Ворон (джен)

В гостиной Слизерина всё ещё было шумно и многолюдно, когда Герман покинул школу и был перенесён на главную площадь Висельтона немногословным эльфом, бойцом корпуса «Лесных Теней». Аттиацио, несгибаемый, верный, Аттиацио вымуштровал своих бойцов так, что они всё меньше напоминали существ из плоти и крови, не то что домовиков. Безмолвный Лекки покинул Германа, бесшумно и почти незаметно. Над сумрачным Висельтоном кружили, крича, совы. На террасе кафе, в свете разноцветных фонарей, дымил трубкой, изучая газетный разворот, какой-то пожилой сквиб. Герман кожей ощущал, как распыляются в никуда искры его неуправляемой магии, как тлеет его аура, создавая неповторимый, изменчивый рисунок. Мерцающий сумеречно-алый шелк, невесомый и тонкий. Гера с трудом разогнал льнущие к телу потоки магии. И чужая аура исчезла как морок.

Парень рассеянно ощупал венчающую голову костяную корону и бесшумно зашагал по вечерним улицам. Тёплые весенние сумерки дышали мягко и невесомо: первыми цветущими травами и земляной сыростью. Цветущие темные пряди невесомо парили вокруг темной фигуры Геры, отчего ему казалось, что он шагает сквозь толщи воды. Магия эльфийской защиты тонко дрожала, мерцая, переливаясь всеми оттенками голубого, синего и лилового. И, сливаясь стихийно с дикой лесной магией, Герман всё отчетливее видел, насколько эти плёнки щитов слабы и эфемерны. Его сердцем всё явственнее овладевал страх, заставляя темнеть и обращаться дымом его шикарный царский плащ.

— Тебе страшно, вождь Полых Холмов, — глухой старческий голос отрезвил Германа, он заозирался и увидел старейшину Роммраха. Слепой старец опирался на простой пастушеский посох, а его льняные белые одежды сонно развевал ветер. Достающие до пят седые космы эльфа больше не походили на колтуны и сальные сосульки. Белоснежные пряди невесомо перебирал весенний ветер.

— Защита несовершенна, — негромко отозвался Гера и запрокинул голову, рассеянно глядя как в вышине льдисто мерцают мирриады звёзд, — скажи, Роммрах, я могу помочь как-то укрепить защиту?

— Король хочет заслонить народ? — в голосе старика явно зазвучали любопытство и удивление, — готов ли король разделить с народом своё минувшее? Дни и часы, смех родных и боль потери, страх и ярость, искры вдохновения и лица ушедших? Король готов соткать покров из светлых и тёмных воспоминаний, чтобы он лёг второй кожей на плоть наших щитов?

Герман кивнул. Эльф тихо запел на незнакомом языке и, что есть сил, ударил посохом Герману в грудь. Отчего разом потухли все огни Висельтона. И мрак обступил бывшего семинариста. Его подбитый мехом церемониальный плащ и черная глухая мантия тихо распадались на клубы дыма, хлопья белого пепла, белоснежную дымку и серебро созвездий. Мириады созвездий. По щекам, под кленовой маской, бежали слёзы. И он уже не мог их ни остановить, ни утереть.

Белоснежные патронусы-вороны стаей взмыли ввысь, затмив своим светом луну. Но Герман не видел их. Нет. Он рассыпался на клубы мрака, пепел, серебристую дымку и свет. Его обступали родные лица, волны били в корму военного судна. Вдалеке белым, солнечным, мирным чудом шумела Одесса. Кричали чайки и море пенило гривы волн. Где-то смеялись дети. Герман смотрел и видел лица родных и друзей, сослуживцев и однокурсников, соседей и знакомых. Герман бродил по таким родным коридорам музыкальной школы, по темному актовому залу, по солнечным классам, по вытертому паркету, по бетонным ступеням. Лица, смеющиеся, живые, знакомые и не очень, они были повсюду. Герман видел друзей и недругов, задумчиво улыбался, как впервые, разглядывая изрезанную и изрисованную кривыми роботами и натовскими звездами дверь кабинета сольфеджио. Шариковая ручка нехотя размазывалась под пальцами, клеенчато-бежевая обивка двери пузырилась, зияла дырами, а кое-где из-под нее топощились клочья ватина. За дверью звучал голос самой лучшей учительницы сольфеджио в мире. Голос интеллигентной и очень доброй старушки, приносившей на занятия репродукции Рериха и бессмертного Да Винчи. Герман вцепился в дверь, уткнулся лицом в вату, торчащую из особо большой, жженой проплешины, автором которой немного являлся и сам. И горько, беззвучно заплакал. Сама реальность рассыпалась под пальцами пеплом и стаями патронусов. И Герман упорно цеплялся за неё, жадно вглядываясь в знакомые лица. А в груди саднило и ныло от тоски и бессилия.

