Дочь Волдеморта (СТАРАЯ РЕДАКЦИЯ!) (гет)

Гермиона сидела на полу, вглядываясь в сизый полумрак и глубоко вдыхая необычный дым резной деревянной трубки.

— Твои природные желания сдерживает то, что обыкновеннее всего называют совестью, — говорил Тэо, расхаживая из стороны в сторону. Она следила за тем, как развеваются полы его черной мантии. — Эти барьеры ты расставила вокруг себя сама, и их бесконечно много. Люди часто делают так. Обыкновенно такие преграды не заметны, их проходишь насквозь — и только потом понимаешь, что там на самом деле был барьер. И тогда становится еще хуже. Я же покажу тебе дорогу туда, где никаких барьеров нет. Где всё ненастоящее. Сказка. Сон. Греза, в которой подлинной и реальной являешься только ты сама, а остальное всё — иллюзия. И ты можешь делать всё, что угодно: не думая о том, вредишь ли кому-то, ломаешь ли чьи-то судьбы, калечишь ли жизни... Или что там еще может прийти в твою голову? Ты ни за кого не отвечаешь там, потому что все, кто тебя окружают — не существуют на самом деле. Ты просто можешь делать то, что придет в голову — в тот миг, когда это произойдет. Думаю, мы начнем с того, что погуляем по этой... занятной реальности.

Он умолк, но задумавшаяся ведьма всё не отвечала.

Тэо опустился на корточки прямо перед ней и тряхнул какой-то серебристый порошок в отверстие ее зажженной трубки. Гермиона вздрогнула.

— Вот так сразу?

— А к чему тут готовиться? — насмешливо осведомился маг. — Всё очень просто, если следуешь одному единственному правилу: не рассуждай и действуй так, как захочется в первый же миг. Не важно, почему. Просто следуй желаниям.

— Что я увижу там?

— Не знаю, — пожал плечами Тэо. — Недра твоей фантазии могут выкинуть какую угодно шутку...

* * *

Леди Малфой катала в ладонях высокий бокал красного шампанского и, с трудом сдерживая отвращение, наблюдала за тем, как Пэнси и Дафна воркуют над туповатым Барни, шестилетним мальчонкой Грегори и Милисенты Гойл.

Вот уже много часов приходилось отдавать дань своему положению и торчать на вечере, устроенном миссис Уоррингтон по поводу семилетия Антеи и Клитемнестры. По крайней мере, хоть Генриетте сейчас хорошо.

Леди Малфой вздохнула. Перед ее мысленным взором вновь и вновь проплывали клубы густого сизого тумана. Она не могла вспомнить, что видела днем в грезах, навеянных странным порошком Тэо — только обволакивающее марево и острые, ни с чем не сравнимые ощущения. В них смешивались во что-то невообразимое одновременно и чувство щекочущей опасности и окрыляющее, озорное ощущение полной безнаказанности за всё, что бы она ни вознамерилась совершить.

Гермионе хотелось вновь испытать это, вновь вдохнуть пары диковинного порошка и погрузиться в грезы, окунуться в сизый туман свободы. Будь она там — могла бы встать сейчас с оттоманки и крикнуть этим разряженным фифам всё, что думает о них. Могла бы заявить в лицо Гойлам о том, что считает их сына отсталым недоразвитым полудурком и что он, скорее всего, сквиб.

Могла бы сказать Пэнси, что полагает унизительным это ее увивание за Дафной теперь, когда для Дафны открыты двери в дом Малфоев — тогда как всё время учебы в Хогвартсе это Дафна хвостиком увивалась за самой Пэнси.

Что из ее четырехлетнего сыночка в детском коллективе сделали мальчика для битья, потому что он еще слишком мал для этих детей и не умеет ни защититься, ни завоевать авторитета, ни быть чем-либо им интересен. И нужно быть не умнее тролля, чтобы не видеть этого и постоянно таскать несчастного Луи к детям, которые над ним издеваются.

Ох, сколько всего могла бы сказать и сделать Гермиона в сизом тумане! Ей хотелось снова испытать это щекочущее чувство. И еще разглядеть очертание того, что она делала днем и не могла сейчас вспомнить: чтобы вкусить еще раз, куда глубже. Чтобы понять до конца.

— Барнабас такой смышленый, Милли, — услышала женщина прямо над своим ухом голос Пэнси Пьюси. — Не правда ли, Кадмина?

— Да, — послушно улыбнулась леди Малфой, — он очень повзрослел.

