Дочь Волдеморта (СТАРАЯ РЕДАКЦИЯ!) (гет)

Гермиона чувствовала, что этим утром действительно завершился ее траур. Она больше не была безутешной вдовой Генриха Саузвильта — она опять становилась собой. И ощущала за это вину.

Почти весь день Гермиона просидела в своей комнате. Перебирая волшебные фотографии, она наткнулась на маггловский лазерный диск. Это был сборник любимых песен Лёшки, васильковского помощника следователя, подаренный ей когда-то в России.

Гермиона смутно помнила завершение того страшного дня. Но она знала, что до прибытия волшебников и близких, васильковские магглы всячески помогали ей. Впоследствии Гермионе стало известно, что им даже не корректировали память — это было чревато пагубными последствиями и не имело большого смысла. Так что история заезжей ведьмы обещала стать преданием карельской деревеньки.

И, несмотря ни на что, их с Генри очень полюбили там...

Сейчас молодая женщина включила найденный диск и долго сидела со смесью странных чувств, слушая советский рок.

...Когда опустишь руки,

И нет ни слов, ни музыки, ни сил —

В такие дни я был с собой в разлуке,

И никого помочь мне не просил.

И я хотел идти куда попало:

Закрыть свой дом и не найти ключа.

Но верил я: не всё еще пропало,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча...

Но верил я: не все еще пропало,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча...

И спеть меня никто не мог заставить:

Молчание — начало всех начал.

Но если плечи песней мне расправить,

Как трудно будет сделать так, чтоб я молчал!

И пусть сегодня дней осталось мало,

И выпал снег, и кровь не горяча:

Я в сотый раз опять начну сначала,

Пока не меркнет свет, пока горит свеча(1)...

— Гермиона, можно?

— А? — очнулась женщина, поворачиваясь к вошедшей Джинни.

— Ты как?

— Не знаю...

— Что за язык? — прищурилась юная ведьма, прислушавшись к играющей музыке.

— Русский. Вирджиния... Я... Мне кажется, что я — предательница.

— Что?! — оторопела ее подруга. — Опять начинается?!

— Я сегодня предала Генри.

— О Мерлин! — выдохнула Джинни. — Во-первых, как это ни прискорбно, но он — умер, — девушка опустилась на кровать и сложила руки на округлившемся животике. — Это раз. Кроме того, ты ведь «предала» его еще раньше, с Робби.

— Нет, Джинни. С Робби я просто переспала, — вздохнула Гермиона. — Здесь — другое.

— Генри был бы рад тому, что ты живешь дальше, — серьезно сказала Джинни, — и остаешься собой.

— У меня странная физиологическая реакция на Люциуса Малфоя. И я совсем не ожидала от него...

— Думала, он кинется на тебя с волшебной палочкой? — усмехнулась младшая Уизли.

— Что-то типа того.

— Люциус Малфой — психолог, дипломат и чертовски ловкий интриган. Сын не был для него тем, ради памяти чего можно было бы пожертвовать собой. Я не думаю, что вообще существуют такие вещи, ради которых Люциус Малфой пожертвовал бы своими благами. Но это не делает его подлецом, кстати. Он философ. Наблюдатель. Ему нравится выигрывать в шахматы у жизни.

— Это mon Pére про него говорит?

— Да, — признала Джинни, — и с ним сложно не согласиться. Кстати, ты ведь знаешь, что Нарцисса Малфой теперь с Северусом, — внезапно добавила она.

— И что?

— Ничего. Просто путь открыт, — усмехнулась рыжая ведьма.

— Путь куда? — нахмурилась Гермиона.

— Да так, по местам боевой славы.

— И что мы этим хотим сказать? Между прочим, Люциус на пару с твоим благоверным хотят устроить меня преподавать в Даркпаверхаус!

— Не называй милорда моим благоверным! — покраснела Джинни.

— Прости.

— Ты хочешь преподавать? Это, вообще говоря, увлекает. А я буду твоей няней.

— Да не хочу я ничего преподавать! — досадливо возмутилась Гермиона. — Я вообще не знаю, чего хочу.