Образы сменяли друг друга. Герман бродил по лабиринтам своей памяти, по школьному двору и по недострою за гаражами. По крышам станции юных натуралистов, по поросшим травой мощеным дорожкам, мимо вольеров.

Толкался в шумной портовой толчее и шатался в золотой пыли по сонным скверам. Щурился на солнце, нагло расположившееся прямиком над чужим, но таким понятным Привозом, вместе с командой спасал судно от внезапной течи, снова и снова, с замирающим сердцем, ждал, неминуемого — столкновения с чужим судном в нейтральных водах. Ждал торпед, вспарывающих брюхо корабля, смерти и небытия.

Герман бродил по семинарским коридорам, а солнечный свет бил в окна, разливался мягко по белым стенам фойе, золотил цветную чешую больших рыбин, раздражено рыщущих по аквариуму.

Герман блуждал по родному городу — и город был жив. Сотни незнакомых людей спешили по своим делам в голубых, утренних сумерках, мимо цветущих лип, мимо киосков и аптек, нотариальных контор и магазинчиков с рыбацкой снарягой. Всё вокруг цвело и дышало. И каждую частицу бытия, иллюзорного и отчаянно родного, пронизывали искры света. Но в то же время всё вокруг дышало смертью. Распадом. Увяданием и хандрой. Казалось, сама память Германа рассыпалась на стаи крылатых патронусов, на черный, смердящий мясом и тряпками дым котелен, на человеческий пепел и полынную горечь. Парню чудилось, что и он сам рассыпается так, обнажая собственные кости, теряя что-то важное, мирное и невесомое.

Он не видел, как гаснут узоры, как прорастает из-под кожи жуткий костяной доспех, как королевская мантия обращается мороком, клубами мрака и рваной шкурой, как клубы густой, ожившей тьмы одевают его фигуру и сонно стелятся над землёй. Герман скользил по улицам Висельтона невесомой тенью, рогатым призраком Дикой Охоты. Порождением страшных сказок о Зимнем Дворе и глухих дебрях. Его костяные венец и доспехи мутно белели во тьме. Алая кленовая маска надежно скрывала лицо, надежнее клубящегося мрака и весенних сумерек. За стеклами огромных витрин-окон тренировалась местная секция каратэ. Эльфы и подростки, под руководством двух магглов. Белые костюмы каратистов мутными пятнами маячили в глубине, за тонкими шторами. Вдалеке возвышались стены особняка Реддлов. А над вечерним Висельтоном дикая магия вплетала в саму себя свет и тьму слишком человеческих воспоминаний молодого короля свободных эльфов. Герман не заметил, как он и слепой эльфийский старец добрались до кладбища. Заброшенная часовня сурово смотрела темными глазницами окон. И в них Герману виделся немой укор. Туман окутал кладбище, туман стенал и клубился, льнул к ногам и оглушал. Туман ткал белыми холодными и эфемерными хлопьями призрачную карту. Огромную карту Британии с сонно пульсирующими белыми огнями-точками, обозначающими эльфийские поселения. Герман со свистом втянул прохладный воздух сквозь зубы. И позволил своей магии смешаться с кладбищенским туманом. Сгустки света налились голубым и пустили светящиеся корни в сонный туман. Протезную руку впервые в жизни обожгло по-настоящему невыносимой болью. И чужая, лютая до беспамятства, совершенно невыносимая злоба, затопила сознание Германа. Из узоров протезной руки хлынула кровь. Настоящая. Горячая. Живая. Старейшина Роммрах ничком упал на землю, дрожа всем телом и судорожно накрыв голову плащом. Ужас заполнил всё существо Германа, но тело отреагировало машинально, опережая разум. Он с изумлением осознал, что его губы сбивчиво, хрипло шепчут девяностый псалом, отчаянно срываясь на парселтанг, а жадная тьма отступает, заставляя содрогаться надгробья и угрожающе шевелящиеся комья кладбищенской земли. Взывая из клубов мрака, Герман рухнул на колени, игнорируя боль и страх — и сотканная туманом карта исчезла, обращаясь дождевой влагой и нитями света. Мертвые затихли в своих гробах, медленно отступали страх и душные миазмы чужой злобы. По морщинистым щекам эльфа бежали слезы. В незрячих глазах стоял слепой, животный ужас. Эльфийский старейшина медленно поднялся и сбивчиво, горестно прошептал:

— Сказавший Слова чует нас. Чует и жаждет пожрать.

* * *

Том Реддл неловко сполз спиной по стене, обдирая кожу грубой каменной кладкой. Он проснулся посреди ночи от собственного крика. Кошмар циклически повторялся уже которую ночь подряд, один и тот же сумбурный сгусток тьмы, страха и горечи. В глазах все ещё стояли разрываемый инферналами Поттер и нагая окровавленная Гермиона, сломанной, оскверненной куклой распятая на древнем дольмене. Том зашатался и, облизав запекшиеся губы заставил себя встать. Поттер. Где этот чертов олух, когда он физически нужен? Увидеть. Убедиться, что всё сон. Дать подзатыльник и разогнать спать. Какого дьявола его нет в общей спальне?

— Том? Что случилось? Тебе плохо? Я читала в гостиной, и, вдруг, ты… Том, — тихо позвал из темноты встревоженный голос Гермионы. Реддл нехотя поднялся. Девушка на ощупь добралась до него и весьма неудачно вслепую схватилась за его бедра, — ох, прости.

— Я привык, — холодно сообщил Том, но тело абсолютно точно не желало повиноваться сознанию, маг осознал, что крепко прижимает к себе как-то подозрительно притихшую Грейнджер только когда в конце коридора забрезжил свет, а где-то далеко голос сира Клигана нецензурно огрызнулся на возмущенные вопли сонных портретов, — Грейнджер. Ты вообще расчесываешь хоть иногда свои патлы.

В кольце рук возмущенно завозились. Том не видел, но почти кожей ощущал её обиду и возмущение. Девчонка попыталась сбежать, но Реддл воркующе засмеялся куда-то в ухо упрямо вырывающейся Грейнджер и обманчиво ласково шепнул:

— Куда спешишь, девочка? Разве ты не заметила? У нас свидание.

— С Клиганом? — иронично хмыкнула Грейнджер и уткнулась щекой куда-то в плечо, — я, пожалуй, воздержусь.

— Знаешь что такое ненависть, Грейнджер? — шепнул Том куда-то в густые кудри.

— Умервщленная любовь, — также тихо ответила Гермиона, тяжело вздохнула и неловко ткнулась в его голую худую грудь руками, — в коридорах холодно, а ты без рубашки.

Реддл как-то странно засипел, втягивая воздух сквозь зубы. Гермиона осторожно провела ладонью по горячей, сухой коже, вниз, к животу. Случайно задев крупную родинку и наощупь пересчитав его ребра.

— Глупый маленький мотылек летит на свет колдовского цветка, — шепнул с усмешкой Реддл, оттолкнул Гермиону, схватил за руку и потащил прочь по коридору, — мотыльку невдомёк, что цветы не бывают хлористо-зелеными и не дышат ядовитыми испарениями. Мотылек захлебнётся, отхаркивая свои внутренности.

— Да ты поэт, Том. Но, знаешь, твоего самомнения хватит на сотню Артюров Рембо, — ладошка в его руке нервно дрогнула, а голос сочился ядом, — сравнивать себя с хлором — это как-то странно даже для тебя.

— Очень самонадеянно — игнорировать очевидное, — возразил Реддл и глухо ударил кулаком плашмя по какой-то ржавой стенной пластине, увлекая за собой путающуюся в ногах Гермиону, — ты — храбрая девочка. Храбрые уходят в ничто первыми, Грейнджер.

