданно для себя подумал он, шагая по корабельным коридорам. Пораженный собственными столь смелыми революционными мыслями о смене имиджа, стармех вошел в рубку.

— Госпожа Ежевика, — торжественно обратился Родригес, подчеркивая важность момента, — все разрушения устранены, корабль отремонтирован и приведен в полную готовность!

— Здорово, дядя Джакобо! Вы просто чудо, самый лучший механик в галактике! — захлопала в ладоши хозяйка. — А пушка?

— Орудия и башня модернизированы и установлены согласно проекту, — солидно ответил механик, чувствуя себя гвоздем программы и заслуженно купаясь в лучах славы. — Через пару часов я подключу сервоприводы и сенсоры башни к корабельной сети, и вы сможете вдоволь наиграться новой штукой, госпожа Ежевика.

— Как здорово! — Ежевика сделала книксен. — Я так рада, что вы с нами, Джакобо Казимирович.

— Я тоже очень рад, — подскочил к нему Иван и потряс руку. — Ты крут, Родригес!

— Да ладно, — засмущался Джакобо и даже покраснел, но на его смуглой коже румянец был незаметен. — Чертовски приятно слышать, но без вашей помощи, ребята, я бы не справился. Кстати, у нас есть немного фиолетового лака, я для подкраски оставлял, его хватит на башню. Будет здорово смотреться.

— Я назову нашу орудийную башню «Марией Федоровной», — сказала Ежевика. — Много у нас будет зарядов?

— Двадцать одна штука, на семь залпов. Больше металла нет, — пояснил Родригес. — На три болванки я поставил пенетрирующие заряды, они преодолеют защитное поле Черного диска, если таковое у него вообще есть. Но только бить надо почти в упор, с расстояния не более километра. Заряды используют энергию корабля по туннель-каналу, сами понимаете, чем расстояние больше, тем канал тоньше. Эх, кустарщина сплошная…

— Да ничего страшного, хорошо, что хоть это есть! — браво улыбнулась Ежевика. — В первую встречу мы не были готовы, а теперь — будем, у нас есть чем вражине ответить. Сейчас просто нас не возьмешь, правда, дядя Родригес?

— Что ж, — стармех поскреб затылок и хмыкнул. — Раз у нас на борту есть оружие, то по правилам классификации космических кораблей мы принимаем статус капера. Значит, мы имеем право поднять свой вымпел. Есть какие предложения?

— Ваня, что думаешь? — спросила Ежевика.

Иван тоже почесал затылок и оглянулся по сторонам в поисках вдохновения. Взгляд его остановился на бантике, что украшал косу хозяйки.

— А давайте на вымпеле будет бантик, раз Ежевика их так любит, — предложил он.

— Годится, — поддержал Родригес. — На темно-фиолетовом фоне.

— Мило, — согласилась Ежевика. — Только фон сольется с цветом корпуса корабля.

— Можно обвести, заключить эмблему в прямоугольник, как в рамку, — вставил Иван.

— А бантик будет розовый, — сказала Ежевика. — Мой любимый цвет!

— А прямоугольник пусть состоит из маленьких серебристых звездочек, — Родригес смущенно шаркнул ногой, — красиво будет…

— Надо еще Жакуя позвать, — заявила Ежевика. — Мы вместе под этим флагом будем, и важно, чтобы все его одобрили.

— Мне нравится, — раздалось за их спинами, и в рубке появился Жакуй. — Я все слышал. Пусть только этот бантик напоминает знак бесконечности или лежащие песочные часы.

— А почему именно песочные часы? — спросил Иван.

— Машина времени же, ну. Их в любой фантастике про путешествия во времени рисуют, или горизонтальную восьмерку. Так что это уже штамп.

Через десять минут споров и обсуждения флаг был окончательно отрисован Ежевикой на главном экране. На нем еще добавилась вертикальная обоюдоострая стрелка посередине узла банта, как символ движения в прошлое и будущее.

На следующий день роботы нанесли новый знак с двух сторон орудийной башни и на борта корабля согласно «Своду маркировки космических кораблей».

Ещё через сутки «Ежевика», подготовленная к долгому пребыванию под водой, погрузилась на дно своего озера. На этот раз корпус и двигатели были полностью восстановлены, утечек не было, и больше ничто не выдавало присутствие корабля.

Зимой, как положено, озеро замерзало, а летом оттаивало. Никому не могло прийти в голову, что почти сорок лет в его глубинах покоится корабль и его спящий в анабиозе экипаж, и только старики эвенки помнили, что когда-то в этих краях было нечисто, и всё так же по привычке обходили их стороной.

