Темноводье (джен)

Он поджимает губы, пропуская сквозь пальцы волосы Курокавы. Длинные, они спадают чуть ниже талии в таком распущенном состоянии, и он все никак не возьмет в толк — зачем Хана стала отращивать их до такой длины?

И неожиданно в душе что-то противится, заставляя на мгновение нахмуриться.

Они его бесят.

Девчонка замирает сначала, испугавшись прикосновения со спины, но потом стоит очень спокойно, легко поднимает руку, позволяя стянуть резинку с хрупкого запястья, и его это в какой-то момент — тоже — до дрожи бесит. Она всегда такая беспечная.

Но… Пусть она продолжает оставаться такой.

Он осторожно собирает ее волосы на уровне лопаток в низкий хвост, так осторожно, что хочется, вопреки собственной аккуратности, безразлично дернуть рукой, потянув за них. Разрушить этот звеняще-тихий момент, отмахнуться от возможного смысла, что появляется из-за излишне медленных движений, затянутости такого, по сути, простого жеста. Но Кёя только чуть задерживая дыхание, улыбаясь уголком губ.

И все же… зачем ей такие длинные волосы?

Они ему все-таки нравятся. Пусть не стрижет.

— Эй, Кёя, — она поворачивается к нему и поднимает взгляд, ощупывая получившийся хвостик с очень глупым лицом. Будто там сложная прическа. Такая забавная.

— Да? — тихо.

— А ты умеешь заплетать косички?

Пара ударов сердца.

— Умею.

У его матери тоже были длинные волосы.

* * *

Вопреки общественному мнению в его семье все было хорошо. Кёя уж точно никогда не считал иначе. И ни мама, ни отец тоже так не считали.

Он гордился благородной длинной историей своего Клана, но быстро усвоил, что распространяться о нем нет смысла, пусть раньше и хотелось. Так вышло, что похвастаться своей семьей Кёя не мог. Ну и ладно.

Его отец, вопреки общественному мнению, не был главарем якудза. Хотя, конечно, Кёя с малых лет знал, что якудза — не страшилка на ночь и не тупые бандиты, что отнимают кошельки на рынке. Это нечто намного страшнее, сильнее и влиятельнее. Но Клан ему нравился. Там были сильные и благородные люди, Кёя вдыхал атмосферу Клана с самого детства и думал — он тоже будет таким. Как взрослые, как отец. Как настоящие хищники.

Кёя всегда хотел быть похожим на отца. Не знал, зачем — но хотел.

На отца, и, наверное, в детстве — еще когда не переехал в маленький Намимори — на Фонга. Странный ребенок, с которым он иногда виделся в Клане. Он не жил со всеми и только заглядывал на собрания старших, после них иногда разговаривая с Кёей в саду. Кёя даже подумал было в какой-то момент, что они друзья. Но это было не совсем так. Они и виделись-то несколько раз. Конечно они не могли быть друзьями.

Это Фонг улыбался ему, как та девчонка. И смотрел почти так же. Как взрослый.

Но Фонг, по сути, и не был ребенком — это было очевидно, ведь Фонг был намного сильнее и умнее, с ним было интереснее, чем с другими сопливыми детьми. Отец сказал, что Фонг только внешне остается малышом, и что на самом деле они по возрасту ровесники. Фонг — один из сильнейших.

Было бы здорово однажды устроить с ним тренировку, но даже лучших тренировать он отказывался, а Кёя тогда по возрасту не прошел. Самого Фонга спросить… не успел. Он действительно редко бывал в Клане.

Другие же дети с Кёей тренировались охотно. Первое время. Он слишком легко их побеждал, а они злились и сбивались в толпы.

Одним из неприятнейших воспоминаний Хибари Кёи было детское воспоминание о том, как его банально хотели затравить. Еще мелкого, только осваивающегося, но нахального и не желающего никому уступать просто так, потому что они старше или их родители «круче». Ему бы «понять, где его место, да не выпендриваться» — а он бросал всем вокруг вызов, искренне веря, что так правильнее. Ведь его никогда не признают, если он будет слабаком, ведь это не так работает. Это было так глупо — клановые детишки только нажили себе грозного врага в его лице, не добившись даже испуга у Кёи. Поняв, с кем связались, они, конечно, попытались снова наладить отношения — но осадочек остался и общаться с кем-то, кроме Фонга и взрослых, больше не хотелось, раз они такие… мерзкие.

Одним из важнейших факторов, влияющих на гордость Хибари Кёи, был тот факт, что он никому никогда не проигрывал. С того самого раза, когда понял, что иначе нельзя. Взрослые были не в счет, но и их он легко наловчился побеждать. Как и глупых травоядных детишек, что не могли набраться смелости выйти к нему в одиночку и набегали всей толпой, он побеждал вскоре и старших оппонентов. Он всех мог раскидать очень легко, стоило только разозлиться и расхотеть проигрывать.

Второго места не бывает. Или ты победитель, или ты лох.

Почему же он был так силен — он узнал, неожиданно, от матери. Это был их маленький секрет, который, впрочем, знал и отец. Кёя был много талантливее всех этих родовитых сопляков — у него была сила, объединяющая его с Фонгом, но немного другая. Мама обещала научить его, когда он станет старше, ведь именно от нее он унаследовал это.

Но мама неожиданно заболела. Они переехали в Намимори, так как ей нужен был покой. Мама очень любила этот город, иногда гуляя с ним в детстве до парка или вдоль речки.

Она была очень доброй и очень красивой — собственно, классический набор каждой мамы. Но его была… все равно особенной. И очень хрупкой, все сильнее похожей на фарфоровую куклу, будто бы неживую. И у нее были длинные красивые волосы, которые она заплетала в не менее красивую косу, а иногда — их заплетал ей Кёя.

У многих в клане были косы. Как у женщин, так и у мужчин. У Фонга вот была, пусть и тоненькая. Кёе длинные волосы мешались, даже в том виде, в каком были у Фонга. Так что его никто не заставлял носить косичку. У отца вот ее тоже не было.

Хибари Джун была сиротой. Мало кто знал, что она происходила от клановых. Отец Кёи был знаком с ее отцом, они когда-то были хорошими товарищами. Возможно, даже друзьями. Но потом что-то случилось. Так вышло.

Его отец искал пропавшего друга, ушедшего из Клана, затерявшегося, сбившего след. Но нашел только Джун, к тому времени уже взрослую, ставшую прекрасной девушкой. Он вернул ее домой, в Клан, пусть дома она этого и не знала. А затем женился, и Кёя никогда не видел ничего странного в этом, пусть отец и был старше мамы. Он обещал заботиться о ней — и заботился. А мама его любила.