— Куда ты меня ведёшь?

— Туда, где темно, — радужки Тома замерцали алым в затхлой, сырой мгле потайного хода, — тебе понравится.

Вперед были только тьма и влажный душок заплесневевших камней, в нос ударил запах влажной земли, ржавой сырости разрушающегося металла и горячее, тяжелое, гипнотическое благоухание тропического леса. Гермиона интуитивно прижалась к резко остановившемуся Реддлу, но, смутившись, тотчас отпрянула.

— Сексуальное влечение — опасный, разрушительный атавизм. Только глупец готов идти на поводу у инстинктов. Ты должна это увидеть, — маг налег плечом на невидимую преграду, нашарил руками глухо громыхнувшее кольцо и с усилием прокрутил его несколько раз, — Хельга Хаффлпафф не была столь светла и безгрешна, как принято считать, девочка.

Едва различимая во тьме стена с глухим скрежетом уползла в сторону. И из груди Гермионы вырвался изумленный вздох. За фальшивой стеной оказался целый лес очень странных деревьев. Больше всего это походило на людей, одеревеневших в самых немыслимых позах, пустивших корни, раскинувших цветущие ветви, упирающихся в глухие своды листвой и ветвями. Бледные листья казались восковыми в нервном сиянии голубых огоньков. Пышные разноцветные цветы пахли медово и душно. Затхлая сырость удушала и заставляла кровь пульсировать где-то в висках. В неверном голубом свете бродячих огней люди-деревья сонно шевелили ветвями без ветра и сумрачно шептались; в сыром, спёртом полумраке этот инфернально-обморочный шепот звучал особенно обреченно и жутко.

— Что они такое? — выдохнула Гермиона, обнимая себя руками и, как во сне, шагнув под сень странных растений.

— Когда я наткнулся на этот зал, мне было тринадцать. Обрати внимание на цвет коры.

— Что это?

— Результат использования одного прелюбопытнейшего заклятья мадам Хаффлпафф, — бледный Реддл спрятал руки за спину и зашагал рядом, — барсучья леди верила, что у каждого человека есть вторая половина. И посчитала, что это крайне досадно, когда настолько совместимые юноши и девы проходят свой жизненный путь так и не узнав друг друга в толпе. И создала особое заклятье, указывающее половинкам друг друга через сны.

— О, Господи, — вырвалось у Гермионы, — я думала, это романтический вздор, сказки.

— К сожалению, нет. У заклятья был побочный эффект. Оно отравляло мага странным недугом, заставляющим кашлять кровью и цветами. Нереализованная тяга познать единение со своей, ммм, парой… медленно убивала заклинателя. Прорастая наружу сквозь плоть и кости. Существа, которых ты видишь здесь — глупцы, имевшие неосторожность воспользоваться заклятием Родства Душ, но не добившиеся взаимности, — Том говорил глухо и задумчиво, а алые радужки его мерцали.

— Звучит жутко, — прошептала Гермиона, — зачем ты показал мне их?

— Инстинкты — вздор и слабость, Грейнджер. А любовь — призрак и нелепость, — Реддл отвел глаза, — я видел, что ты читаешь после отбоя. Этот гримуар битком набит дичайшей ересью. Никогда не пытайся использовать подобные заклятья или закончишь как эти идиоты.

Гермиона побагровела и, отвернувшись, холодно отчеканила:

— Я не занимаюсь этими глупостями. А теперь, если это всё, я, пожалуй, пойду.

Губы Тома дрогнули и он глухо отозвался:

— Больше никогда не ходи за мной в темноту, Грейнджер. Мне всё труднее справляться с собой. И это твоя вина.

— Моя?! — возмущенно вспыхнула Гермиона и отшатнулась, — вообще-то я ни разу не…

И растерянно умолкла, видимо, мучительно вспоминая недавние суматошные, странные блуждания в темноте и внезапно теплые объятия юного Воландеморта.

— Если ты настолько презираешь, как ты выразился, инстинкты, — Гермиона нахмурилась и медленно, подняла руку, демонстрируя палец с торчащим из него черным камнем, — какого, позволь спросить, лысого пикси ты проделал надо мной это?