— А как же сафари на магглов? — лукаво усмехнулась девушка.

— Вирджиния Уизли, немедленно выкладывай, что вы там задумали с моим отцом и Люциусом! Он что, говорил со мной по сценарию?!

— Вот уж свечку не держала, — хмыкнула Джинни. — А диалоги в сценарии не прописаны. Только круг тем.

— С ума сойти с вами!

__________________________________

1) Текст песни группы Машина Времени «Пока горит свеча».

* * *

Джинни Уизли считала то, что с Генриеттой могут говорить только Гермиона и ее змея, вселенской несправедливостью, — и дулась на обеих так, будто они нарочно всё это устроили.

Открытие того, что Етта умеет четко изъясняться на парселтанге, сильно расширило горизонты для ее матери.

Как и все маленькие дети, юная мисс Саузвильт думала образами и ощущениями. Гермиона любила ее ласково-струящиеся мысли, и умение видеть их во многом помогало ей в уходе за малышкой. Но одно дело — разбирать ассоциативные образы, клубящиеся в голове маленького ребенка, и совсем другое — слышать, как он сам умело облекает их в слова.

Генриетта не начала думать на парселтанге, но она могла молниеносно обращать в шипящие звуки всё то, о чем хотела сказать: обращать так умело и ловко, как не всегда смог бы перевести даже опытный детский педиатр-легилимент.

Мистер и миссис Грэйнджер с невольной дрожью наблюдали за тем, как их еще толком не ходящая внучка издает глубокое гортанное шипение, искривляя личико и выгибая крошечный язычок. Со стороны это действительно смотрелось дико, и Генриеттина манера изъясняться пугала до дрожи, в особенности тех, кому не дано было понять значения этих звуков.

Откровенно говоря, новая тенденция внушала опасения и Гермионе. Ее начали преследовать неприятные мысли о том, что она родила какого-то монстра — мысли были неясными, подсознательными, пока не перетекли в ночные кошмары. Первый такой сон приснился ей на третий день после того, как знакомство с Алирой открыло в Генриетте эту странную особенность. Вечером Гермиона с Джинни и Робби ходила в маггловское кино, на мистический триллер об экзорцистах. Той же ночью во сне Генриетта на руках своей матери внезапно распахнула не изумрудно-зеленые, а угольно-черные, пустые глаза; впилась острыми желтыми коготками глубоко в кожу Гермиониных рук и, не отрывая от нее взгляда, раскрыла густо усыпанный акульими зубами рот, начав изрыгать непонятное во сне, гортанное шипение, переходящее в визгливый хохот.

Когда девочка полоснула своими острыми, как бритвы, коготками по лицу матери, лишая ее глаз, женщина проснулась в ужасе и еще долго не могла потом успокоиться.

Джинни довольно мрачно выслушала повествование об этом кошмаре. Впрочем, ее тоже немного напрягало Генриеттино шипение. А однажды ведьмам даже пришлось стирать память Робби, при котором малышка внезапно заговорила по-змеиному, страшно его перепугав. Но Джинни всё равно не считала опасения Гермионы закономерными или уместными.

— Тебе нужно перестать накручивать себя постоянно, — бурчала она. — Это древнее наследственное умение. Разумеется, ей проще говорить на языке, который не нужно учить! Животные ведь с рождения владеют той речью, которой общаются между собой! Не учат, как люди, медленно и натужно. Знание парселтанга у нее в крови, вот она и пользуется умением говорить так, пока по-другому еще не умеет.

— Здесь ключевое слово «животные», Джинни, — мрачно отметила Гермиона, — это-то меня и пугает.

— О Великий Мерлин! — всплеснула руками рыжая ведьма. — Что за новый бред?! Страшно подумать, какую еще глупость ты сочинишь... Знаешь ведь эту легенду, о том, что Салазар Слизерин был потомком Медузы Горгоны и волшебника-героя Мантасара Слизерина?

