Viola ambigua

Читаю знаменитую "Тридцатилетнюю женщину", нахожусь в шоке. Не читала раньше, по отзвукам в культурном пространстве, в особенности насчет крылатого выражения "бальзаковская женщина" думала, что это будет про перезрелую мадам, в некоем возрасте осознавшую собственную чувственность и пошедшую в разнос. Но нет, все гораздо мрачнее и неожиданнее.

Далее будет пересказ. Я в этой рубрике не делаю обычно пересказы, но тут не могу удержаться; те, кто вместе со мною начал Бальзака перечитывать, не смотрите дальше -- СПОЙЛЕРЫ СПОЙЛЕРЫ, все остальные офигивайте вместе со мной.

Первая часть. Юная тонкая девушка выходит замуж за солдафона. Следует чреда супружеских изнасилований, за полгода она приходит в такое состояние, что не выносит, вздрагивает, если он просто дотрагивается до нее на публике. Ночами тем не менее все продолжается.

Спустя несколько лет она в глубоком истощении, очевидно связанном с депрессией и непрекращающимся ПТСР, симптомы, как у чахотки, от ее тела уже ничего не осталось, непонятно, в чем держится дух. Ребенку несколько лет. Муж заводит любовницу, жене немного легчает от уменьшения нагрузки. Все говорят, что она явно скоро умрет, судя по ее внешнему виду. Английский джентльмен, заодно доктор, влюбленный в нее, говорит, что она скоро помрет, надо лечить, и год возит супругов по курортам, природе и т.п. Его внимательность, его влюбленность. её ответная влюбленность в англичанина и очевидно то, что под предлогом лечения мужа не допускают до ежедневного секса приводит ее в порядок, она снова с румянцем и мясом на костях.

Она говорит англичанину, что любит его, но "его" быть не может, приказывает ему уехать, он слушается. Радостный муж, видя, какая она здоровая и налившаяся, потирает руки "ну, приступим-с, милочка". Она, вылезшая благодаря влюбленности, из аута, решительно отказывает ему (цитирую): "Вы уже однажды чуть не свели меня в могилу". И Бальзак это пишет в 1844 году! Какой неприличный роман! Как все были шокированы, тем что многие ужасы брака называются почти прямо.

(Почитав французских литературоведов, я узнала, что у героини еще, видимо, был метрит (воспаление органов малого таза), изящность формулировок Бальзака про который, видимо, потерялась при советском переводе. Вероятно, от ЗППП, что не удивительно, учитывая половую распущенность мужа).

Все, ежедневных изнасилований больше нет, с супругом она живет в Париже, едва встречается в своем особняке, чаще в гостях. Но из-за того, что она выгнала любимого, у нее депрессия (дама изначально по конституции слаба, очевидно). У нее бессоница, она вообще не спит ночью. Поэтому она начинает принимать опиум и становится затяжной наркоманкой. Фактически, теперь она не спит только около 7 часов в день, чтобы провести время с дочерью, все остальное время она валяется в своей спальне в забытье.

Тем временем англичанин выходит из подполья, он оказывается не уехал, а все это время /бальзаковский романтизм мод-он/ следил за ней исподтишка, ловя каждый жест, сталкерство это ведь так романтично. Уже в начале книги он был сильно больной типа чахотки, потом выздоровел, теперь опять изможден и худ.

Итак, англичанин приходит к ней в особняк, оказалось /double mode-on/, что он принес с собой пистолет, чтобы ее застрелить и самому застрелиться. Тут она, разумеется, понимает, насколько же это невероятная сильная прекрасная великая любовь /Бальзак, ты меня достал своими фетишами/. Они думают бежать вместе, но тут она вспоминает, что у нее все ж есть дочка, с этим надо что-то делать, задерживаются на нее посмотреть. Тут приходит муж, и чтобы не скомпрометировать даму, англичанин выходит на балкон, прячется там несколько часов, простужается, и спустя несколько дней от этого умирает (видимо, он и так был на грани).