— Мне нужна твоя лояльность, — невозмутимо сообщил Реддл, выталкивая ее за двери и с усилием запирая вновь огромные дверные створки, пахнущие прелым деревом и ржавым металлом, — я не питаю иллюзий, Грейнджер. И прекрасно вижу, что лояльность человека с твоим складом ума я могу добиться только одним способом. Династическим браком. Ничего личного, Грейнджер.

Губы Гермионы предательски задрожали. Она как-то странно ссутулилась, неловко кивнула, издала какой-то судорожный, всхлипывающий звук. И, зажав рот ладонью, что есть сил бросилась прочь, давясь рыданиями. Реддл непонимающе уставился ей вслед немигающим взглядом, надменно поджал губы и, педантично отряхнув от паутины пижамные штаны, решительно зашагал в том же направлении.

* * *

Чужое обличье кривило из зеркал губы в сухой усмешке. Герман расправил сбившиеся манжеты. Дорогой черный костюм душил и вводил в уныние.

— Я отказываюсь понимать вас, милостивый государь, — надменно процедил Томас Реддл-старший, до белизны вцепившись в подлокотники жилистыми, длинными пальцами, — вы изволите думать, что я поверю в эту нелепицу?

— Девяностые, — потрясенно забормотал поразительно похожий на Тома Реддла мужчина и тряхнул головой, лихорадочно сияя темными глазами и отмахиваясь, как от мухи, — разбирайтесь сами, отец. Я отказываюсь иметь дело с чем-то столь нелепым.

— Томас, — интонациями старушки впору было замораживать кур и удалять бородавки, — ты не можешь вечно перекладывать ответственность на третьих лиц. Именно твоя безответственная беспечность сначала убила нас, а после — вышвырнула к последним аккордам двадцатого века. Выродка той нищенки следовало умертвить ещё во чреве, я, кажется, ясно дала тебе понять, что семье не нужны бастарды.

— Ах, maman, — скучающе и холодно отозвался Реддл, и Герман с ужасом узнал на его лице обыкновенное для Тома выражение, — не продолжайте. Вы, кажется, забыли — я был женат. Я был опутан гнусными чарами этой омерзительной женщины. А теперь, позвольте откланяться. Меня ожидают труды месье Ги де Мопассана.

— Томас, — процедила старушка с ледяной яростью в голосе, — немедленно вернись. Мы не закончили.

Отец Воландеморта только насмешливо качнул туловищем, картинно откинул назад черные, как смоль, кудри и, снисходительно усмехаясь, исчез за дверью.

— Ты хочешь денег, — проскрежетал глава семейства с инфернальной ненавистью разглядывая Германа. Парень даже как-то вяло изумился, что голубые глаза старика не горят алым и имеют вполне человеческий зрачок, — вы все хотите денег. Нищее отребье, накопившее на тряпки, но так и не научившееся держать себя в приличном обществе.

— Боюсь, вы что-то не до конца осознали, мистер Реддл, — Герман склонил голову на бок, сцепил пальцы на животе и демонстративно заложил ногу за ногу, откидываясь назад и мстительно отмечая про себя, с каким отвращением миссис Реддл взирает на его грязные туфли и не вполне свежие носки в полоску, — у вас нет ни денег, ни документов. Земли, некогда вам принадлежащие, для таких как вы, увы, больше не существуют. И, что главное, юридически вы и ваша семья давно мертвы. Ваш внук настаивал, что вас нужно оставить наедине с вашей нуждой. Но это будет означать для вас голодную смерть. Никто из вас не хочет такого исхода, верно? Вы можете перебраться в достаточно большой город и там затеряться. Это…

— Вздор, — гневно сверкая глазами рявкнул старик, — я не оставлю родовую усадьбу!

— В таком случае, — Герман скучающе скривил губы, — вы останетесь здесь, в одинокой усадьбе среди холмов. Прислуги не будет, это единственное условие, вам придется самостоятельно решать свои проблемы.