— Лучше, чем ты думаешь, — поморщилась Гермиона. — Он должен был ее убить, но полюбил и был обращен в камень во время их первой ночи. Родившегося потом малыша забрала к себе вдова Мантасара и вырастила, предварительно выколов ему глаза. Мальчик был нелюдим и находил общий язык только со змеями, которых понимал. А потом он полюбил знатную леди Айвен за ее неземной голос и был вынужден с ней бежать, спасаясь от гнева ее могущественной семьи. Она родила шесть дочерей, каждой из которых выкалывали при рождении глаза, но когда на свет появился седьмой ребенок, мальчик, мать предпочла обратиться в камень, но взглянуть хоть раз в его очи — и оказалось, что потомки Горгоны не унаследовали этой пагубной особенности своей бабки. Они лишь понимали змей.

— Салазара Слизерина назвали в честь основателя этого рода волшебников-змееустов, — кивнула Джинни. — Вот видишь, всё закономерно и даже естественно.

— Знаешь, то, что во мне и моем ребенке течет кровь Медузы Горгоны — почему-то меня не утешает.

— Это может быть только легендой, — развела руками Джинни.

— Прежде чем пытаться заморочить мне голову, научись пристойно окклюменции, Вирджиния, — устало вздохнула Гермиона. — Ты вспомнила эту историю, чтобы вызвать у меня гордость и тщеславие, а когда не удалось — быстро съезжаешь на «это может быть просто легендой»?

— С тобой невозможно общаться!

— А если она так и будет говорить только на парселтанге? — тихо спросила женщина, пропуская мимо ушей сетования подруги. — Зачем учить английский язык, если тебя и так все понимают?

— Во-первых, не все, а только ты и Алира, — насупилась Джинни, обиженно прикусывая губки. — Ну хочешь, я поговорю об этом с милордом? — через минуту добавила она.

— Не нужно пока. Посмотрим, что будет дальше. Только ты же всё равно поговоришь...

Джинни покраснела.

— Ты забиваешь голову какой-то невообразимой ерундой, — погодя сказала она. — Накручиваешь себя по пустякам. Расслабься, Гермиона! Всё же хорошо. Всё налаживается. И вообще, я считаю, что тебе нужно пойти навестить Люциуса. Серьезно: живет он сейчас один...

Гермиона и сама постоянно думала о старшем Малфое.

Он ворвался в ее жизнь, сорвав сонное оцепенение и развеяв обыденность. Наводнил голову потоком сбивчивых мыслей.

Всё это было бесконечно неправильно. Но в ее отношениях с Люциусом Малфоем изначально что-то было неизменно неправильным, кричаще-неправильным — и именно это придавало им неуловимое, грубоватое очарование. Но если когда-то Гермиона могла закрывать глаза на «аномальную сторону вопроса», то теперь ей казалось, что они слишком далеко зашли за невидимую черту допустимого.

Его сын разрушил ее жизнь.

Она убила его единственного ребенка.

И после этого Люциус может приходить к ней и говорить все те слова, которые он говорил? А она может слушать его, может хотеть его, может с ним спать? В этом было что-то противоестественное, животное.

И дурманяще-заманчивое.

Гермиону почти оставили ночные кошмары — вместо них пришли другие сны, от которых она тоже просыпалась в жару и вся покрытая потом. Просыпалась, каждый раз готовая бросить все к дементорам и побежать к нему — чтобы удариться о стальной блеск глаз, чтобы выслушать едкие насмешки и потом забыть обо всем, что терзало ее совесть и разум, отдаваясь животным инстинктам в его объятиях.

Но наваждение спадало, и Гермиона корила себя вновь и вновь.

Этого не могло, не должно было быть.

Не потому, что его сын разрушил ее жизнь; не потому, что существовала Нарцисса; не потому, что сама Гермиона была вдовой лишь полгода; не потому, что встречалась с добрым и милым Робби; и не потому, что растила маленькую дочь.

