Строя воздушные замки на камне (гет)

Прошло две с половиной недели. На улице было все так же серо и зябко, и снегопады продолжались до самого февраля. Лили все чаще и чаще оставалась ночевать у Северуса.

Сейчас она спала рядом, свернувшись калачиком под грудой одеял; прошлой ночью ей снились кошмары — пепел, кровь, зеленый свет... Северус случайно выхватил несколько картинок, когда она проснулась от собственного крика, а он потянулся, чтобы ее успокоить, и нечаянно заглянул ей в глаза.

И чуть не захлебнулся ее страхом.

В конце концов она задремала снова — после того, как коснулась палочкой груди и наколдовала Люмос. Но сон ее был неглубоким и беспокойным; она ворочалась и металась на кровати, и ее кожа светилась — слишком яркая в этой темноте. Северус пролежал на спине где-то с час — глядел в потолок и слушал, как Лили тихонько хныкает во сне, и лишь тогда сообразил, что больше не чувствует действия того темного зелья от кошмаров, которое оставил у нее еще тогда, до Рождества. Он настолько сжился с этим ощущением, что почти его не замечал — только что-то ныло и дергало на самом краю сознания, несильно, но постоянно. А сейчас — исчезло, причем даже не сегодня... А когда? Два дня назад? Еще раньше? Он не помнил.

Похоже, у Лили закончилось зелье. Но почему она промолчала? Скорее всего, все еще боится Темной магии. Не настолько, чтобы перестать ею пользоваться, даже после тех событий в Дэнкворт-мэноре, но достаточно, чтобы не решиться попросить новую порцию.

Северус выбрался из кровати и оделся. На улице все еще было темно, но когда он переступил порог своего кабинета, то услышал свистки и гудение пробуждающейся фабрики. В детстве именно этот шум всегда будил его по утрам — металлический голос в громкоговорителе, который сообщал о начале рабочего дня и призывал повысить производительность труда или чего там хотело фабричное начальство. Разобрать отдельные слова было невозможно — все сливалось в непрерывное скрипучее бормотание, и когда после первого курса Северус вернулся домой на каникулы, то наложил на свою комнату заглушающие чары, чтобы больше ничего не слышать. На том все и кончилось; да, до совершеннолетия пользоваться магией запрещалось, но мать разрешала Северусу делать что угодно. Потому что ей было плевать — и на министерские запреты, и на сына.

Он достал с полки ингредиенты для зелья, позволяющего управлять своим сознанием, и выстроил их в ряд на столе. Зельеварение было чем-то сродни Темным искусствам — подошло к ним куда ближе, чем другие дисциплины, которые преподавались в таких местах, как Хогвартс, с одобрения таких людей, как Дамблдор; взять хотя бы всех этих пауков и ящериц, которые заплатили своими жизнями за то, чтобы волшебники могли по желанию менять цвет волос. Северусу легко давалось это искусство — он понимал его почти на инстинктивном уровне, но с темными зельями все обстояло иначе. Недалекие обыватели считали, что для них достаточно провести ножом по ладони и добавить немного крови в котел, но правда, как это всегда с ней бывает, была гораздо сложнее. Тут приходилось задействовать голову — в том смысле, что жертва носила ментальный характер. Темные зелья требовали воспоминаний, прошлых впечатлений и переживаний, и нужно было очень хорошо себя контролировать, чтобы ненароком не потерять что-нибудь ценное.

Северусу помогала окклюменция, но задача в любом случае была не из легких.

Он развел под котлом огонь, добавил первые три компонента и оставил зелье томиться, а сам тем временем достал с полки книгу и принялся ее просматривать — читал вполглаза, вполуха слушал, как булькает жидкость в котле. Частично убрал ментальные щиты — это было нужно, чтобы выбрать воспоминание, которым он сегодня пожертвует. Ему требовалось что-нибудь хорошее, чтобы создать средство против горя и безумия. Иначе ничего не выйдет — огонь нельзя потушить огнем.