— Что?! Условие?! Условия?! Мне?! Лорду Реддлу?! Щенок! — загремел старик, медленно поднимаясь и остервенело цепляясь за кресло, — Маргарет, где моя беретта?! *

Старуха сжала губы в тонкую линию, совершенно игнорируя гневные вопли путающегося в пледе супруга.

— Единственное, что мы можем гарантировать вам — новые документы и деньги на первое время, — мрачно отозвался Герман, поднимаясь из кресла и с отвращением разглядывая попытки Реддла отобрать у супруги тяжелую трость, — спокойно, мистер Реддл. Где ваше благоразумие? Будете вы работать или нет — уже не моё дело. Пенсию государство вам двоим выплачивать будет, мы позаботимся о документах. Но вы должны сами определиться, где вы её будете получать и как жить дальше.

— Вон. Из. Моего. Дома, — с ненавистью проскрежетал Реддл в самое лицо Герману, сутулым сухостоем нависнув над ним, — Реддлам не нужны подачки.

— Это не подачка, а компенсация, — Герман неприязненно дернул щекой и ненавязчиво отпихнул от себя дедушку Воландеморта, — будьте любезны, не так близко. Вы плюётесь.

— Я полагаю, этот… бастард… в некотором роде преступник, — надменно улыбнулась миссис Реддл, на ингредиенты расчленяя Германа взглядом, — мне не нравятся условия нашей сделки, мистер…

— Винчестер, — мрачно сообщил Герман.

— Винчестер, — медленно повторила старушка, деловито разглядывая Германа с совершенно змеиной улыбкой на губах; казалось, она пробует чужую фамилию на вкус, — прекрасная фамилия для безпринципного юриста, ведущего дела убийцы и психопата. Ваш патрон боится огласки, не так ли? Ваш патрон хочет купить наше молчание, а оно стоит дороже новых документов и горстки жалких грошей, молодой человек. Пожалуй, мы обсудим это в кругу семьи и только после этого назовём вам свою цену.

— Огласки? Господа, вас нет, — напомнил Герман, с кривой усмешкой разглядывая старушку, — и вы — не маги. Огласки не будет. Будет репутация городских сумасшедших, не более. При должной настойчивости вам просто сотрут память.

— Maman, вы не поверите, но моя личная книжная коллекция пополнена ранними трудами Ницше и стихами того занятного француза, торговца оружием**, — легкомысленно сообщил отец Темного Лорда, бесцеремонно врываясь и совершенно по-кошачьи занимая кресло, (освобожденное только что Германом), своей тушкой и стопками книг. Окинув Геру любопытным взглядом, он вновь приковал всё своё внимание к книгам и, не глядя, нетерпеливо совершил пальцами в сторону Германа примерно такие движения, которыми гоняют мух:

— Отец, избавьтесь уже от этого человека. Он заслоняет мне свет. Заплатите. Он, определенно, будет рад любым деньгам.

— Я сообщил всё, что вам следовало знать. Я ухожу, но вы должны понимать ситуацию, в которой оказались, — Герман окинул долгим мрачным взглядом гостиную и наткнулся на полный отвращения взгляд миссис Реддл, — доброй ночи.

— Наконец-то, — глухо выдавил из себя старик и швырнул в камин скомканный номер «Пророка», — не прошло и года. Мы вне себя от восторга.

* * *

Когда успели повздорить Гермиона и Том, Герман так и не уловил. Но Реддл сделался каким-то слишком ехидным, постоянно многозночительно кривил губы, брюзжал на Германа как старый дед, изводил окружающих ядовитыми насмешками и всячески излучал неразбавленный скепсис. Гермиона, в свою очередь, совершенно игнорировала Реддла, если надо было что-то ему сообщить — торжественно передавала через Геру, задрав нос и чеканя фразы. А в конце недели и вовсе почти поселилась в библиотеке. Компанию ей в её мозговых штурмах как-то очень ловко и исподволь вдруг начал составлять невозможно довольный Тео Нотт. Гермиона искала что-то, что может снять или отменить чары, наложенные на неё Реддлом. Быть его гипотетической невестой, да ещё и магически, Гермиона не желала от слова «совсем». Тео же, снова и снова доказывая свою репутацию человека, влюбленного в артефакторику, вытаскивал из Запретной Секции опаснейшие гримуары и с упоением искал любые крохи информации.