* * *

— Почему я ничего не помню, когда прихожу в себя?

— Это пройдет, — заверил Тэо. — Эмоции заслоняют воспоминания только первое время. Как я понимаю, — насмешливо добавил маг, — продолжать мы будем?

— Будем, — с жаром подтвердила Гермиона, — будем обязательно.

В сизом тумане свободы выходило на волю любопытство. Особенное любопытство.

Немного ребяческое, немного безумное — но захватывающее дух и кружащее голову. Так иногда бывает интересно, что произойдет, если вдруг дотронуться до огня; или шагнуть в пропасть: чтобы ощутить безграничный свободный полет. Но разум понимает, что падение ведет к смерти — и ты боишься сделать шаг. Боишься дотронуться до огня, ожидая боли и ожогов.

А если ты можешь сделать всё это и остаться совершенно невредимым?

Безнаказанность дарила крылья.

Настоящее любопытство — самая опасная человеческая страсть. И больше всего опасна она для тех, кто окружает пораженного любопытством человека. Если с возрастом не побороть в себе этого тонкого, щекочущего дурмана, а наоборот, развить его — вот тогда и получаются самые страшные, безжалостные и жестокие существа.

В детстве дети, движимые любопытством, отрывают крылышки бабочкам или давят едва рожденных цыплят — не от жестокости, нет. Исключительно желая посмотреть на результат.

Потом человек растет и начинает жалеть бабочек. Он глушит в себе любопытство.

Но если его отпустить... Если дать ему свободу...

Что будет, если сказать то, чего никто от тебя не ждет? А если сказать это прилюдно?

Что будет, если поступить экстравагантно? Или пойти туда, куда ходить запрещают? Или попробовать то, на что накладывают табу?

Что будет, если испугать ребенка? А если испугать взрослого человека?

Испугать его так, чтобы он никогда не забыл?

Или уже не умел помнить.

Что будет, если произнести непростительное проклятие? Или коснуться Черной магии глубже?

Что будет, если отнять жизнь? А если тебе ничего за это не будет?

Как отнять эту жизнь интереснее?..

Почти каждого из по-настоящему преданных Пожирателей Смерти привело к Волдеморту именно это особое любопытство.

Страшное и красивое. Всякий исследователь вызывает восхищение.

Пока его исследования не направлены на тебя.

Если любопытство ничем не сдерживать — оно становится страшным. А чтобы дать ему свободу, нужно всего лишь забыть: забыть о чужих чувствах, о чужой боли; о мнениях других людей, о справедливости, о совести; нужно забыть жалость и сочувствие, забыть стыд, забыть мораль. Здравый смысл тоже лучше забыть — иначе будет не так интересно. Человек, помнящий о здравом смысле, никогда не шагнет в пропасть, не пожертвует жизнью ради удовлетворения минутного любопытства.

А вот человек, сумевший забыть, и живущий, чтобы тешить свое любопытство, — самое страшное и самое опасное существо.

* * *

Из сизого тумана стали проступать образы.

...Вот Гермиона перегибается через стол, хватает за плечи Фила Мура и жадным, бесстыдным поцелуем раздвигает его тонкие губы. Парень отскакивает от нее, а Гермиона подтягивается на руках и залезает на столешницу. Начинает расстегивать мантию.

Мур говорит что-то невразумительное и пятится к двери, выбегает в коридор и оставляет свою полуобнаженную преподавательницу смеяться на разоренном рабочем месте.

И вот Фил Мур бросает ее занятия так же, как в прошлом году Зэкери Аккидэнт. Он начинает избегать ее в коридорах и отводит взгляд от ее сверкающих глаз в Трапезном зале...

...Сквозь сизый туман Гермиона вонзает отточенный серебряный кинжал в спину Габриэль Делакур и смеется потом в лицо своего разгневанного отца.

Проклятая стерва умирает долго и некрасиво: хрипит, кашляет, стонет...

...Гермиона идет по пустой и темной маггловской подворотне, откуда-то выскакивает огромный верзила и требует у нее сумочку. Женщина пускает в него проклятье и созидательно наблюдает за тем, как маггл в ужасе пытается стряхнуть с себя тысячи облепивших его тело муравьев, как по-девичьи тонко кричит, падает, как начинает биться в конвульсиях...

Как тают насекомые на дочиста обглоданном скелете...