Во второй главе мы видим героиню, которая, что простительно, переживает невероятный нервный срыв по этому поводу, из-за нее погиб любимый. Срыв, мелтдаун, описан с потрясающей точностью симптомов, все-таки поразительно, как Бальзак сочетает невероятную наблюдательность за реальной жизнью и психологическими проблемами с удивительным надуманным фетишизмом по поводу Брака и Любви. Героиня скрывается в замке в провинции, сутками не выходит из спальни, где лежит в темноте, никуда не выходит. Очевидно, продолжает жрать лауданум, т.е. наркотическая зависимость усугубляется. Практически ничего не ест. Ей требуется постоянная тишина, любой резкий звук сводит ее с ума. Дочь ее бесит, потому что она от мужа и "виновата" в том, что возлюбленный погиб. С ребенком она проводит несколько минут, и проявлять к ней эмоции вообще не может (предыд. неск. лет было все нормально, только любовью к ребенку она фактически и спасалась несколько лет, до англичанина). В общем, героиня планирует медленное самоубийство с помощью естественных причин. Да, ей 26 лет всего. Вес, судя по описанию, килограмм 40-45 у нее.

Прожив в замке несколько месяцев -- самую острую фазу горя, героиня более-менее приходит в себя и возвращается в Париж (да и опиум наверно кончился). Продолжая пребывать в том же состоянии константной депрессухи.

Третья глава: спустя четыре года, ей уже вот как раз уже 30 лет. Она, как раньше продолжает вести светскую жизнь, общается с подругами, муж полностью забанен (заслужено). Судя по описанию, героиня в адеквате, но все также не на позитиве. И вот в гостиной появляется умный молодой человек, с которым раньше она не была знакома. Шарль де Ванденес, талантливый дипломат. Ему всего 30. Он влюбляется в нее: она красавица, чуткая натура, надломленный цветок, и проч.

Далее следует несколько страниц, которые составили главную славу этому сочинению. Бальзак подробно, со множеством нюансов, описывает, чем тридцатилетние женщины (замужние и вдовы) лучше юных незамужних барышень.

Для нас, в эпоху все никак не победившего феминизма, то, что он говорит, в общем-то, уже трюизм: взрослая женщина знает самоконтроль, умеет разбираться в людях, контролирует свои финансы, умеет строить мудаков (в т.ч. своего мужа), лучше разбирается в сексе, наработала много социальных связей, может быть полезна, лучше ухаживает за собой, тратит больше денег на косметику и одежду, знает что ей идет и проч. 16-летняя девственница, соответственно, не разбирается в людях, полна романтических иллюзий, истерики устраивает настоящие, а не стратегические, денег ей родители дают мало, одевается как мама говорит, сексом с ней заниматься нельза, а если займешься, возникнут проблемы, и проч. Банальность, ага. Но в тот момент, когда Бальзак это проговорил, черным по белому, да в таких тиражах -- для раннего викторианского общества, едва опомнившегося от руссоизма и сентиментализма с их обожествлением невинных игривых дев и их ангельской чистоты, такие формулировки были словно молотом по голове. Шок. Бальзак как дважды два доказал, что в общем, для окружающих юную деву ничего хорошего от ее чистоты нет (только ее родителям и будущему мужу, и то ему ненадолго). Это очень красивый кусок текста, рекомендую прочитать и насладиться.

Шарль начинает ухаживать за маркизой. Поскольку, как мы помним, она у нас запущенный травматик, идет это через пень колоду. Несколько месяцев он ездит к ней каждый день в гости и сидит общается в гостиной часа два.

Спустя полгода у нее возникают неясные подозрения: "о боже, неужто он в меня влюбился? В меня? Да как это может быть!" Описано все очень мило и тонко. Сидишь, улыбаешься. Она в итоге обнаруживает, что тоже влюблена. Влюбленные очень трогательно объясняются, сцена заканчивается первым несмелым поцелуем в щечку. Все прекрасно: женщина, которая была очень несчастна всю свою жизнь, наконец заслужила настоящую любовь, хэппи-энд, сладкое умиление, радость за героиню. (Если мы добавим логику мира Бальзака, его моральное кредо, то тут еще есть и объяснение теоретическое: она заслужила счастье, потому что с первым возлюбленным она мужу все-таки не изменила физически, осталась "чиста". Потому что "хорошей" даме второго любовника брать нельзя, она тогда становится падшей.)

***

К сожалению, дальше книга продолжает длиться, осталось чуть больше трети. И то, как она продолжается, опять повергло меня в шок. Если первая половина оглушила меня реализмом, суровым для своего времени, мастерством писателя, то вторая часть, наоборот, оглушила меня тем, как же сильно Бальзак налажал с профессиональной точки зрения.