Бабкой Кёи по материнской линии была некая странная женщина. Он ничего о ней не знал, но она была не японкой. Корни у нее тоже были криминальные, но уходили куда-то в историю итальянской мафии. Мама никогда не рассказывала Кёе ничего о ней, как и о деде, да и не знала про них особо — с малолетства оказалась в приюте и росла сиротой, даже фамилию нося другую, приютскую. Но именно от бабушки к Кёе перешла та самая сила, которая не давала ему проиграть. Даже отцу мама не говорила про нее ничего, даже когда тот настаивал — обещала, что расскажет Кёе.

Не рассказала.

* * *

У них было действительно интересное знакомство с Курокавой.

Кёя стоял в отдалении от тупой лживой толпы соболезнующих и безразлично рассматривал приходящих знакомых семьи, которых едва ли видел до этого хоть раз. Ему было девять, и девять лет — большой срок для того, чтобы хоть раз дать знать о себе. Так что, не показываясь все это время, неужто они действительно так жаждали припереться сюда и скорбеть? Как мерзко.

А шепотки испуганных травоядных резали слух.

Он подпирал стенку с независимым мрачным видом и ждал, когда этот скучный фарс закончится. Никто не призывал его также показательно грустить, да и в принципе, как считали Кёя с отцом, прощание было слишком личным, чтобы прощаться при всех. Непонятно, зачем вообще все было «по правилам», да еще не в Клане, а в Намимори.

Жаль, что не все признавали за ним способность сохранить лицо и так отвратительно рассматривали, заглядывали в лицо и будто бы оставались недовольны. Будто бы он был обязан рыдать весь день.

С этим он мог бы справиться и без них, но зачем-то вся эта толпа приперлась.

Курокава тоже стала его рассматривать при встрече. Тем же дурацким внимательным взглядом. Он же ее уже видел: заметил, когда она пришла. Держала родителей за руку и шагала, раздражая его едва ли не сильнее, чем все скорбящие лицемеры — без толики грусти на лице. И у нее хватило наглости улыбнуться. На похоронах. Ему.

У Хибари Кёи никогда не было друзей. Да и не нужны они ему были — подумаешь. Только слабаки сбиваются в толпы. Стада глупых травоядных. Он хищник. Всегда хотел им быть. А другие дети еще никогда не улыбались ему так спокойно. И в принципе все вели себя иначе, сколько он помнил.

Кроме, конечно, одного человека… но Фонг был ребенком только внешне, и, к сожалению, все придавали этому слишком большое значение.

С детьми же он вообще не ладил. С самого первого знакомства. Еще до Клана.

Воспитанный в строгости и сдержанности, он мрачно глядел на этих сопливых нытиков, внутренне злясь на всех и на самого себя, ведь он не был дураком — понимал: среди них именно он был белой вороной. Но разве это правильно? Кёя не собирался опускаться до их уровня, но и быть отщепенцем ему не позволила гордость. Это не общество осмеливалось не принять его — он сам отверг толпу травоядных, ведь юный хищник заслуживает иной компании. Так что, когда кто-то осмелился указать на его инаковость, Кёя уже действовал по придуманному плану. Атаковал в ответ. Всем показывал на примере несчастного, что они его бесят — пусть держатся подальше, это он так решил.

Так что ни в какие детские садики его закономерно отправлять не стали, а отправили в Клан. Где тоже не слишком сложилось с друзьями.

Так что в поддерживающую силу улыбки и в саму дружбу он не верил. Девчонке бы дать по роже за то, что насмехается над ним неизвестно с чего. Но, правда, с чего бы? Кёя был не настолько аморален, чтобы считать, что можно смеяться над чужим горем. Тогда… над чем? Зачем? Почему?

А, плевать.

Даже дать по роже не вышло.

Она его… обскакала. В прямом смысле.

Кёя ощущал себя непривычно жалким и злился очень сильно, когда не смог показать этой глупой девчонке глубину ее неправоты. Даже достать не смог — бегала больно быстро. И лазала по деревьям ловко. И еще у нее под юбкой были шортики, потому она так бесстыдно залезла на ветку. Прямо на дерево! Кёя и сам любил лазить по деревьям, но знал, что это неприлично.

Его чуть успокоило то, что она ободрала коленки, растяпа.

Ах, да. Ему тоже не повезло.

По сравнению с ней он был совсем позорищем.

Но это не считалось поражением! Он гордо вскинулся. И немного расслабился — и правда не считалось, никакого торжества на лице своей новой знакомой он не увидел.

Девчонка снова напомнила ему Фонга. У них не было ничего общего, но в то же время… что-то все-таки было. То, что отличало их обоих от обычных детей, даже тех детей, что были постарше. А эти двое — вовсе были младше него. Но было в них что-то… другое.

Что-то, что заставило его все-таки рискнуть и проявить еще немного слабости.

— Не уходи без меня, — нога болела и в глазах предательски щипало, но он сохранял лицо, чтобы девочка даже не думала, будто ему хоть капельку грустно будет остаться одному после такого позора. Особенно в этот день. Совсем одному. Какой же слабак.

— Ладно.

Она ни разу не подала виду, что он облажался, хотя Кёя ждал.

* * *

Хибари Кёя был собственником, гордецом и одиночкой. Курокава Хана сказала, что хочет быть его другом. И действительно стала им.

Избалованная девочка, видимо, привыкла получать все, что хочет — Кёя презрительно и безразлично покачал головой, мол, ему все равно, когда отец передал, что теперь они будут иногда видеться. Кёя не понимал, зачем — следовало бы отогнать ее от себя поскорее, чтобы не думала, что теперь какая-то особенная. Но у родителей были какие-то дела и их отцы решили, что знакомство детей будет неплохим подтверждением сотрудничества, вдруг подружатся?

Хана с настойчивостью носорога перла к этой нелепой цели. Настолько настойчиво, что даже он, так и быть, поверил, что она не отступит. Не бросит. Она была не совсем уж жалким травоядным. И медленно это доказывала, осторожно, но неотвратимо заодно стирая границы его личного пространства и различные «стены», что так хотелось построить еще совсем ребенку-Кёе.

Кёя нервничал и бесился, злился на нее, такую непонятную, и на себя, такого жалкого — или?.. — ведь она его не боялась. И оттого все его замашки казались детскими истериками — вот уж действительно жалко, она была будто нянька, а он — психующее дитя. Кёя не мог позволить себе такое унизительное положение. И злился еще сильнее. Но сколько бы он ни пытался показать ей, кто главный — она терпела достойно и… и, даже подчиняясь его «хочу», все равно не выглядела «послушной». И еще одной ее отличительной чертой было то, что она никому не жаловалась. Другие дети часто бегали ко взрослым, когда не могли что-то сделать сами. Доказать что-то, отстоять себя, да и просто так… Она же никогда не приплетала взрослых. Да и вела себя с ним, будто они сами уже взрослые. Это ему тоже нравилось.