Но не все боялись здесь пасти оленей и бить дичь. Пусть основатель рода, участник Великой Отечественной Войны, кавалер ордена Красной Звезды и ордена Ленина дед Ульгэр уже несколько лет не ходил промышлять зверя, слава лучших охотников за его родом сохранилась. Его старший сын Жакуй Ульгэрович Ежевикин считался лучшим зверобоем от Рудногорска до Пеледуя.

* * *

Солнце вышло из-за сопки, ласково согрело лицо. Небо было чистое, прозрачно-голубое, мороз отступил. Легко было представить, что уже наступила весна. Но Жакуй знал, что сегодня только третье ноября [1] и до весны еще предстоит длинная и унылая, как песня каюра, зима.

Он остановился, любуясь открывшимся видом на Запретное озеро, как его называли местные таежники, хотя на картах оно было подписано «оз. Кимчу».

Ни один звериный след не нарушал девственного снежного покрова на льду, словно животные тоже суеверно избегали странное место. Жакуй, щурясь на расщедрившееся солнышко, скинул рюкзак, снял рукавицы и полез в мешок, нащупывая в нем краюху твердого от холода хлеба и ломти предусмотрительно нарезанной заранее вареной оленины.

Собаки, Соксо и Хутэрэн, почувствовав съестное, принялись носиться вокруг и бешено вилять баранками хвостов, выпрашивая кусочек.

— Хэть, хэть, прожоры, — отогнал их Жакуй. Не для того он тащил за спиной груз, чтобы на каждой стоянке баловать вечных голодяг. Однако он был уверен, что к закату как следует накормит собак потрохами какой-нибудь добычи.

Вдруг собаки припали на передние лапы и заскулили. Не успел Жакуй Ежевикин понять, что их так взволновало, как даже через слой снега он почувствовал мягкий толчок земли. На секунду на все пространство вокруг упало странное безмолвие, словно воздух вдруг стал ватой, в которой увязли звуки. Даже собаки перестали скулить и рычать, только, поджав в необъяснимом страхе хвосты и уши, прижавшись мордами к лапам, скалили клыки.

Раздался резкий, словно выстрел, звук лопнувшего льда.

У Жакуя от неожиданности выпал из рук кусок хлеба, от которого он успел только один раз откусить, но он этого даже не заметил. Все его внимание было приковано к Запретному озеру. Лед лопнул, прочертив на белом покрове наискосок от центра к берегу темную почти прямую линию. Края разлома стали быстро расширяться, на лед, сметая и пропитывая снег, устремилась зеленоватая озерная вода. Что-то огромное и мощное поднималось из глубины. Жакуй снова почувствовал, как беззвучно трясется земля. Лед продолжал ломаться, теперь уже во всех направлениях, вода, которая не успевала стечь с восстающей гигантской массы, в одно мгновение выгнулась горбом, а потом хлынула в стороны вместе с дробящимися захваченными льдинами, ломая поднявшейся большой волной оставшуюся пока нетронутой ледяную корку. Там, где только что было вздутие, показался размером с тепловоз темно-фиолетовой цилиндр орудийной башни, из которой грозно торчали три толстых и длинных, как вековые кедры, стволы орудий. Одной башней дело не закончилось, она являлась лишь частью того, что продолжало всплывать, и вот уже над водой показался покрытый грязью огромный тупоносый корпус. Нарушая закон земного притяжения, он воспарил над взбаламученным озером, что сейчас стало похоже на кипящий котел грязной пены. Мешанина ила и мутной воды с шумом обрушилась с громады вниз, обнажая сверкающие на солнце отполированные бока. Все это скатывалось, как скатываются брызги с лепестков лилии, и вскоре вся гигантская машина — а что это была машина, созданная разумом, Жакуй не уже не сомневался — предстала перед ним во всем великолепии.

— Так вот ты какая, «птица Агды», — прошептал одними губами Жакуй Ульгэрович. На миг ему стало стыдно за то, что он втихомолку посмеивался над сказками своего отца. Ладонь Жакуя скользнула за пазуху и сжала оберег в виде головы рыси с одним помутневшим голубым глазом; второй глаз амулета снайпера Ульгэра выкрошился в Берлине, в сорок пятом.

Серебряные молнии пробежали по бортам фиолетового корабля, он поблек и через мгновение стал прозрачным, как дрожащий поток теплого воздуха над горячей печью. На Жакуя вдруг действительно пахнуло теплом, и через секунду воздух толкнул его уже в спину, когда ставшая невидимой масса космического корабля резко и бесшумно устремилась вверх.

Жакуй поднял руку и махал, прощаясь с легендой его семьи, с тем, в существование чего он никогда не верил, как бы правдоподобно ни рассказывал отец о гостье из иного мира и времени, космическом корабле «Ежевика».

[1] 3 ноября 1957 года