Другой принц (гет)

... я должен рассказать,

Я должен рассказать опять и снова,

Как сладко жить, как сладко побеждать

Моря и девушек, врагов и слово.

(с) Николай Гумилев

Когда Лионель взглянул на Арью, уже зная о том, что он помолвлен с ее сестрой, он с усмешкой подумал, что у него появился еще один братишка. Но Арья несомненно была девочкой: она с первого дня словно дулась на Лионеля непонятно за что и вовсе не собиралась признавать его авторитет и становиться его младшим товарищем. Старки вообще были в этом смысле упрямы и несговорчивы, словно бы их отец носил старый титул Короля Севера и не был вассалом правящей династии, но среди всех Старков Арья была наиболее ершистой и дикой.

Наблюдая в Винтерфелле за Арьей и за тем, как она наблюдает за ним, Лионель пытался понять, почему ему не все равно, что она думает о его паясничанье во время тренировочных боев, почему ему интересно, опередит ли она своих братьев в стрельбе из лука и почему он не может точно сказать, хочется ли ему, чтобы она выиграла или чтобы она проиграла.

Лионель был молод, но достаточно знал себя и своих сверстников, поэтому в этой ситуации он смотрел в корень: во-первых, у Арьи были короткие волосы, а все женщины и девушки при дворе носили длинные, в подражание королеве. Во-вторых, Арья почти всегда появлялась в брюках, а не в платье, и была настоящей пацанкой: не сказать, чтобы таких девушек было мало на улицах Королевской гавани, но все они были простолюдинками, которые не умели читать и через слово говорили «таво», а Арья была северной принцессой, то есть той, кого Лионель, не будь он неожиданно для себя помолвлен с ее сестрой сразу по приезде в Винтерфелл, мог бы любить и даже уважать.

Мысли об Арье как о северной принцессе заставили Лионеля совершить небольшую оплошность: узнав о том, что Бран сорвался с крыши, Лионель почему-то в первую очередь подошел к Арье и на этом свой долг посчитал исполненным, словно девятилетняя Арья могла принять его соболезнования за всю семью.

— Если я могу помочь, я сделаю для твоего брата все возможное, — твердо сказал Лионель печальной Арье.

— Чем ты можешь помочь? — сердито ответила Арья, словно не желая делиться с Лионелем своими чувствами, и спокойный ответ Лионеля ее удивил.

— Я не знаю точно, что с ним, и потому не могу сказать, сумею ли я помочь, — уверенно и просто произнес Лионель, и ни он, ни она тогда еще не поняли, что так звучит голос человека, способного поднять своих людей даже на безнадежную битву.

За тем, чтобы за своими мыслями об Арье и ее беде Лионель не забыл и о нормах приличного поведения, проследил дядя Лионеля, резкий на язык карлик Тирион.

— Ты давно должен был зайти к лорду и леди Старк и выразить свои соболезнования, — немного сердито сказал Тирион, встретив Лионеля и проницательно решив, что в рассеянности Лионеля опять виноваты девушки, причина, по мнению Тириона, довольно извинительная.

— Кажется, я остолоп, — признал Лионель, которого Тирион любил за честность и необидчивость.

— Мне тоже в этом случае так кажется, — более мирно заметил Тирион со своей обычной ухмылкой.

Следующим человеком, которого Лионель встретил уже по дороге к лорду Эддарду, был старый мейстер Лювин.

— Я узнал, что вы хотите помочь мальчику, — с некоторым удивлением сказал уставший от ночного бдения мейстер. — Увы, мне кажется, что вам для этого необходимо быть волшебником. И, конечно, я надеюсь, что о содержании нашего разговора не узнает никто на свете, — меня слишком сильно просили, чтобы я нарушил некоторые нормы своего сословия и говорил с вами о состоянии дел чересчур откровенно.