Книга ЛОМАЕТСЯ, буквально, как поезд, сошедший с рельс. Я никогда такого не наблюдала в книгах. Это как смотреть на самолеты с Башнями-близнецами: завороженно наблюдаешь за тем, как от текста падают куски, он хрустит, и с гулким "бам" рушится вниз. Такую халтуру, такую работу спустя рукава я наблюдала разве что у каких-то поздних советских писателей.

Так что же происходит? "Тридцатилетнюю женщину" в совокупности Бальзак писал и отделывал 15 лет. Но на пользу ей не пошло. Дело в том, что в 1829-1832 годах он написал несколько рассказов. В которых шла речь о самых разных людях, абсолютно разных. И рассказы эти были даже в разных жанрах. Таким образом, 1-я часть романа (про несчастный брак) это был рассказ про одну тетеньку, и заканчивался он смертью лорда на балконе. Та часть, про обретение любви в 30 лет, был совершенно про другую тетеньку. А еще у него были рассказики про одного убийцу и один скандал -- тоже про совершенно разных граждан. Но в каждом из них героиня была женщина с проблемами с мужем, это, в общем, единственное, что их объединяло.

Напомню, что у Бальзака были контракты с издателями, и они требовали от него гнать объем. В 1832 году эти 4 рассказа оказались под одной обложкой. Но текста было мало, и Бальзак быстренько дописывает еще один рассказ, про жизнь старушки. В 1835 году повторяется та же история с дефицитом печатных листов, и Бальзак дописывает еще один рассказик (рекап был в прошлой части - это кусок про жизнь в депрессии в замке).

Наконец, только в 1842 году он решает: хм, а зачем мне 6 отдельных рассказов, если можно сделать из этого единый роман? И сука, халтурщик, халявщик, меняет героям рассказов имена на одинаковые, приглаживает какие-то мелкие детали, но лажает с другими (возрастами, психологическими характеристиками). И говорит -- это теперь не сборник рассказов, а роман! Я молодец. И все равно его не отпустило, он пытается редактировать до 1844. Пустое дело, он уже испортил. (И, поскольку я сама типа писатель, эта ХАЛТУРА видна намного сильнее, ты прямо чувствуешь мотивации коллеги, когда он это херачил...).

Итак, если вы хотите сохранить в своем сердце отношение к "Тридцатилетней женщине" как к великой, гениальной книге (которой она и является в первом куске), остановитесь на поцелуе в щечку с Шарлем и дальше не читайте. Эта половина книги -- жемчужина, она прекрасна. Она собрана из 3 рассказов, второй из которых сразу писался как связка, а героини 1 и 3 были однотипны (одну даже звали Жюли, а другую Жюльетта), поэтому все слиплось однородно и приятственно взору читателя. Я считаю, что прочитать эту 1-ю половину необходимо самостоятельно для культурного развития, даже если вы прочли мой пересказ.

А вот вторую половину "Тридцатилетней женщины" читать не надо! Вот вам моя трансляция этого крушения поезда.

4-я глава: внезапно появляется рассказчик от первого лица, что смотрится дико инородно. Он рассказывает сценку, которую подглядел в парке: маркиза и ее любовник Шарль гуляют вместе. С ними ее дочь от мужа Елена и мальчик лет шести, очевидно нагулянный. Бальзаку плевать на математику, поэтому Елене 8 лет, а должно быть около 14. Она злится на братика, которого все балуют, и топит его в реке насмерть. Спустя несколько лет мы переносимся в особняк Шарля. То, что героиня у нас припадочная -- это мы ведь помним, да? И ожидаем, что после этой трагедии Бальзак покажет нам новый ее мелтдаун, логично ведь? Но нет. Вообще ни следа психотравмы. Она быстренько родила любовнику нового сына. Проблем с гинекологией у нее явно больше нет. Хотя та героиня, которая в первой половине книги, явно не особо бы настаивала на плотских отношениях с Шарлем, там явно больше про эмоциональный роман. А ей теперь 35+, но пофиг, фолликулы как юной силой писательского гения!