Он вернулся мыслями на много лет назад — на третий курс, когда они с Лили зашли в "Зонко" и остановились у дальних стеллажей; Северус взял с полки "лягушечье мыло", полил его водой, и оно превратилось в сотню маленьких лягушат, которые разлетелись по всему торговому залу и принялись лопаться. Лили рассмеялась, прикрывая рот ладонью; взглянула на него, и глаза ее лучились от радости. Из-за него — это он ее развеселил...

Да. Такое воспоминание подойдет.

Взяв палочку, Северус склонился над котлом. Субстанция внутри была темно-синей, почти черной; поверхность маслянисто поблескивала. Он дважды помешал зелье палочкой, потом добавил несколько капель эссенции асфодели и прошептал инкантацию — фразу на темном языке, открывающую дорогу к его воспоминаниям.

Он удерживал перед глазами образ смеющейся Лили; остальное было надежно прикрыто щитами, которые не позволяли просочиться наружу негативным эмоциям: попади в зелье хоть что-то плохое — и все будет испорчено. Северус помешивал жидкость, прикрыв глаза, и снова и снова проигрывал в голове эти мгновения: вот Лили смеется, вот поднимает руку, прикрывая рот, и в глазах ее пляшут искорки...

Сначала померкли краски — потускнели, сделались размытыми, потом грязно-серыми. Пропали тени и свет — на месте воспоминания осталась только серебристая равнина, и над ней звенел смех Лили, чистый, как звездный свет.

Наконец исчез и он.

Северус прекратил помешивать и, вытащив свою палочку из зелья, чуть тронул ею стенку котла. Жидкость внутри побледнела, став цвета вечернего неба; маслянисто-тяжелый блеск превратился в легкие серебристые искорки, придающие ей характерное мерцание.

Вздохнув, Северус откинулся на спинку стула. Уронил лицо в ладони — волосы скользнули по руке, тонкие, прямые, норовящие слипнуться в сосульки. Предплечье не болело; Метка ждала своего часа, затихшая до поры до времени. Ему бы хотелось отдать взамен какое-нибудь другое воспоминание... о Темном Лорде, об Эйвери или Малфое — он не помнил, какое именно отдал, но это точно было что-то, связанное с Лили.

Тогда, в лесу, Северус сказал, что все его счастливые воспоминания — только о ней. Это была правда.

Он перелил готовое зелье в большую склянку. Отрезал у себя прядь волос и отправился на кухню — рылся в ящичках, пока не откопал обрывок ленточки, которую, должно быть, забыла там его мать, когда уезжала из дома. Привязал волосы к склянке. Зелье еще не успело остыть.

Сумочка Лили валялась брошенная у двери; он засунул склянку на самое дно и вернулся в спальню. Лили лежала поперек кровати, и глаза ее были открыты, а волосы рассыпались по подушке. В утренних сумерках они казались тускло-каштановыми, если не считать той седой пряди — белой, как полоска лунного света. Всякий раз, как Северус видел эту прядь, в нем молнией вспыхивала ярость — короткая, яркая... на Дамблдора, на Волдеморта, на Лили, на самого себя.

Он никогда не заглушал ее окклюменцией.

— Сев... Ты почему не спишь? — спросила Лили.

— Потому что ты храпишь.

— Я не храплю, — она рассмеялась, и внутри что-то всколыхнулось — что-то смутно знакомое... — Возвращайся в кровать, а то у меня ноги замерзли.

— Звучит не слишком-то заманчиво, — но он все равно забрался под одеяло. Лили прижалась к нему, ладошкой провела по его шее. Ступни у нее действительно замерзли, а вот остальное тело — нет, и теперь, когда он был рядом, она замолчала и угомонилась.

Он обнял ее, притянул к себе — Лили устроилась поуютнее, уткнувшись ему в плечо, и они лежали так в предутренней мгле и ждали рассвета.