— Я тоже надеюсь, что о нашем разговоре никто не узнает, — сказал Лионель, выслушав мейстера, и спустя несколько часов в ночной тишине рядом с бессонной Кейтилин, сидевшей у постели умирающего сына, появился крепкий лысый человек с прозрачными разбойными глазами.

— Я Торос из Мира, госпожа, — заново представился вздрогнувшей Кейтилин неожиданный гость. — Я жрец Рглора, Владыки Света. Вы ожидаете чуда, а чудеса творят не люди, а боги.

У Тороса из Мира было больше турнирных побед, чем обращенных в свою веру душ, но в нужную минуту он мог быть весьма убедительным, и спустя десять минут он уже стоял совсем рядом с постелью Брана, положив руку ему на лоб. Торос шептал молитвы и начинал чувствовать рядом могучую волю неизвестной природы, которую ему, как жрецу Рглора и монотеисту, следовало бы списать на Великого Иного и попытаться изгнать, но недостойный жрец слишком любил максиму «кто не против вас, тот за вас», вычитанную в одном из немногих освоенных им священных текстов, и потому он приноровился к этой воле, оперся на нее и начал делать то, за чем он пришел.

— Лето, — произнес Бран, открыв глаза, и его лютоволк сразу откликнулся на свое новое имя, поставив лапы на кровать и начав вылизывать лицо мальчика, а Торос из Мира, оглушенный и опустошенный, отступил назад, стараясь разорвать контакт с неведомой ему волей, удержавшей Брана среди живых.

— У вас больше друзей в Королевской гавани, чем вы думаете, моя госпожа, — уклончиво ответил Торос на все вопросы Кейтилин о том, кто его прислал, и это, возможно, было именно тем, что ей нужно было услышать.

Прощение Арьи за случившееся на Трезубце Лионель получил за песню: он к тому времени уже понимал, что попытки задобрить Арью и просить его простить не приведут ни к чему хорошему, даже если на первый взгляд это может удаться. Вместо этого Лионель нашел Арью и ее волчицу вдали от лагеря, бросил коня и бесстрашно подошел к Арье, не обращая внимания на рычащую волчицу, которая, похоже, сердилась на него вместе с хозяйкой.

— Как зовут? — кивнул Лионель на волчицу, он действительно этого раньше почему-то не спрашивал.

— Нимерия, — коротко ответила Арья, и ощутимое многоточие в конце словно показывало, что Арья пока не решила, отозвать ли волчицу или натравить ее на Лионеля.

— Хорошее имя, — одобрил Лионель, на памяти Арьи он был, пожалуй, первым, кто посчитал, что волчице подобает имя королевы ройнаров и дорнийской принцессы, и идея о том, чтобы спеть для Арьи о королеве Нимерии пришла Лионелю именно тогда. — Про Нимерию есть хорошая песня.

— Знаю, — дернула плечом Арья, не глядя на Лионеля, но все же нарушая свое обещание с ним больше не разговаривать. — Про десять тысяч кораблей, она длинная.

— Есть еще и короткая, о принце Галене, брате Нимерии, и войне ройнаров с Валирией, — сказал Лионель и, не спрашивая, хочет ли Арья его слушать, запел странную песню без зачина и эпического повествования. Песня начиналась с конца и сразу била в сердце, словно певец боялся не успеть ее допеть или автор боялся не успеть сложить все куплеты.

Ты скажи мне, вереск, скажи,

Зелен ли твой летний наряд?

Легок ли цветущий твой плат,

Под которым спит мой брат,

Мой любимый брат, все простивший брат?

Арья хотела возразить, что принц Гален не был братом королевы Нимерии, уж скорее он был ее первой и роковой любовью, но странная песня словно связала Арье язык, увлекла ее за собой — а потом Арья с удивлением поняла, что песня, вполне подходившая для довольно низкого голоса Лионеля, написана для женского голоса, словно ее действительно пела Нимерия, стоя на дорнийском берегу и глядя на скрытую за морем покинутую Родину.