Там же тусит муж маркизы, который в прекрасных отношениях с любовником жены. Для Парижа это, в принципе, нормально, но он, вдобавок, относится к мальчику как к собственному. Муж тупой, но не настолько же -- для такого отношения надо, чтобы героиня опять начала с ним заниматься сексом, но в предыд. части она не делала этого лет пять и не стала бы делать заново ни за что на свете, особенно узнав счастливую любовь (и про оргазмы) с Шарлем. Ну ладно, предположим.

5-я глава. Треш, убийство топором и сексапильные пираты. Я не преувеличиваю. Героиня с мужем сидит в своей загородной усадьбе. Она успела родить еще 2 детей! То есть у нее теперь четыре: старшая Елена от мужа, и от Шарля два мальчика и девочка Моина (пятый ребенок утонул в предыд. главе). Муж ее балует младенцев, искренне считая их своими, развернута счастливая сцена благоденствия у рождественского камина. То есть героиня у нас уже тут -- бессердечная тварь, которая имитирует перед мужем счастливую семью (а она была не такая, она его просто забанила и все). Но дочь Елена знает, что мама сука и сиблинги сводные, и ненавидит ее. С возрастами детей тоже явная лажа, Бальзак не стал подгонять под хронологию первой части. В поместье вбегает харизматичный чувак, зарубивший топором какого-то барона. Семья его прячет с полчасика от жандармов (из романтизму), потом Елена говорит "я в него влюбилась! ухожу с ним, вы мне больше не семья!" (она ведь тоже убийца, только брата, это их сближает). И они сбегают. Чувак описан как байронический герой, фу, Бальзак, как не стыдно, вы же реалист, а тут прям все загипнотизированы его горящими очами!...

Спустя несколько лет муж разорился, денег нет. Но поскольку Бальзак забыл, что этот муж-солдафон изначально показан как колоссальный идиот и хамло, то он отправляет этого персонажа в Новый свет, где дяденька (которому уже под 60) за два счета зарабатывает состояньице. Муж садится на корабль и плывет во Францию. На них нападают пираты (действие происходит в те же 1830-е). Тут Бальзак включил внутреннего Джонни Дэппа и на неск. страниц выдает резню, абордаж, кортики, реи, кровищу и прочее, в чем он совершенно не разбирался. Убивают всех, кроме мужа, потому что капитан пиратов, разумеется -- тот мужик с топором, его зять, муж Елены. Она там же на палубе, у нее 4 прекрасных младенца, она купается в брыльянтах, счастлива. Они выдают папе шкатулку с баблом и отправляют домой.

Спустя несколько лет, уже после смерти мужа, наша героиня, которой уже не 30, а 40+, в какой-то провинциальной гостинице находит свою умирающую дочь Елену с младенцем на руках: все остальные дети и чувак с топором утонули, ну и эти тоже быстренько умирают на руках у мамы, сказав патетичную фразу.

WTF?! Нет, я говорю WTF!!!!

А, нашла сравнение.
Это как сиквел "Утомленного солнца" с танками и флагами, для того, кто любил первый фильм 1994 за его пронзительность.

6-я глава. Называется "Старость преступной матери". Бальзак приходит к выводу, что героиню все-таки необходимо наказать. Но не за половую распущенность, а за другое, что я в принципе, даже не буду осуждать. Уже в куске про депрессию в замке он отмечал, что героиня начала третировать дочь Елену из-за того, кто был ее донором спермы. В главе про утопление брата это прослеживается сильнее: он почти прямо пишет, что героиня с любовником своего сына баловали, а девочку обижали, и это очень неправильно и вызвало ее ревность (доктор Спок согласен). В главе про пиратов Елена продолжает чувствовать себя паршивой овцой среди нагуленных младенцев и это одна из причин ее резкого побега. Ну и вот тут, в завершении, Бальзак решает поставить точку в теме воспитания детей.

Итак, было у героини 5 детей: Елена умерла после кораблекрушения; мальчик утоплен Еленой; два сына успевают вырасти, но одного из их жестокий Бальзак заражает холерой, а второго убивает в Алжире. Остается у нее одна дочка Моина. Героиня ее балует, отдает ей свое состояние (кстати, откуда оно у нее? Муж же все потратил, а потом пираты ему только шкатулку дали), выдает замуж прилично. Моина -- избалованная тварь, третирует мать и хамит ей постоянно. За Моиной начинает ухаживать сын того самого Шарля де Ванденеса, у которого с героиней многолетняя связь, известная всем и каждому в свете.