Она находила общие увлечения, искала возможность провести время вместе с ним так, чтобы обоим было действительно комфортно.

Возможно, в том, чтобы договориться с ней и не ущемлять, все же, была логика. Оказалось, сосуществовать вместе вполне возможно. Курокава не требовала от него всех тех странных нелепых вещей, что требовались другим детям, открыто говорила про дружбу, но никогда не требовала соглашаться или опровергать со своей стороны эти утверждения. И с ней было спокойно.

И она красиво читала.

Кёя усмехался, вспоминая те дни — произошедшее казалось далеким-далеким, и, наверное, не стыдно признать, что он действительно был немного ребенком. Тогда.

А Хана только старалась им быть. Она почти не изменилась.

Это было бы подозрительно, но… это же Хана.

Всегда вела себя, как взрослая, а оставалась сущим ребенком, когда было «можно». Будто четко видела грань, где нужно проявить серьезность, а где можно дурить и проворачивать шалости. Цеплялась за моменты беззаботности, будто бы знала, что они однажды закончатся — он предполагал, что с ней никогда не должно случиться этого, но ошибался. И, когда понял ошибку, был даже рад.

Было бы слишком печально, если бы она оказалась не готова к той яме, в которую они все упали. Он бы ее не простил, если бы это было так. Ей… непозволительно было бы сломаться. Он воспримет это как личное предательство, однозначно. Слишком привык, что можно на нее положиться.

— Нам ведь обоим просто нравится так жить.

Хана не стремилась куда-то вперед бесцельно, четко расставляя приоритеты. Она, прикрыв глаза, протянула к нему руку тогда — и он невесомо коснулся своей ее пальцев. Было действительно самое время насладиться моментом — это Курокава прекрасно умела. И умела делиться этой особой атмосферой.

И Кёя наслаждался. В этом моменте было для него кое-что, что было куда важнее сказанного. Мысль, за которую он зацепился, и от которой даже хотелось улыбаться. У Курокавы, конечно, были свои приоритеты. Кёю грела мысль, что он в этом списке явно на крайне высоком месте. На первом ли? Явно выше остальных ее травоядных.

Курокава нередко вела себя, как глупая девочка, абсолютно взаправду. Однозначно, она не была взрослой — в отличие от Кёи ей действительно были интересны разные детские развлечения и игры, в которые она регулярно втягивала Хибари. Таскала в парк аттракционов, за вкусняшками в центральные торговые центры. Играть в снежки. Так выходило, что при всем своем мрачном настрое глубоко в душе он был все-таки… не против попробовать, пока никто не видит. Или даже пока видят все. И даже ей подыграть. И часто делал это, позволяя и себе немного расслабиться. Все же, Кёя тоже был ребенком.

И вряд ли знал, что большинство тех показных дурачеств были специально для него.

Кёя позволял ей показать ему ту самую «детскую» сторону жизни, которую он уже давно похоронил. Как тогда, когда она заставила его играть в снежки. А затем уронила в снег. Ловкая и юркая, все же, занималась спортом с детства, она, конечно, при всем этом, не смогла бы уронить его, будь он настроен серьезно. Ведь упасть — значит подставиться и потерять преимущество перед противником. Однако посреди забавной — но дурацкой — игры в снежки ее действие показалось ему уместным и он, как самый обычный ребенок, поддавшись, покорно в сугроб упал. Ведь, он догадался — победителя все равно не было. Все эти игры были направлены на соревновательный азарт, но никак не на победу. Ведь когда он легко и задорно обстрелял ее со всех сторон — Хана только радовалась его участию.

— Что это было? — тихо спросил он, когда Хана увлеченно стала делать снежного ангела.

— Дурь, — она широко улыбалась.

Эта странная «дурь» преследовала ее по жизни.

На свое пятнадцатилетия Кёя получил от нее фотоальбом. Аккуратный, не слишком большой. Он и не знал, что она хранит фотографии с тех времен.

Это так бессмысленно, но… мило?

Кёя тоже сохранил их. Осторожно сложил альбом в стол, убрал так, что не найти, не зная, что ищешь, а несколько фотографий достал и вставил в рамки. В школе — в его кабинете — стояла одна. Строгая, но все равно «милая» фотография, где они двое — в школьной форме, он глава Студенческого совета, а она его заместитель. Шестой и пятый класс. Почти неразлучная парочка, а все потому, что Курокава всегда была… вовремя. Единственная не раздражала его, а значит, была необходима на всех переговорах с окружающими. С травоядными из совета травоядных. Он легко возглавил его, когда захотел, и именно маленький мирный студенческий совет младшей школы подал ему идею, как же он соберет себе побольше подчиненных официально.

Только сделал он это уже в средней Намимори: создал Комитет. Ведь младшая… Хане так нравилась эта песочница. Для Кёи же песочницей, как она верно подметила в разговоре о жизни, был весь Намимори. Но он был согласен не втягивать в свою большую игру совсем уж детей, даже сам не планировал, все же, относя младшие классы к категории «подзащитных». А потому спокойно оставил ее руководить неизменным советом травоядных: пусть развлекается в свой последний год.

Хотя, она и так фактически руководила ими при Кёе. Всегда оказывалась рядом, стоило ему начинать раздражаться, объясняла все — у нее хватало терпения повторить двадцать раз там, где он сказал бы и ударил на второй непонятливого дурака, наплевав на последствия.

Она, вроде, хотела стать тренером, потому что получается работать с детьми. Ей подойдет.

А еще уже тогда о них пошли слухи, веселя Хибари. Он не знал, но они шли даже до того, как он перевелся — о таинственном «парне» Курокавы-сан. Когда же они постоянно были вместе, а она, такая самостоятельная в глазах общественности, бегала вокруг, будто верный оруженосец, причем с крайне довольным видом…

Бум общественного мнения разлетелся по всей школе и даже за ее пределы. Хибари Кёя был личностью известной, причем его известность росла не то, что с каждым днем — с каждой секундой. Как в школьных кругах, так и в теневых — свою деятельность он активно продолжал, набирая народ и показывая хулиганам других школ, где их место.

Место их было на помойке. К своему первому году средней школы Кёя официально «разбил» все подростковые банды и принялся за мелких якудза. К тому моменту, как в среднюю школу поступила Хана, в городе оставались лишь условно дружественные дальние вассалы клана Момокёкай.

А касательно слухов…

Уже тогда Кёя никак не препятствовал им.

Мог.

Но никогда не препятствовал.

Они ему нравились. Было забавно.

Пусть.

Ведь с помощью слухов все знали, что она… в его юрисдикции. Такова была их суть. А все остальное — все эти сплетни — никогда Кёю не волновало.

Разве что в первый день.

Было непривычно и неожиданно, даже странно увидеть в свой первый день уважение в глазах сверстников не от того, что он мог раскидать их всех парой ударов, но и… от того, что рядом с ним кто-то был.