Ты скажи мне, память, скажи,

Как он бросил все, что имел,

Свет какой звезды в нем горел,

Как предвидеть он посмел

Горький наш удел, проклятый удел?

— Смотри, сестра, смотри, на мне любовь оставит шрам.

Беда и боль вдали — ноги моей не будет там!

Но я сказала:

— Брат, я все-таки пойду вперед.

Над нами день угас, но там, вдали, горит восход.

Петь отвернувшейся от тебя девушке нелегко, особенно если ты вырос наследным принцем и привык властвовать и побеждать, но уже после трех куплетов Лионель поймал горящий взгляд Арьи, который словно его обжег, и в параллель дуэли их глаз в песне шла безнадежная война отважных ройнаров с сотнями валирийских драконов.

Ты скажи мне, берег, скажи,

Как мы отреклись от даров,

Как мы потеряли наш кров...

И под горечью утрат

Шел вперед мой брат, мой любимый брат.

Вряд ли песня была написана одним из менестрелей, для которых слава и победы как побрякушки и цветы, которыми они щедро украшают героев прошлого. Вернее всего, суровые и гордые слова написал кто-то, кто действительно воевал, погибал и терял, и, может быть, это и была королева Нимерия.

Ты скажи мне, слава, скажи -

Что могла ты нам предложить?

Ты встречала нас в цвете лжи,

В клевете чужих наград,

И, смотря назад, мне сказал мой брат:

— Смотри, сестра, смотри, с гордыней обвенчалась смерть.

Здесь нужно быть как все — боюсь, мне это не суметь.

Но я сказала:

— Брат, я все-таки пойду вперед.

У нас надежды нет, но там, вдали, горит восход.

В этот момент Лионель выиграл дуэль взглядов, потому что Арья сдалась его песне и опустила глаза, чтобы скрыть выступившие на них слезы. В песне королева Нимерия вела за собой к спасению остатки своего народа, которому было суждено потом раствориться среди дорнийцев и других народов Вестероса, но в безнадежном упорстве погибшего в драконьем пламени принца Галена было больше силы, и так же сильнее оказался принц Лионель, чей голос Арья теперь чувствовала как невидимую руку, держащую ее сердце и имеющую над ним власть, данную стойкостью духа и решимостью. Лицо Лионеля оставалось бесстрастным, жил только голос, и в первый раз в жизни Арья не могла ни поднять глаза, ни убежать, ни вырваться из власти ведущего ее за собой голоса

Ты скажи мне, верность, скажи,

Чем ты покоряешь сердца?

Почему с тобой до конца

Был единственный мой брат,

Мой любимый брат, все простивший брат?

Ты скажи мне, гибель, скажи,

Как среди теней и костров

Выбрал он твой сумрачный зов,

Как меня сильнее был

Шелест твоих крыл, беспощадных крыл.

Арья не любила баллад и особенно презирала слащавую любовную лирику, мечтая когда-нибудь услышать настоящую песню, где не будет трескучих дешевых слов, от которых слушателю всегда немного неловко. Она ее и услышала, и теперь она кусала губы, чтобы не разрыдаться, а голос Лионеля уже был ее жизнью, такой, о какой она всегда мечтала: суровой и красивой, лишенной жалости и не делающей скидок на слабость и возраст.

— Смотри, мой брат, смотри, покоя сердцу не найти.

Одна душа у нас — но как же разнятся пути!

Но там, в конце разлук, в краю без горя и невзгод,

Над встречей наших рук зажжется золотой восход. **

Песня закончилась, и Лионель шагнул к Арье, взяв ее за руки. Наверно, он в первый раз прикоснулся к Арье, которая до этого дичилась и избегала его, еще и до Трезубца. Но теперь все было забыто: и обиды, и то, что они довольно близко от лагеря, а выглядят как влюбленные, и то, что негоже принцу, помолвленному с ее сестрой, петь для Арьи песни о великой несчастной любви.