Героиня начинает переживать: "наверно, надо ей все-таки сказать, что он ее единокровный брат, а? ой, как стыдно". То есть Моина в свои 20+ так и не догадалась, что за отношения у маман с Шарлем, почему он годами торчит у них дома, и почему ее братья так не похожи на официального папу. Вариант пойти к Шарлю, чтобы он дал по шее сыну, тоже почему-то не приходит в голову. Героиня идет к Моине, пытается ей сказать правду, дочь ей хамит, героиня-старушка уходит грустная, по следам на песке догадывается, что инцест все-таки случился. И умирает прямо там от сердечного приступа. "Все увидели ноги маркизы, окоченевшие, вытянувшиеся на смертном одре".

Самый полный список экранизаций романов Джейн Остин
Все кинофильмы и сериалы, снятые по ее книгам (включая юношеские и незавершенные), плюс фильмы о ее биографии, а также ленты о фанатах и попаданцах в ее мир.


6. НОРТЕНГЕРСКОЕ АББАТСТВО

О чем: пародия на готический роман ужасов. Юная девица, зачитываясь модными романами, все время мечтает о необыкновенно романтических приключениях и страшных, "готических" тайнах, и все время обманывается.

Телефильм "Northanger Abbey" (1952) -- не ищется, видимо, не сохранился
В рамках цикла "How Does It End?"

Испанский телесериал "La abadía de Northanger" (1968) -- есть тут, на испанском языке
В 10 сериях. В рамках цикла "Novela"

Самый полный список экранизаций романов Джейн Остин
Все кинофильмы и сериалы, снятые по ее книгам (включая юношеские и незавершенные), плюс фильмы о ее биографии, а также ленты о фанатах и попаданцах в ее мир.

ГЛАВНЫЕ РОМАНЫ

1. ЧУВСТВО И ЧУВСТВИТЕЛЬНОСТЬ

О чем: сестры Дэшвуд, обеднев, перебираются в коттедж в новом месте, где эмоциональная Марианна влюбляется в красавчика Уиллоби.

Телефильм "Sense and Sensibility" (1950) -- не сохранился
В рамках цикла "​The Philco Television Playhouse". Реж. Делберт Манн

Телесериал "Sense and Sensibility" (1971) -- на ютубе выложен целиком, без перевода
BBC. Режиссер Дэвид Жиль. 4 серии

Ихневмоны

Редактор сказал мне:

— Сегодня открывается выставка картин неоноваторов, под маркой «Ихневмон». Отправляйтесь туда и напишите рецензию для нашей газеты.

Я покорно повернулся к дверям, а редактор крикнул мне вдогонку:

— Да! забыл сказать самое главное: постарайтесь похвалить этих ихневмонов… Неудобно, если газета плетется в хвосте новых течений и носит обидный облик отсталости и консерватизма.

Я приостановился.

— А если выставка скверная?

— Я вас потому и посылаю… именно вас, — подчеркнул редактор, — потому что вы человек добрый, с прекрасным, мягким и ровным характером… И найти в чем-либо хорошие стороны — для вас ничего не стоит. Не правда ли? Ступайте с Богом.

Когда я, раздевшись, вошел в первую выставочную комнату, то нерешительно поманил пальцем билетного контролера и спросил:

— А где же картины?

— Да вот они тут висят! — ткнул он пальцем на стены. — Все тут.

— Вот эти? Эти — картины?

Стараясь не встретиться со мной взглядом, билетный контролер опустил голову и прошептал:

— Да.

По пустынным залам бродили два посетителя с испуганными, встревоженными лицами.

— Эт-то… забавно. Интер-ресно, — говорили они, пугливо косясь на стены. — Как тебе нравится вот это, например?

— Что именно?

— Да вот там висит… Такое, четырехугольное.

— Там их несколько. На какую ты показываешь? Что на ней нарисовано?

— Да это вот… такое зеленое. Руки такие черные… вроде лошади.

— А! Это? Которое на мельницу похоже? Которое по каталогу называется «Абиссинская девушка»? Ну, что ж… Очень мило!

Один из них наклонился к уху другого и шепнул:

— А давай убежим!..

Я остался один.

Так как мне никто не мешал, я вынул записную книжку, сел на подоконник и стал писать рецензию, стараясь при этом использовать лучшие стороны своего характера и оправдать доверие нашего передового редактора.