...Люди с пустыми белыми глазами в сизом тумане почему-то не пугают Гермиону. Их кожа тёмно-серая, с синевато-белёсым отливом, а руки холодные и влажные. Но всё же они отнюдь не страшны.

Гермиона знает, что ее руки тоже холодеют там...

* * *

Леди Малфой наблюдала за гостями затуманенным взглядом пьяных глаз. Сегодня ее супруг отмечал свой пятьдесят третий день рождения. Сейчас в поместье остались только его лучшие друзья — большой прием закончился в восемь, а теперь за полночь.

Вот уже полчаса Гермиона исподтишка наблюдает за Макнейром.

Люциус посмеялся над ней, устроив то представление с соблазнением. Он понимал, как она не него отреагирует. А, собственно, почему? Почему бы не воспользоваться тем, что так любезно предложил собственный супруг?

...Гермиона вышла из гостиной вслед за Макнейром и дождалась его в маленьком коридоре, куда выходила уборная. Нужно сказать, что приятель ее мужа был удивлен, увидев ее здесь.

— Уделишь мне немного времени? — спросила женщина, приглашающе распахивая дверь небольшой комнаты. Волден вошел.

Это было прямоугольное помещение с ярко пылающим камином, парой книжных шкафов, двумя кушетками и огромной шкурой сфинкса на полу.

— Садись, — позвала Гермиона Макнейра, устраиваясь.

— Предупреждаю сразу, что наш почтенный именинник на этот раз ни о чем не просил меня, так что ты в полной безопасности, — объявил Волден, хмыкая.

— Жаль, — невозмутимо заметила Гермиона и по-хозяйски перекинула через севшего колдуна свои обтянутые чулками ноги. — А я горько раскаялась в своей вероломной добродетели и жажду исправить совершенную глупость, — сверкнула глазами она. — Воспользоваться предложенными благами.

— В день рождения законного супруга? — поднял брови Макнейр. — В его доме? Какое коварство!

— Что, без просьбы Люциуса тебе слаб?? — подзадорила Волдена Гермиона.

— Ну почему же? — он подался к ней. — С превеликим удовольствием.

Положил руки на талию и притянул к себе. Гермиона оперлась о его плечи. У нее бешено колотилось сердце, а внутри поднималось что-то животное и дикое.

— Ты расскажешь об этом моему мужу? — спросила ведьма.

— Посмотрим.

Волден расстегнул ее мантию и скинул на пол. Гермиона засмеялась.

Он начал быстро избавляться от одежды, с жаром целуя ее тело, а затем проник в него довольно резко — но она вся затрепетала от смеси морального и физического удовольствия. Что-то странное происходило с наследницей Темного Лорда в этот момент. Как будто упали оковы, столько лет мешавшие жить по-настоящему: тенета морали, выдуманной, ввиду ее двусмысленного положения праведной грешницы; силки придуманных ограничений; цепи никому не нужных попыток притворяться не такой, какой она была на уровне чувств, но никогда не осмеливалась признаться в этом даже самой себе. Или подозревала, но скрывала, на самом деле таковой не являясь...

Руки Макнейра сжимали бедра женщины и регулировали темп, с которым Гермиона двигалась. Он развалился на кушетке, а ее усадил на себя. Молодая ведьма делала быстрые и ритмичные движения, часто и неглубоко вдыхая.

И вдруг чьи-то руки легли на ее плечи и с силой опустили на Макнейра, а голос Люциуса проговорил в самое ухо:

— Ах, вот куда ты пропала, дорогая.

Гермиона дернулась от неожиданности и удушающей волны наслаждения. Сквозь шум крови в ушах она разобрала слова Волдена:

— Кадмина устала от однообразия вечера.

— О, в таком случае позволь я помогу тебе ее развлечь, — услыхала она затем, уже почти приходя в себя. Но сильная рука Люциуса нагнула ее голову вперед, к губам Макнейра. — Двигайся, дорогая, что же ты застыла? Не отвлекайся!

А потом он заскользил по ее телу, потянул жену к себе, и она почувствовала, что на нем больше нет мантии. Люциус увлек ее на огромную шкуру сфинкса, разостланную у пылающего огня. Волден последовал за ними.

Этой дикой и страстной, совершенно невероятной, безумной ночи в объятиях мужа и его приятеля Гермиона долго еще не могла забыть. Ее словно с головой накрыл какой-то водоворот, как будто сизый дурман от порошков Тэо д’Эмлеса снова окутал действительность и подарил безграничную, острую и пьянящую свободу.

Только теперь это происходило на самом деле...