— Когда твой и мой отец дрались рядом, мой отец всегда говорил: нужно мириться, пока не стало поздно, — сказал Лионель: он так и не попросил прощения, в этом он был очень похож на Роберта, и, так же, как Роберту, ему это было делать и не нужно.

— Спой еще раз, — попросила Арья, подняв на Лионеля полные слез глаза.

— Потом, — строго ответил Лионель. — Это не поют дважды.

В тот момент Лионель еще мог бы стать для Арьи братом, но он был молод, в его жилах пела властная и горячая кровь великих родов: Баратеонов, Ланнистеров и даже Таргариенов, — и, в первый раз ощутив власть над гордым и неприступным сердцем Арьи, Лионель уже не хотел оставаться на периферии ее жизни как человек, на которого она всегда может опереться, но который идет в жизни своей дорогой, предоставляя Арье идти своей. Теперь он уже хотел стать для нее центром всего мира и не согласился бы на меньшее.

Следующим утром Арья нашла записку, привязанную к лапе Нимерии куском кожаного шнурка, либо сорванного с рукояти меча, либо срезанного с дорожной куртки. Резким и неровным почерком человека, чья рука привыкла к мечу, а не к гусиному перу, в записке были слова песни королевы Нимерии, а кроме них не было ничего — ни обращения, ни подписи, так что это было даже немного грубо, словно Лионель отказывался петь для нее и предлагал Арье спеть для себя самой. Но это было именно то, что ей было нужно.

Конечно, одной песней, даже самой замечательной, покорить сердце Арьи было нельзя, более того, Лионель даже был удивлен на следующий день, насколько Арья оправилась от вчерашнего потрясения. Он снова был для нее другом и его предложение мира было принято, и это было все. Мог ли он снова взять Арью за руку? Разумеется, нет, даже наедине — и Лионелю очень скоро показалось, что так долго он этого не добивался ни от одной девушки. У него хватало ума понять, что в такой строгости куда больше обещания, чем в безразличии, которое скорее бы ему уступило в такой мелочи, но у него было слишком много самолюбия и слишком мало самообладания, чтобы не втянуться в эту игру, в которой, в отличие от всех его прошлых романов, не было даже правил: в один день Арья лежала у него на руках, а он нес ее сквозь толпу, а на следующий день она снова не разрешала взять ее за руку, пока первая молитва Лионеля Старым богам не дошла по адресу и на скате крыши, обходя по мокрой черепице каминную трубу, Арья не протянула ему руку.

Впрочем, с самим собой Лионель хитрил никак не меньше, чем Арья хитрила с ним: если ее поведение можно было объяснить тем, что она не собиралась отбивать у сестры жениха, будь он даже юн, красив и венценосен, то свое поведение Лионель объяснил себе заботой о семье и своем королевстве. Юный король справедливо полагал, что Арья будет слушаться только одного мужчину во всем Вестеросе — того, кто завоюет ее сердце, а чем больше Лионель убеждался в ее неприступности и силе ее воли, тем более вероятным ему казался вариант, что такового не найдется вовсе, и через десяток лет по королевству поползут не просто слухи, а весьма правдивые истории о том, что королевская свояченица сбежала от надоевшего ей мужа, не сумевшего оправдать свои притязания на семейный авторитет, или что она прибрала своего мужа к рукам и правит его замком и владениями вместо него. А уж весьма вероятное воцарение Арьи в Орлином гнезде, или, чем Бес не шутит, в Утесе Кастерли вообще было лучше не представлять, потому что воображение слишком живо рисовало Хранительницу Востока или Запада в легких доспехах и с готовыми колкостями и дерзостями для царственного свояка, лишившегося из-за ее своеволия фактической власти над большой частью королевства. Из всего этого для королевской семьи мог выйти один позор, а о размерах скандала в случае своего успеха Лионель пока не задумывался, пользуясь отцовским заветом сперва ввязаться в бой, а там видно будет. Да задумываться и не помогло бы, потому что выхода не было: Лионель не врал Сансе, говоря, что любит, и с Сансой была уже не игра, а настоящая страсть, любовная горячка, первая для обоих и потому особенно жаркая.