Кёя привык бравировать своим одиночеством. Кёя привык игнорировать толпы, но сам не заметил, как перестал быть одиночкой. С ним была Курокава. И он с мрачным, хорошо скрытым торжеством смотрел на зависть в глазах окружающих — в противовес далекому детскому чувству, что среди окружающих достойного друга ему не найти. Впрочем, с тем же мрачным торжеством он все равно избил сопливое шпанье младшей школы и показал, что не следует к нему лезть с какими-либо целями. Они все его только раздражали. Пусть и не так сильно, как мозолили бы глаза своими тупыми толпами, будь он все еще один.

Слухи в какой-то момент даже стали доставлять ему удовольствие. Он знал, что они смешили Хану, и не видел, чтобы она особо противилась им. Они забавляли ее, как забавляли и Кёю сначала. И это отношение тоже доставляло ему удовольствие. Она отрицала все, если спрашивали прямо, отвечала честно, но… если не спрашивали — она ничего не делала, только веселясь.

И иногда, когда замечала взгляды других травоядных — в основном девчонок, конечно, он интересовал в плане общения только женскую половину, которую не бил — смотрела на него с такой гордостью и радостью, что Кёя не удерживался от маленькой демонстрации. Притягивал ее к себе грубоватым жестом, а она ойкала, не понимая, зачем он постоянно так делает. А Кёя сверкал глазами на излишне наглых зевак — тут смотреть не на что, все и так ясно, валите. Из всех травоядных девчонок его интересует только одна.

Не важно, о чем болтали сплетники — суть ему нравилась, а на остальное плевать. Пусть шепчутся о чем угодно, так никто не должен усомниться: Курокава Хана принадлежит ему.

Сказать по правде, ему даже хотелось, чтобы их было больше, этих глупых слухов и странных сплетен с сюжетами, с каждым разом все нереальнее.

Поэтому он открыто, демонстративно, напоказ обращался к ней. Поэтому так часто стремился быть ближе, остановить ее так, чтобы она встала рядом. Поэтому и смотрел грозно на каждого, кто проявлял к Курокаве «определенный» интерес, едва ли позволяя самой Хане заметить большую часть заинтересованных. Ей незачем. Ему хотелось, чтобы она смотрела только на него. Тогда не было бы ни одной причины усомниться в том, что…

Курокава Хана — принадлежит ему. Он уже давно это решил.

— Травоядным, которые сбиваются в толпы после уроков, камикорос.

А свое нужно защищать и оберегать.

Он решил это еще… примерно… перед пятым классом младшей школы.

Тогда, конечно, это была еще неоформленная полностью мысль — просто мимолетное торжество, что сделал правильный выбор.

Тогда уехал отец.

— Он не взял тебя?

— А ты бы хотела?

— Конечно же нет. У тебя ведь свой путь, не так ли? И если ты можешь продолжать по нему идти, я рада.

— Почему?

Именно возможностью осознанного выбора отличаются хищники от толпы травоядных, бесцельно следующих за толпой «как все». Один из критериев.

Именно то, что она разделяла его любовь к свободе, ему нравилось.

Именно то, что она не стала навязывать ему свое «я хочу, чтобы ты остался» так сразу, пусть он, наверное, и хотел услышать это тогда.

— Потому что я считаю тебя своим другом.

Она всегда легко раскидывалась такими признаниями. Но старательно оправдывала свои слова.

Наверное, именно поэтому он и позвал ее в тот раз, иррационально и, он не признается, но будто бы слабое травоядное не захотев оставаться совсем один. Что-то напоминает.

Пустой дом был привычен, но осознание, что в него никто больше не вернется, несколько раздражало. Кёя не был наивным и знал, что отец уехал насовсем. И Кёя знал, что, выбрав остаться, провел между ними первую жирную линию.

Еще не догадывался, что ему лишь позволили это сделать. Что у него была только иллюзия выбора.

— Я рад, что в городе, который я собираюсь сделать своим, есть ты.

Он тоже назвал ее другом.

И решил соответствовать.

И все-таки доверился, а в награду за риск и веру — дурацкий розовый пластырь на нос и обещание, такое наивное, от девчонки, что даже не знала, насколько разносторонний и жестокий мир вне гражданской «светлой» стороны.

— …я всегда буду твоим другом.

Он запомнил. Каждое ее слово запомнил.

— Прорвемся.

Она так уверенно говорила о том, о чем даже не подозревала.

Ему, возможно, было сначала стыдно за то, что он втянул ее во все это. Но пути назад уже не было. Он слишком привык, что Хана всегда рядом. Хана сама нарвалась.

Так что это было лишь вопросом времени, как долго он сможет охранять свое травоядное от прямого участия в этой грязи.

А пока все мирно… он только еще увереннее ходил по школе, зная, что она будет идти следом, рядом, еще увереннее забирал ее у всех остальных, еще увереннее в каждом жесте демонстрировал, что это он решает, что будет.

Еще шире скалился, когда замечал чужие взгляды издалека.

Это, конечно, было нелепо на самом деле. Совершенная нелепица. Люди не видели ничего кроме сопливой романтики даже там, где ее не могло быть в принципе, но, когда Кёя задумался, его это даже обрадовало. Было бы намного страшнее, если бы они обсуждали правду.

Ведь правду он и сам опасался.

Кто она ему? Друг? Просто друг? В этом слове было, конечно, уже очень много, но недостаточно. У Ханы были еще друзья. Как бы его не бесило это, но у нее было до отвращения много друзей. Естественно, он среди них занимал особое место. Но это было не то.

Роль Ханы в его жизни не поддавалась описанию. соулмейт

Ведь, в отличие от нее, он не стремился заводить себе «еще кого-то». Ему более чем хватало ее одной.

И он считал, что их отношения совсем иного рода, чем просто «друг».

Да только…

Как они называются?

Хана как… товарищ? Боевой товарищ? Вполне. Но очевидно, что она много слабее. Что он бы, возможно, доверил ей спину в бою — да только в сам бой он вступить ей бы никогда не позволил. Товарищ, но только из тыла.

Хана как… девушка? Он никогда не собирался брать ее в жены, это абсурд. Она абсолютно не подходит под описание традиционной жены.

Да и он вообще сомневался, что заведет жену — воспитанный, все же, с сильным уклоном на традиции, он представлял себе семейную жизнь как дом с послушной и тихой женщиной у очага. И пока никакой потребности в этом очаге не ощущал, имея более, чем достаточное количества «тепла» от уже имеющихся окружающих травоядных. Скорее, осознание происходящего создавало в чем-то подобном анти-потребность. Ему пока не до семейных очагов. Да и нет пока никого, кого он мог бы у этого очага оставить, доверив такую важную составляющую своей жизни.

— Вчера мне показалось, что я чуть более значимая часть Комитета, чем девочка для развлечения главы.