Этого не могло быть потому, что всё это — лишь извращенная идея ее отца. Потому что только его авторитет мог заставить нормального человека наступить на всю свою гордость и идти по первому приказу ублажать ту, кого ненавидишь. Говорить то, что указано. Делать то, что указано. Если бы она могла читать его мысли, он и думал бы то, что указано. Потому что так велел Темный Лорд.

Нет, она не имеет права поступать так с ним. Это грязно, подло, жестоко... Она и так принесла слишком много горя семье Малфоев, пусть и не по своей инициативе. А ведь она никогда не желала зла ни Люциусу, ни Нарциссе — несмотря ни на что. Но неизменно причиняла боль, причиняла ее всем тем, кто ее окружает. Всю свою «темную» жизнь. Каждому — в разной мере, в разные сроки. Но каждому.

Так какое же право она имеет использовать Люциуса теперь — так низко, так мерзко, так отвратительно?

Джинни может говорить всё, что угодно. Джинни очень изменилась. Для нее теперь воля Волдеморта стала истиной в последней инстанции. Она, кажется, могла бы спокойно стоять и смотреть, как он начал бы бойню на улицах Лондона или как разрушил бы целый мир. Как там было у Гриндельвальда? «Ради общего блага»? Высших целей. Любых целей. Кажется, Джинни смогла бы простить Волдеморту даже убийство своих близких. Гермиона была уверена, что смогла бы. Придумала бы для себя, почему.

Так что говорить о чувствах какого-то Люциуса Малфоя? Тем более он ведет себя так, будто у него вообще нет чувств.

Но так не бывает.

И ведь, химерова кладка, Темный Лорд затеял всё это именно потому, что она, Гермиона, начнет рассуждать подобным образом. Забьет свою голову этими мыслями, постоянными и неотвязными, и, во-первых, позабудет другие переживания, а, во-вторых, отвлечется от маггловского мира. И даже от Генриетты. Даже ее шипящая, словно одержимый бесами, крошка сейчас отходила чуть ли не на второй план из-за постоянных, неодолимых мыслей о старшем Малфое.

Потому что, понимая всё разумом, Гермиона ужасно, до дрожи в коленях и сладкого нытья внизу живота хотела увидеть Люциуса вновь.

Она совсем забыла этот его чуть насмешливый взгляд, от которого теряешься и смущаешься, который так хочется переиграть — и так редко действительно удается.

Ни разу еще не удавалось.

Он всегда ведет себя так, будто свысока смотрит на всё, и наперед знает, что будет; в особенности — чего ждать от нее. Его снисходительность возбуждает желание доказать что-то, заслужить ироничное одобрение, хотя бы его. Бороться за это, выжимая себя как лимон. Понимая, что глупо идешь по написанному не тобой сценарию — и всё равно идти, слишком уж ловко и увлекательно он сочинен.

Только ведь всё это — ложь. Больше игра, чем когда-либо ранее. Потому что когда-то она могла верить в то, что это он играет ею. И ей это нравилось.

Но не теперь. Теперь такого быть не может.

Что бы он ни говорил, он лишь человек. Люди не способны на подобное.

И она не должна быть способна на такую подлость.

Только почему же ей так хочется ее совершить?..

* * *

Гермиону начал раздражать Робби. От его дешевой романтики уже тошнило. От его пустых маггловских друзей — тоже. Его навязчивость надоедала, надоедали мысли родителей и миссис Томпсон, которые, казалось, звучали хором — «какая замечательная пара».

Миссис Грэйнджер рассказала Стэфани о том, что ее дочь — вдова. После того, как та выразила опасения насчет Гермиониной «дружбы» с ее сыном. Миссис Томпсон пыталась выглядеть сочувствующе — но она ликовала. Неужели ее мальчик остепенится? Он стал таким веселым, таким ответственным; он так красиво ухаживает и готов на серьезные поступки! Он взялся за ум и стал уделять время работе, чтобы иметь возможность ублажать свою возлюбленную! Сбывались самые смелые мечты матери Робби.