Время тайно планируемого отъезда на Стену тем временем приближалось, Лионель, чтобы не привлекать внимания к приготовлениям, собирал все нужное вне замка, бродя по Королевской гавани в надвинутом на глаза капюшоне и делая необходимые покупки, а Арья покидала Красный замок одной ей известными ходами и встречала Лионеля там, откуда видна была только стена замка, и тогда уже в толпе все-таки брала его за руку. В глухих переулках, если они срезали угол, Арья просто шла рядом, а когда Лионель однажды попытался обнять ее, положив руку ей на плечо, Арья дернула плечами так, что ему показалось, что она сейчас отскочит к стене и, чего доброго, снова попытается его продырявить своим тонким клинком.

— Лео... — с укоризной сказала Арья вместо этого, и сердце юного короля несколько раз ухнуло, потому что ему показалось, что победа уже близка: еще несколько удачных слов, сейчас или завтра, и Арья откинет капюшон и поднимет к нему лицо, окончательно сдавшись и закрыв глаза, и он тогда сможет наклониться и ее поцеловать.

Что будет после этого, Лионель не знал, а его прекрасное сердце подсказывало ему, что после этого он выйдет мерзавцем, поэтому назавтра, в последний день перед отъездом, он выехал в город раньше обычного срока и свернул к развеселым портовым улочкам, чтобы как следует напиться.

Действие алкоголя на человека неисповедимо, и даже многомудрый Эйлер Таргариен, предсказавший дату Рока Валирии, не мог предсказать промежутки между спазмами диафрагмы во время пьяной икоты, ибо и икота выше всякого закона, что уж говорить о более сложных реакциях на алкоголь, зависящих и от личности, и от количества выпитого, и от последовательности. Грубый ум может попытаться увидеть в этом некоторые закономерности: например, трезвый Роберт Баратеон был грозен и свиреп, а пьяным он был добродушен и весел, а его сын наоборот, выпив, часто становился жесток и опасен, а протрезвев, оказывался добрым и совестливым человеком, раскаивающимся в своих суровых и воинственных пьяных выходках. Но на самом деле голос совести иногда застигал Лионеля и пьяным, а в промежутке между седьмой и девятой этот строгий голос становился просто громовым и сокрушающим, особенно если сей промежуток был достигнут с другой стороны, по мере трезвения.

Именно в таком оглушенном состоянии Арья застала Лионеля по окончании его прощального заезда по Королевской гавани, и храбро спрыгнула с окна в его спальню, увидев, как Лионель в тоске опустил голову на руки.

— Ни к чему все это, — с отчаянием сказал Лионель. — Зря мы. Я один поеду.

— Джон не станет тебя слушать, — твердо сказала Арья, в которой жалость к Лионелю пока боролась с обидой на него за то, что ему не нужно их путешествие.

— Я его зато послушаю, — продолжал погружаться в отчаяние молодой король. — Жалко, на Стене, наверно, скука смертная. А так у меня семьи считай что нет: отец погиб, мать в изгнании, брат мой выходит мне и не брат... — и Лионель в порыве пьяной откровенности выложил Арье все, что рассказал ему о его матери и дяде Эддард Старк, и добился этим куда большего, чем всеми своими лукавыми попытками приучить ее к себе.

Арья, которая и стоя была немногим выше, чем Лионель сидя, обняла его бедовую голову и погладила его по волосам.

— Никуда я тебя не отпущу, — сказала Арья. — И не говори больше, что у тебя никого нет. Я всегда буду рядом. Обещаю.

— Слушай, давай начистоту, — предложил Лионель, обнимая Арью за спину и смотря ей в глаза, а она и не подумала вырываться. — Что мы всё друг от друга прячемся. Если бы не Санса, а я не хочу ее ранить не меньше, чем ты, — мы бы уехали с тобой вдвоем. И пусть даже был бы скандал — все ведь знают, чем такие поездки кончаются...