— Что из этого тебя не устраивает? Тебя волнует мнение толпы травоядных?

Он был удивлен. Честно, он был удивлен, и даже не знал, что удивляло его сильнее: то, что он не заметил, как Хану стало раздражать такое отношение, которое раньше она вполне спокойно принимала и подыгрывала, все равно ведь зная, что это неправда, или то, что… то, что ее вообще можно было счесть девочкой для развлечения главы? Что за глупости?

Но просто извиниться он, конечно не мог. Хорошо, что она и так догадалась.

— А тортик попробуешь? — она переводит тему. Он смотрит на кремовое порождение ванилина и муки, на нее, на десерт, снова на нее. Очень логично, конечно, было счесть, что в его кабинете обязательно найдется ложечка для тортика, не правда ли?

И все же…

Хана как… девушка?

Кёе почти пятнадцать. Кёя использует совсем скромные крохи своего актерского таланта. Кёя облизывает палец, перед этим взяв на него капельку крема.

— Вкусно, — невозмутимо оповещает, а затем весело откидывается в кресле, наблюдая за тем, как травоядное закрывает покрасневшее лицо и смеется своим забавным смущенным смехо-кашлем.

Хана… как девушка? Как… глупо.

Он умиленно рассматривает ее, однако, когда Курокава осмеливается посмотреть на него, его мысли уже далеки от умиления. Кёю забавит и интригует ее реакция. Это необычно. Взгляд у Кёи азартный и веселый. Ему и правда весело. Она уходит, признавая за собой в этот раз тактическое «поражение».

Хана как… девушка… Кёя мотает головой, хмыкнув, и зевнув, использует согнутую в локте руку как подушку, устроившись прямо за столом. Смотрит на смазанный белый крем, покрывающий принесенный десерт.

Как глупо.

Так по-дурацки опошлить их отношения, будто и слухи-то — правда? Он может сколько угодно забавляться сплетнями и даже подыгрывать им, а, возможно, иногда и дурачиться так, смущая травоядное, раз уж она настолько «взрослая», что реагирует вполне однозначным смущением. Но чтобы подумать об этом серьезно?..

— Ты что, хочешь быть моей соперницей за сердце Джу-дай-ме? — какая дерзкая девчонка.

— Только через, — легко соскочив вниз, к реке, Кёя опускает руку на плечо Курокавы, скорее не столько для самой Ханы, чтобы показать расстановку сил и приоритетов этой мокрой нахалке, — видимо, его труп.

— А… это твой брат?

Он сжимает пальцы на плече Курокавы чуть-чуть сильнее, но вовремя напоминает себе, что не следует ставить ей синяки из-за своей несдержанности.

Вообще, он слишком хорошо прокачал навык сдержанности именно из-за Ханы.

Все же, куда сложнее агрессивно избивать все, что движется, когда появляется то, что избивать не хочется.

— Кёя-нии-сан? — она дурачилась.

Но выглядела так уж мило, что…

— И-мо-то, — он улыбнулся уголками губ.

Кёя с каким-то внутренним истерическим смешком, который, благо, никто не заметил, наблюдал за бурной радостью Курокавы. Зачем же так кричать было?

Кёя слишком доволен происходящем. И даже расщедрился на еще одно признание — на обращение «зверьки» к кучке ее… уже не травоядных.

Забавно, но эти глупые зверьки все-таки стали для Кёи… как раз товарищами. Хана права, все они в одной бочке.

А назвать Курокаву младшей сестрой куда легче и естественнее, чем казалось.

И все же, это тоже не совсем то. Лишь очередная «дурь» и показушное веселье, азарт от очередной публичной демонстрации ее особого положения.

Но ему нравится.

Наиболее подходящее определение.

Все же, даже в ее семье уже так шутили, да и Кёя привык быть вхож в ее дом на правах подобия старшего брата или дальнего родственника. А еще он, ощущая себя воистину старшим братом, регулярно избавлял ее от нежелательных сталкеров, помогал с домашкой и иногда сбрасывал на нее свою. Возвращал коробки украденного бенто, а ворам-неудачникам — возвращал мозги и чувство самосохранения, ведь нужно быть совсем глупцом, чтобы подставиться под его удар дважды.

А на счет того, как все обстоит на самом деле…

Это было ужасно страшно признать.

Но когда-то — необходимо.

Это… этот тип отношений… назывался…

Самый близкий человек.

Потому-то Кёе и было плевать на мнение окружающих, пока под вопрос не ставился тот факт, что Курокава — его травоядное. И ему было плевать, в каком контексте эту принадлежность видят другие.

Кёя, конечно, задумывался, что одиночкой быть легче. И что он вполне справился бы без нее со всем, с чем сталкивался в этой жизни. И не надо было бы постоянно оглядываться на кого-то.

Курокава не требует, казалось бы, регулярного контроля и присмотра.

Но Кёя все равно непроизвольно смотрит на нее — неосознанно, нечаянно бросает взгляды каждый раз, когда она подает голос, смеется, да даже вздыхает громче обычного. Наблюдает так пристально, что сам иногда себя злит. И дело, наверное, даже не в Кёе, просто она сама, как уверены ее травоядные, слишком заметная. Иногда ему кажется, что Хана специально. А потом он понимает — и правда ведь специально, всегда было специально.

Он понимает это, только заметив, как она ведет себя в компании Савады. Только понаблюдав за ней со стороны, посмотрев на ее поведение в группах изнутри.

Все ее поведение — специально. Вся эта веселая придурь, как у ребенка — специально, осознанно, потому что ей так хочется и она не останавливает себя. Кёя все-таки догадывается, что даже тогда, в детстве, когда они играли, она делала все специально. Ведь Кёя наконец замечает, что Хана не меняется.

Не физически, нет — она растет, можно даже сказать, хорошеет, превращается из девчонки с разбитыми коленками в девушку, впрочем, все так же с разбитыми коленками и синяками от тренировок.

Кёя всегда наблюдает за ней. Пристально. Уже долгое время. И даже несмотря на эту ее странность, на то, как на нее смотрит умарекавару, он все равно не меняет собственного отношения. Лишь иногда задумывается о схожести с Фонгом, которую заметил еще в далеком детстве, но потом выбрасывает эти глупости из головы.

Ведь даже если есть что-то о чем он не догадывается — та самая странная дата на ее стенке, под потолком, которую Хана так любит иногда обводить, не давая стереться, затеряться — какая разница? Она все равно остается его травоядным.

Утверждая, что ненавидит толпы и проявления чувств — он каждый раз, когда появляются зрители, не может удержаться от собственнического жеста. В Японии не принято демонстрировать ничего подобного, однако… он демонстрирует. Показушно, с особым коварством, которое Курокава прекрасно осознает и поддерживает, подыгрывая ему на публику… каждый раз.