— «Открылась выставка „Ихневмон“, — писал я. — Нужно отдать справедливость — среди выставленных картин попадается целый ряд интересных удивительных вещей…

Обращает на себя внимание любопытная картина Стулова „Весенний листопад“. Очень милы голубые квадратики, которыми покрыта нижняя половина картины… Художнику, очевидно, пришлось потратить много времени и труда, чтобы нарисовать такую уйму красивых голубых квадратиков… Приятное впечатление также производит верхняя часть картины, искусно прочерченная тремя толстыми черными линиями… Прямо не верится, чтобы художник сделал их от руки! Очень смело задумано красное пятно сбоку картины. Удивляешься — как это художнику удалось сделать такое большое красное пятно.

Целый ряд этюдов Булюбеева, находящихся на этой же выставке, показывает в художнике талантливого, трудолюбивого мастера. Все этюды раскрашены в приятные темные тона, и мы с удовольствием отмечаем, что нет ни одного этюда, который был бы одинакового цвета с другим… Все вещи Булюбеева покрыты такими чудесно нарисованными желтыми волнообразными линиями, что просто глаз не хочется отвести. Некоторые этюды носят удачные, очень гармоничные названия: „Крики тела“, „Почему“, „Который“, „Дуют“.

Сильное впечатление производит трагическая картина Бурдиса „Легковой извозчик“. Картина воспроизводит редкий момент в жизни легковых извозчиков, когда одного из них пьяные шутники вымазали в синюю краску, выкололи один глаз и укоротили ногу настолько, что несчастная жертва дикой шутки стоит у саней, совершенно покосившись набок… Когда же прекратятся наконец издевательства сытых, богатых самодуров-пассажиров над бедными затравленными извозчиками! Приятно отметить, что вышеназванная картина будит в зрителе хорошие гуманные чувства и вызывает отвращение к насилию над слабейшими…»

Написав все это, я перешел в следующую комнату.

Там висели такие странные, невиданные мною вещи, что если бы они не были заключены в рамы, я бился бы об заклад, что на стенах развешаны отслужившие свою службу приказчичьи передники из мясной лавки и географические карты еще не исследованных африканских озер…

Я сел на подоконник и задумался.

Мне вовсе не хотелось обижать авторов этих заключенных в рамы вещей, тем более что их коллег я уже расхвалил с присущей мне чуткостью и тактом. Не хотелось мне и обойти их обидным молчанием.

После некоторого колебания я написал:

«Отрадное впечатление производят оригинальные произведения гг. Моавитова и Колыбянского… Все, что ни пишут эти два интересных художника, написано большей частью кармином по прекрасному серому полотну, что, конечно, стоит недешево и лишний раз доказывает, что истинный художник не жалеет для искусства ничего.

Помещение, в котором висят эти картины, теплое, светлое и превосходно вентилируется. Желаем этим лицам дальнейшего процветания на трудном поприще живописи!»

Просмотрев всю рецензию, я остался очень доволен ею. Всюду в ней присутствовала деликатность и теплое отношение к несчастным, обиженным судьбою и Богом людям, нигде не проглядывали мои истинные чувства и искреннее мнение о картинах — все было мягко и осторожно.

Когда я уходил, билетный контролер с тоской посмотрел на меня и печально спросил:

— Уходите? Погуляли бы еще. Эх, господин! Если бы вы знали, как тут тяжело…

— Тяжело? — удивился я. — Почему?

— Нешто ж у нас нет совести или что?! Нешто ж мы можем в глаза смотреть тем, кто сюда приходит? Срамота, да и только… Обрываешь у человека билет, а сам думаешь: и как же ты будешь сейчас меня костить, мил-человек?! И не виноват я, и сам я лицо подневольное, а все на сердце нехорошо… Нешто ж мы не понимаем сами — картина это или што? Обратите ваше внимание, господин… Картина это? Картина?! Разве такое на стенку вешается? Чтоб ты лопнула, проклятая!..

Огорченный контролер размахнулся и ударил ладонью по картине. Она затрещала, покачнулась и с глухим стуком упала на пол.

— А, чтоб вы все попадали, анафемы! Только ладонь из-за тебя краской измазал.

— Вы не так ее вешаете, — сказал я, следя за билетеровыми попытками снова повесить картину. — Раньше этот розовый кружочек был вверху, а теперь он внизу.