А возлюбленная злилась, избегала встреч и по ночам смотрела эротические сны с совсем другими героями. Она больше не боялась ложиться спать, как боялась этого раньше — не ожидая ничего хорошего от закромов своего сознания. За последнюю неделю несколько кошмаров с шипящей Генриеттой были единственным темным пятном, просочившимся в ее грезы. А за всё остальное она не прекращала себя упрекать, бранить последними словами, и до ужаса, до безумия, с каждым днем всё больше и больше хотеть увидеть его вновь.

«Не думать о Люциусе Малфое, не думать о Люциусе Малфое, не думать, не думать, не думать...»

Это было странное, пугающее deja vu. Как когда-то маленькой наивной девочкой, поверившей во все созданные для нее иллюзии, она увлеклась своим непостижимым дядей, не осознавая, что этой внезапной симпатией завершила блестящую психологическую комбинацию Темного Лорда. Закрепила свой «переход на темную сторону». И сделала один из тех необдуманных поступков, после которых уже нет пути назад.

А хотела ли она назад? Сейчас? Теперь?

В тот момент, когда шквал сомнений готов был опять накрыть с головой, когда их стало слишком много — ее отец опять разыграл свою козырную карту.

Когда-то влечение к Люциусу Малфою подогрело ее решимость.

Потом, чуть позже, когда она узнала слишком многое, когда у нее начали открываться глаза на всё, что сразу подавалось красиво и ловко, Генри увез ее в далекую Манчжурию. Подальше от ненужных сомнений.

Так ли случайно вообще Генри появился в ее жизни?

Смешная...

Мог ли простой Пожиратель Смерти претендовать на ее руку?

Наивная.

Всё это с самого начала и должно было быть так.

Люциус Малфой — роман, который заставит Гермиону Грэйнджер умолкнуть в ней навсегда.

Генрих Саузвильт — будущий супруг, блестящая партия. Она должна была в него влюбиться в тех условиях, в которых тогда жила... В единственного друга, защитника, помощника... Такого милого, любезного. А потом и влюбленного в нее.

Догадывался ли сам Генри о том, зачем приставлен к дочери Темного Лорда? Может быть, и догадывался.

Блестящий план, блестящий выбор. Все эти годы Генри был ее «противовесом», он не давал ей превратиться в чудовище или оледенеть; но и не давал раскаяться или всерьез задуматься над верностью своих решений. Он делал Кадмину Беллатрису немного лучше, чем она могла бы быть, и вместе с тем не давал воскреснуть Гермионе Грэйнджер.

Он действительно любил ее. И он был нужен ей даже больше, чем она когда-то считала. Не только как вторая половинка, но и как защита, барьер между ней и тем миром, частью которого она стала теперь.

Но барьер был разрушен. Мир нахлынул всей полнотой своей неприкрытости, и Гермиона ухнула в пропасть.

Она уже почти готова была не выбраться из нее, погрязнуть в пучине новых мыслей и осознания очевидности.

Но Темный Лорд не выпускает из вида свою дочь. Он неизменно рядом, и он всё знает. Она уже привыкла к тому, что он знает всё. И что всё равно будет так, как он для нее устроит — а она может никогда и не понять, что всё устроено нарочно, или понять слишком поздно. Или сразу — но всё равно ничего не изменит. Она поймет тогда, когда посчитает нужным Темный Лорд.

Сейчас она опять на краю — и вот появляется Люциус. И увлекает ее в другую пропасть, еще глубже. Так же, как когда-то — чтобы потом уже нельзя было вернуться назад.

И Гермиона стоит на обрыве этой пропасти, ясно видит ее перед собой и чувствует подступающую горечь — потому что она всё равно шагнет в эту пустоту.

Потому что так угодно Темному Лорду.

Потому что он сделал так, чтобы туда захотела и она.

Но только нельзя, нельзя, нельзя, нельзя ни в коем случае! Слишком жестоко, слишком подло, слишком чудовищно! Это уже садизм. Этого делать нельзя.

О какой человечности потом она сможет говорить себе?

Слишком уж часто Гермиона стала задумываться о своей человечности. Потому-то Люциус и появился опять в ее жизни.

И она всё равно пойдет к нему.