Они оба делают все это специально.

* * *

А когда в начале года, перед турниром, на который Хана так хочет попасть, какой-то нелепый мальчишка роняет ее с лестницы, Кёя, убедившись, что с Ханой все хорошо и первично вправив мальчишке мозги, оставшись один, долго и самозабвенно избивает стену. Потому что какой, черт возьми, толк от него, если Курокава свернет шею на лестнице?!

Он действительно хочет ее защищать.

И что-то сломать и разбить ему хочется, потому что так неожиданно страшно, потому что там, на лестнице, встретившись взглядом с тем самым мальчишкой, он неожиданно ощущает себя ничем не лучше — так же испуган, как травоядное, и это так удивительно.

А еще ему хочется что-то сломать и разбить, потому что…

Тот мальчишка…

Савада Тсунаеши.

У него было столько причин ненавидеть Саваду — и ни одной, что позволила бы ему это сделать на самом деле. Маленькое испуганное травоядное вызывало лишь жалость и даже пугать его не было смысла — лишь выместить иногда свою злость на то, что Савада посмел помешать Курокаве. Подверг ее опасности.

И дело было… совсем не в лестнице.

Одно существование Тсунаеши уже подвергало опасности весь чертов город.

Кёя знал. Кёя все прекрасно знал, ведь именно кровь итальянской мафии была на его руках первой. Ведь именно Вонголе, а не Клану, решил помешать тот итальянский ублюдок, которого не отследили оставшиеся в городе люди отца. А отследил Кёя, за которым и прибыли.

Это было — всего лишь — примерно два года назад. Это было в тот же год, что и травма Курокавы по вине никчемного травоядного. Это было в тот же месяц. И, наверное, это его и спасло.

И Кёя радовался, что начал догадываться обо всем раньше, чем мальчишка подверг опасности Хану из-за своей неуклюжести. Потому что иначе у него не было бы никаких причин так просто оставить Саваду Тсунаеши в покое. Даже просьба Ханы бы не остановила его — он бы переломал ему много что, просто за то, что… он заставил Кёю испугаться.

И Кёя злился на самого себя, зная, что за Савадой стоит итальянская мафия, зная, что его, как товар, отдали — вместе с Намимори, вот, почему все было так просто и складно — этой самой итальянской мафии. Городу, который так неслучайно выбрала его мать и в котором так неслучайно жил Тсунаеши.

И Кёя впервые понимал, что действительно должен быть благодарен Хане за то, что стал сдержаннее. Потому что это было не позорно — оставить в покое несчастного Саваду. Потому что следовало признать, что у Кёи недостаточно сил навредить ему без вреда самому себе и — так уж вышло — своему травоядному, которое, определенно, теперь должно было идти, Кёя считал, с ним в комплекте. Потому что…

Бешеных собак стреляют.

И если он навредит Саваде — Вонгола при данной расстановке сил навредит ему намного больше. И неизвестно, что беспокоило Кёю сильнее — долг Клану, который его гордость обязывала выполнить, или беспокойство за Курокаву, которую однажды уже брали в заложники, пусть тогда это и была простая школьная банда.

А сам Тсунаеши старался.

Кёя презрительно отворачивался, ведь мальчишка мозолил глаза — но когда решился понаблюдать за ним… увидел рядом Такеши и Хану.

Травоядное вообще обожала лезть ко всем сирым и убогим.

Он был даже не удивлен, что она и своего приятеля потащила помогать неудачнику.

Да и все сложилось удачно.

Кёя никогда не поднимал эту тему и не собирался на нее говорить.

Но Кёя был рад, что травоядное сама влезла в дела итальянской мафии. Ведь это был ее выбор. Ведь иначе он все равно бы, рано или поздно, был вынужден ее в это втянуть. Просто из собственных эгоистических побуждений. Кёя был не готов в случае чего отпустить Курокаву, ведь она обещала. И ей бы все равно пришлось исполнять свое детское обещание.

Судьба очень забавная штука. Иногда Кёе даже казалось, что Хану кто-то направляет — так удачно она выбрала круг общения. Ее школьные приятельницы, кохаи из студенческого совета, приятели с тренировок — все они отсеивались, приходили и уходили, но неизменно с ней оставался именно круг будущего наследника Вонголы. Кёя знал о Вонголе очень мало — лишь вычислил самого Саваду, за ним одним «наблюдали» так пристально, это было легко.

* * *

Кёе не нравилось, что ее кто-то может забрать у него. Его это, впрочем, беспокоило только в детстве, еще болезненно неуверенного в том, что он сделал правильный выбор. Еще даже до того, как он пошел в школу.

У Ханы были другие «друзья» и она иногда упоминала о них. Никогда не рассказывала много, будто бы чувствовала, что его это раздражает, даже несколько уязвляет, но он знал, что она много с кем хорошо общалась.

Бесило, что Хана может найти себе еще друга в любой момент — и что Кёя будет лишь «один из», что о нем кто-то сможет отозваться с пренебрежением — а он не сможет ответить. Уже не сможет, ведь он-то тоже решил, что она станет его другом.

Но она делала все наоборот.

Когда появился кто-то, кто ее также заинтересовал, она не оставила Кёю. Нет, она решила познакомить его. И этот «кто-то» также был рад познакомиться с Хибари.

— Такеши-кун, — она представила своему «новому другу» Кёю, когда он уже был готов сломать ему челюсть тонфа, чтобы убрать эту глупую улыбку, — это мой лучший друг, Хибари Кёя. Кёя, это Ямамото Такеши, я тебе о нем говорила.

— Хибари, я бы все равно проводил Хану-кун, тебе не следовало беспокоиться. А еще я хотел познакомиться с тобой, так что не возражаешь, если я присоединюсь и немного прогуляюсь с вами? Насколько я знаю от Ханы-кун, в следующем году ты будешь нашим семпаем.

Этот парень…

— А ты забавный, Хибари! Думаю, мы поладим!

Был непроходимым тупицей. Но был не так плох.

Мало кто знал, кто из всей толпы зверьков Кёя, говоря про их отношения, возможно, действительно мог бы провести аналогию с дружбой.

Ямамото Такеши был не так прост и не так уж глуп, как стремился показать. Кёя принял это, как принял ту самую детскую «дурь» Курокавы, ведь, так и быть, у людей было право на своих тараканов. После того, как он увидел на примере Ханы эту грань серьезности и беззаботности, второго человека, что действовал похоже, он принял легче.

В Японии было не так много серьезных кланов якудза — не как Момокёкай, а как древних семей, сохранивших свои устои и традиции. Отец его нового знакомца происходил из семьи, не менее древней, чем Клан самого Кёи. Однако Кёя видел, что сам Такеши и знать ничего не знает о том, кем являлись его предки. И это не его вина — ему никто не сказал. Ямамото Тсуеши, возможно, как и родители Хибари Джун, хотел уберечь своего сына от чего-то. Родители его матери не смогли. А вот отец Такеши смог.