Билетер махнул рукой:

— А не всё ли равно! Мы их все-то развешивали так, как Бог на душу положит… Багетщик тут у меня был знакомый — багеты им делал, — так приходил, плакался: что я, говорит, с рамами сделаю? Где кольца прилажу, ежели мне неизвестно, где верх, где низ? Уж добрые люди нашлись, присоветовали: делай, говорят, кольца с четырех боков — после разберут!.. Гм… Да где уж тут разобрать!

Я вздохнул:

— До свиданья, голубчик.

— Прощайте, господин. Не поминайте лихом — нету здесь нашей вины ни в чем!..

— Вы серьезно писали эту рецензию? — спросил меня редактор, прочтя исписанные листки.

— Конечно. Все, что я мог написать.

— Какой вздор! Разве так можно трактовать произведения искусства? Будто вы о крашеных полах пишете или о новом рисуночке ситца в мануфактурном магазине… Разве можно, говоря о картине, указать на какой-то кармин и потом сразу начать расхваливать вентиляцию и отопление той комнаты, где висит картина… Разве можно бессмысленно, бесцельно восхищаться какими-то голубыми квадратиками, не указывая — что это за квадратики? Для какой они цели? Нельзя так, голубчик!.. Придется послать кого-нибудь другого.

При нашем разговоре с редактором присутствовал неизвестный молодой человек, с цилиндром на коленях и громадной хризантемой в петлице сюртука. Кажется, он принес стихи.

— Это по поводу выставки «Ихневмона»? — спросил он. — Это трудно — написать о выставке «Ихневмона». Я могу написать о выставке «Ихневмона».

— Пожалуйста! — криво улыбнулся я. — Поезжайте. Вот вам редакционный билет.

— Да мне и не нужно никакого билета. Я тут у вас сейчас и напишу. Дайте-ка мне вашу рецензию… Она, правда, никуда не годится, но в ней есть одно высокое качество — перечислено несколько имен. Это то, что мне нужно. Благодарю вас.

Он сел за стол и стал писать быстро-быстро.

— Ну вот, готово. Слушайте: «Выставка „Ихневмон“. В ироническом городе давно уже молятся только старушечья привычка да художественное суеверие, которое жмурится за версту от пропасти. Стулов, со свойственной ему дерзостью большого таланта, подошел к головокружительной бездне возможностей и заглянул в нее. Что такое его хитро-манерный, ускользающе-дающийся, жуткий своей примитивностью „Весенний листопад“? Стулов ушел от Гогена, но его не манит и Зулоага. Ему больше по сердцу мягкий серебристый Манэ, но он не служит и ему литургии. Стулов одиноко говорит свое тихое, полузабытое слово: жизнь.

Заинтересовывает Булюбеев… Он всегда берет высокую ноту, всегда остро подходит к заданию, но в этой остроте есть своя бархатистость, и краски его, погашенные размеренностью общего темпа, становятся приемлемыми и милыми. В Булюбееве не чувствуется тех изысканных и несколько тревожных ассонансов, к которым в последнее время нередко прибегают нервные порывистые Моавитов и Колыбянский. Моавитов, правда, еще притаился, еще выжидает, но Колыбянский уже хочет развернуться, он уже пугает возможностью возрождения культа Биллитис, в ее первоначальном цветении. Примитивный по синему пятну „Легковой извозчик“ тем не менее показывает в Бурдисе творца, проникающего в городскую околдованность и шепчущего ей свою напевную, одному ему известную, прозрачную, без намеков сказку…»

Молодой человек прочел вслух свою рецензию и скромно сказал:

— Видите… Здесь ничего нет особенного. Нужно только уметь.

Редактор, уткнувшись в бумагу, писал для молодого господина записку на аванс.

Я попрощался с ними обоими и устало сказал:

— От Гогена мы ушли и к Зулоаге не пристали… Прощайте! Кланяйтесь от меня притаившемуся Моавитову, пожмите руку Бурдису и поцелуйте легкового извозчика, шепчущего прозрачную сказку городской околдованности. И передайте Булюбееву, что, если он будет менее остро подходить к бархатистому заданию — для него и для его престарелых родителей будет лучше.

Редактор вздохнул. Молодой господин вздохнул, молча общипывая хризантему на своей узкой провалившейся груди…