— Как будто нельзя без этого, — возразила Арья с такой убежденностью, словно она все детство слонялась по Вестеросу в компрометирующей компании непутевых, но в чем-то очень благородных мужчин.

— Можно, наверно, — признал Лионель. — Но нам бы обоим не захотелось. И мы оба знаем, что это правда.

— И что ты с этой правдой будешь теперь делать?

— Возьму пример с короля Эйгона.

— Вот это ты и думать забудь! — вспыхнула Арья и попыталась поднырнуть под руки Лионеля, но он удержал ее, и она в результате оказалась у него на коленях.

— Я же не четвертого Эйгона имею в виду, а самого первого, — пояснил Лионель. — Эйгон Завоеватель был честный человек и всегда женился, даже если уже был женат, — тут Лионель взглянул на Арью и понял, что она ему сейчас ни капельки не верит, как и впрямь не стоит верить многому, сказанному нетрезвым человеком. Но от своей откровенности Лионелю стало легче, да и Арья совсем перестала дичиться и удобно устроилась у него на коленях.

— Ну ты же сказала мне, помнишь, что обычная женитьба не для тебя, — поддразнил Лионель: он был молод, но уже догадался, что такое говорят почти все девушки тем, за кого не собираются замуж, а, найдя человека по сердцу, все «необычные» и «не такие» сразу хотят свадьбу, подвенечное платье, троих детей и мужа рядом, а не за горизонтом в погоне за приключениями.

— Я совсем не это имела в виду, — рассмеялась Арья.

— Значит, я недопонял, — признал Лионель. — Я еще тогда подумал: ну ладно, я куплюсь.

— Балбес ты, Лео, — улыбнулась Арья и поцеловала Лионеля в щеку. — Ну пожалуйста, не пей больше.

Лионель был не совсем прав, считая, что Арья ему не поверила, когда он заговорил об Эйгоне Завоевателе, который действительно был женат на двух сестрах, — скорее она испугалась и перевела все в шутку, потому что, вернувшись в свою комнату, Арья достала записанные для нее Лионелем слова песни королевы Нимерии и долго смотрела на его единственное к ней письмо, хотя песню уже давно выучила наизусть. Арья действительно не хотела становиться женой лорда, живущего только за счет своего имени или придворного и турнирного фанфаронства, и, может быть, суровые Старые боги и откликнулись на ее желания, которые она дерзновенно произносила в своем сердце даже в богороще. Может быть, в первый раз не скрываясь от самой себя, подумала Арья, ее и настигла любовь воина, резкая и безоглядная, не просящая и не чарующая, а требующая: решительности, смелости и выбора. Либо идти вслед за ним верной спутницей, сделав его судьбу своею судьбой, либо уходить прочь и жалеть об этом всю жизнь, изливая тоску в таких же песнях, как песня королевы Нимерии, потому что даже горе с ним милее счастья с любым другим.

То, что предложил Лионель, если он действительно это предложил, а не жестоко пошутил во хмелю, как с ним случалось, и не выболтал неоформившиеся мечты, — то, что он предложил, было возмутительно, хотя и в своем роде честно. Да и решать это было скорее Сансе — Арья раньше никогда не уклонялась от ответственности и иногда считала свою сестру слишком мягкой и слабой, но такое неожиданное бремя она была бы рада свалить хоть на Сансу, хоть на Лео. Арья была очень молода и все же она была девушкой, и поэтому она так и не поняла, что свое решение она уже приняла, первой предложив поехать втроем на Стену и только что пообещав Лео, что она всегда будет рядом. Она еще надеялась, что все можно перерешить или подождать, пока жизнь или Лионель решат за нее, и потому ей еще долго оставалось метаться и мучиться.

** Песню о Финроде Фелагунде можно прослушать здесь: https://youtu.be/N0ee5Dyshlg