Кёе стало интересно, в чем дело. Кёя искал. Кёя связался с отцом и узнал, что с Такеши они были похожи. Все дороги вели к итальянской мафии.

Кёя ошибся в своем предположении: отец Такеши тоже не смог.

Кёя начинал медленно, но верно ненавидеть итальянскую мафию, причем его нелюбовь росла в геометрической прогрессии после появления умарекавару. Ведь Кёя искал дальше, узнав о том, что все они — потомки Первых. Не просто потомки, не только он и Такеши — Клановые. Все.

Даже абсолютные гражданские Сасагава. Даже пятилетний ребенок, которого бросили в это, неизвестно зачем. Одного. Маленького Бовино Ламбо, которого Хана все пыталась научить себя вести. И Кёя знал — у нее бы получилось, если бы не регулярные «умри, Реборн!» и не безумное дурацкое задание, неизвестно, действительно ли выданное малышу.

Кёя смотрел на ни о чем не подозревающего Саваду, Кёя слушал слова Реборна о пламени и понимал — настоящего Наследника бы так не готовили, не столь форсированно и странно.

Это же понимал Такеши.

Кёя видел, как все чаще тяжелел его взгляд — и позволял внутри прорасти все большему уважению к Ямамото. Последний штрих в их отношениях поставил неожиданно ворвавшийся в мирный Намимори террорист-смертник-мафиози Гокудера Хаято.

Гокудера Хаято, что-то лопочущий про Джудайме. Новичок, первый удар которому нанес совсем не Кёя во время «воспитательной беседы».

Им даже случилось поговорить с Такеши, что называется, по душам. При всех достоинствах Курокавы, были все-таки вещи, которыми Кёя, непобедимый, казалось бы, в ее глазах, точно не стал с ней делиться. Потому что пусть — на контрасте с нежной и милой Киоко — Хана и казалась действительно боевым товарищем, на самом деле Кёя не мог внутренне это признать.

Да и не поговоришь же о Хане — с ней же? Такеши не лез не в свое дело, умел остановиться и не спросить то, о чем спрашивать не следует — но он также был ее другом и именно он поднял тему, вместо ответа на которую Кёя бы в другое время сразу сломал бы ему что-нибудь ударом тонфа.

Они оба были хороши и сплясали друг другу на больной мозоли.

— Ты ведь не знаешь, что твой отец — бывший якудза?

— Хана ведь не знает, что ты решил за нее, — брошенная тонфа с тихим мелодичным звяканьем ударилась о стену рядом с головой Такеши, не давая ему договорить и так очевидную мысль.

— Это был ее выбор.

— Но ведь ты не дал бы ей выбрать другой вариант.

Нет, не дал бы.

Это был ее выбор — стараться создать из них настоящую команду и улыбаться, улыбаться, будто действительно «прорвутся».

Но это не был ее выбор — быть втянутой в это дерьмо.

Как бы он ни утверждал обратное, как бы ни делал вид, что не хочет ее вмешивать. У нее был шанс остаться в стороне — в родне у Ханы, он проверял, были лишь посредственные офисные клерки, да отец, идея которого выгорела и который поднялся на ступень повыше в уровне жизни.

Он не «не хочет ее вмешивать». Он лишь не хочет, чтобы она что-то решала. Если бы она не лезла вперед паровоза сама, он бы просто оставил ее рядом с собой. Да, втянул бы в эту грязь все равно, но так было бы легче ее защитить. Он не дал бы Хане ни о чем беспокоиться.

Кёя пристально смотрел в глаза Такеши.

— Я смогу ее защитить.

— Уверен?

Как бы Ямамото не старался косить под простака, он понимал довольно много. Не видел — в отличие от самого Кёи или Хаято, что сразу же смылся, не желая оставаться рядом с ними, раз уже Джудайме уснул — но понимал и догадывался.

В отличие от пугливого, но еще не осознавшего все Тсунаеши, он знал, какова цена «игры», в которую они все так «забавно» играют всей командой.

И они оба понимали — нельзя быть на самом деле уверенным.

Это бесило, злило, но почему-то привычной ярости не было. Даже от мысли, что вот он — угол, в который их всех загнал смешной карапуз с зеленым пистолетом. Была только… решимость заполнить глупый фиолетовый альбом фотографиями.

— Да.

Решимость жить. И умереть, если потребуется, но защитить. У Такеши, который смотрел на всех… друзей?.. он видел такую же.

Это действительно резко отделяло Ямамото от остальной компании.

Кёя усмехался. Кёя знал, что «прирожденный убийца» — слова Реборна — это лишь давно известный факт. В нем ведь действительно клановая кровь.

* * *

Курокава светится — не метафоричным красивым и нежным светом, как обычно описывают в книгах, говоря о женской улыбке. Вокруг Курокавы сверкают едва различимые тонкие молнии, искрящиеся зеленым.

Кёя в этот момент понимает, что итальянскую мафию он ненавидит еще сильнее. Кёя запомнит, кто виноват — и Кёя снова скрипит зубами, понимая, что пока не может ничего сделать, пока ему нечего противопоставить, пока можно только терпеть. Умарекавару стреляет в Хану Пулей Посмертной Воли — и в какой-то момент Кёя, выйдя из зала и яростно ударив по стене, даже думает, что нет разницы, какой пулей стрелять — Посмертной Воли или обычной.

Он зол на себя, он с ужасом отгоняет эту мысль, но что-то в самой темной части его души горько скалится — смысл-то в этом действительно есть.

Ведь итальянская мафия в этот миг отнимает у него Курокаву. Человек, пробудивший пламя, стоит на другой ступени, нежели человек, что его не имеет. Но Кёя глубоко дышит и уверяет себя — это не важно. Кёя понимает, что она не могла быть Облаком, чтобы остаться совсем-совсем с ним. Совсем не одинокое Облако по описанию.

Кёя понимает, что она была готова к этому. Кёя помнит, что это был как раз ее выбор.

— Понадеюсь, что у тебя все под контролем, и буду ждать, когда тоже буду частью радуги, — он сидел тогда рядом и ничего, ничего не сделал, а она улыбалась ребенку-киллеру, Аркобалено, и подписывала себе приговор.

Дура!

Он в ярости.

Он легко использует свое и клановое — пока еще может, пока Савада не официально наследник и у него нет официальных хранителей — влияние, чтобы запись с турнира никуда не просочилась. Да только это бессмысленно и те, кому надо, все равно узнают.

В тот день Кёя приходит в гостиницу, где остановилась толпа травоядных, лишь ночью, и впервые абсолютно не сопротивляясь получает по лицу.

Наверное, для этого и нужны друзья — Кёя усмехается, утираясь рукавом, и смотрит на молча покачавшего головой Такеши. Кёя зол.

Он бы мог ее защитить.

Кёя зол на себя.

Нужно смириться с тем, что он не сможет держать ее в золотой клетке.

Курокава Хана не принадлежит ему.

А на следующий день все как обычно. Такеши ничем не показывает, что что-то произошло, а Кёю официально отчитывают — Миура Хару как неотвратимое правосудие. И Кёя злится, злится и чувствует себя предателем — он действительно вчера оставил Хану и, главное, о чем она никогда не должна узнать, он позволил себе те мысли, которые она точно не заслужила.

Все как обычно — она улыбается.

— На самом деле я правда… немного удивилась, не найдя тебя вчера, но, знаешь, я никогда бы не обиделась на это. Уверена, у тебя была причина уйти.

Такая беззаботная и ничуть на него не злится, как и всегда, позволяя делать, что хочет.

Все как обычно — он как обычно притягивает ее к себе и смотрит. Но не на Миуру, что гордо стоит, довольная нанесением справедливости и причинением «доброты», а на Такеши.

У Такеши была одна хорошая черта.

Кёя видел его отношение к Курокаве. Кёя привык такое видеть — все же, он бил морды тем, кто так на нее смотрит, еще с пятого класса. Это было уже профессиональное — Кёя профессионально оберегал Хану от того, что могло забрать ее у него, до вчерашнего дня. А потом умарекавару выстрелил, и Курокаву стало уже невозможно так легко назвать своей, ведь мафия заберет и ее.

Она не перестала быть лучшим другом Кёи — это он «вспомнил», получив по лицу. И он не собирался отпускать ее.

Но Хана теперь не относилась к беспламенным и бесполезным полугражданским. И Кёе придется привыкнуть, что теперь он не сможет на самом деле решить за нее что-либо.

У Такеши была одна хорошая черта.

Несмотря на то, каким взглядом Такеши смотрел на Хану.

Кёя никогда ничего не предпринимал в его сторону. Ведь его внутренний собственник, с детства болезненно вцепившийся в Курокаву, не видел в Такеши никакой угрозы. Ведь Такеши не пытался ее отнять.

Ни разу.

Сама Хана все это время смотрела только на Кёю. Ему было буквально необходимо занимать в ее жизни как можно больше места, и она не противилась — подыгрывала слухам, пусть и опровергала их, смеялась, дурачилась, позволяла притягивать к себе, когда ему вздумается.

Такеши махнул рукой Миуре, помог ей забраться в вагон и заодно подхватил вещи Ханы, занося их в купе, пока Кёя тихо эгоистично радовался — ничего не изменилось.

— Что с лицом, травоядное?

— Я ничего не понимаю в этом мире, — она плачет? — Но я просто рада, что ты есть.

Иногда Хибари Кёя думал, что, на самом деле, он не заслуживал это травоядное.

Возможно, это действительно было так.

И ему действительно следовало прекратить думать, что она — его собственность.

Но почему-то хотелось только, наоборот, сгрести ее в охапку и рычать, рычать на всех, потому что не только итальянская мафия теперь, оказывается, имеет виды на ее пламя, но и какой-то гайдзин-студент. Вчера. Пока его не было рядом, черт возьми, один день!

Кёя судорожно отмахивался от мысли, что это все карма.

Кёя старался остаться невозмутимым, да только сломанные пополам палочки его выдавали с головой.

— Что ты делаешь?

— Ничего. Захотел сесть здесь. Передай палочки.

А еще она вчера пила.

— Ты ничего не хочешь мне объяснить? — не хватает ее за руку, рукав пахнет алкоголем. Кёя едва сдерживается, чтобы не сжать еще сильнее.

— Наверное, пока не хочу.

— Вот как?

— Да.

— Выйдем.

Он выводит ее против ее воли. Он игнорирует чужие взгляды. Ему плевать, что он уже не имеет права на это — не то, что морального, но и «криминального». Они оба в «свите Дечимо», оба с пламенем, а хранители официально пока не назначены.

И Кёя злится еще сильнее от того, что вообще думает об этом. Что послушно воспринимает всю эту четкую иерархию, как данность.

— Объяснись, — он буквально прижимает ее к стенке и уже заранее винит себя за это поведение, но ничего, совсем ничего не может с собой поделать.

А она все это терпит. С таким виноватым видом, что ему все больше стыдно.

— Он мафиози, — он хочет что-нибудь сломать и разрушить, кого-нибудь избить, в идеале — этого самого гайдзина, что вчера напоил Хану, а может и саму Хану, такую наивную, что…

Он бьет по стенке.

И, слушая ее объяснения, медленно учится доверять Курокаве заново. Не как своему травоядному, но как товарищу.

— Я сказал тебе, что ты не будешь в это лезть. Ты обещала.

— Я не обещала, — у Кёи такое чувство, будто она его только что ударила. — Я говорила, что я не хочу. Но ты — мой друг. Тсунаеши — мой друг. И Широ… тоже мой друг. Когда-нибудь это должно было случиться, Кёя. Дай мне шанс перестать прятаться за тобой и принести чуть больше пользы?

Даже она уже все понимает.

И Кёя… злится, но напоминает себе, что травоядное все равно остается его другом. Что он тоже остается другом Курокавы. Кёя в полевых условиях учится воспринимать кого-то, как равного, и у него медленно-медленно получается это. Достаточно, чтобы дать ей свободу. Чтобы не испортить все окончательно.

— Еще одна такая выходка и ты вылетишь из Дисциплинарного Комитета. — пытается пошутить, но, кажется, травоядное совсем не оценила его шутку.

— Знаешь, почему мне стыдно? Потому что я все время втягиваю тебя в толпу, которую ты так не любишь, но вчера решила действовать совсем-совсем в одиночку.

Это та же причина, по которой — глубоко в душе, в эпицентре того урагана ярости, что он испытывает — стыдно ему самому. Потому что он уже не понимает: он не собирался позволить ей действовать в одиночку — или собирался уберечь от этого?

— Тебе… интересно?

— Да.

— Ясно. Если ты захочешь развлекаться в следующий раз, предупреди меня заранее.

Она сказала, однажды, что травоядное неправильное.

Потому что… выросло с хищником.

— И все? Ты не запретишь мне?

Кёя не может ей запретить. И действительно учится принимать и оценивать действия Курокавы заново, как в далеком детстве, когда она только-только доказывала ему, что отличается от стада других травоядных. Заново вспоминает, что она на самом деле никогда не была обычным травоядным. Кёя физически не может признать, что она вообще никогда не являлась им. Но даже остальных он уже давно признал «зверьками».

— Травоядному нравится играть в хищника. Пусть играет, у него получается.

Кёя не знает, насколько еще хватит его терпения.

Кёя знает, что однажды оно точно кончится.