Свершившийся через два дня квиддичный матч закончился странно: осатаневшие слизеринцы битый час гоняли Дамблдора по полю, но он таки поймал снитч. Точнее оторвал ему крыло, схватив юркого золотого паршивца одновременно с Германом. В пылу сражения за снитч, Гера случайно заехал Альбусу по уху пяткой, а тот также случайно выбил Герману зуб. Черенком метлы. Происходило-то это непотребство высоко в воздухе, но кто сказал, что такие вещи — хороший повод не выяснять отношения? Под вопль «бей гада!» команды ожесточенно сцепились прямо в небе, над стадионом, отчего их пришлось разнимать сторонним лицам. Происходило это под нечестивые вопли драчунов, хохот и свист зрителей. И сопровождалось безуспешными попытками разнять дерущихся.

Но что точно никто так и не увидел, так это самодовольно-загадочную ухмылку Гриндевальда.

Пока две команды самозабвенно лупцевали друг друга чем придется на радость публике, герр Гриндевальд, с удобством разместившись за бахчой Хагрида, восседал в центре Печати Ярости, сплетал в феньку изъятые у горе-спорцменов пряди, любовно мурлыкал под нос какой-то немецкий романс и наслаждался весенним теплом. В сени Запретного Леса, под зелеными кронами. Пока на квиддичном поле вершилась скандальнейшая дисквалификация обеих команд, (что автоматически делало победителями сборную Когтеврана), собственно, Геллерт Гриндевальд тестировал найденные в библиотеке печати и ритуалы, попутно тренируя мелкую моторику рук. И любуясь природой.

Геллерт всё чаще хандрил. Занятия навевали скуку смертную, а Альбус всё чаще пропадал на тренировках. Да. Немец не мог не видеть, как квиддич всё больше и больше отнимает у него единственного вменяемого собеседника и компаньона, если не сказать большего. Замок всё ещё был велик и полон тайн, а без участия Альбуса многие загадки Основателей, (заложенные в само магическое плетение школы), так и остались бы нерешаемой задачей. И даже не оттого, что Геллерт Гриндевальд не смог бы решить их сам. Вовсе нет. Геллерт ощущал, что более чем способен проникнуть в темнейшие тайны замка. Но, право, это лишило бы всю затею того непередаваемого шарма соучастия, сопереживания и даже какого-то невольного соперничества, что ли. Вдоволь понаблюдав за командой Гриффиндора, Геллерт пришёл к заключению, что несколько сорванных матчей неплохо ударят по нервам игроков, и Вуд точно погонит Альбуса из команды. После чего Альбус, (не без череды аккуратных внушений и задушевных бесед), непременно одумается и займется вещами по-настоящему стоящими. Дать слизеринской команде победить, Гриндевальд тоже не имел права сразу по ряду причин: это навлекло бы подозрения на него самого. Более того, квиддич представлялся магу чем-то настолько несущественным, что даже делалось смешно. К чему такие усилия, зачем радеть за какую-то сомнительную победу факультета в не менее сомнительном действе? И, наконец, рыжий упрямец. Альбус скорее всего расценил бы подстроенную победу Слизерина как предательство, а значит плакали бы тогда любые возможные совместные эксперименты. И, наконец, олух-Поттер и его ядовитый братец. Геллерту было искренне интересно, как происходящее отразится в том числе и на братьях. Серьёзно, становилось всё занятнее и занятнее ненавязчиво наблюдать, как далеко могут зайти злобная мстительность одного и почти преступное мягкосердечие другого. Особенно это обещало стать увлекательным на фоне скандала и внезапной победы Когтеврана. Геллерт с ухмылкой наложил на фенечку чары консервации, найденные в одном из трудов леди Ровены, заложил фенькой «Историю Хогвартса», унесенную из сумки Оливии Блуберри, семикурсницы Когтеврана и подружки капитана сборной. И задумался. Не то чтобы Геллерт жаждал натравить Тома на когтевранцев. Но от шанса посмотреть на это противостояние вблизи точно бы не отказался. Без сомнения, все эти дрязги были не более чем мелочью, но Геллерт уже почти изнывал от скуки, а из развлечений ему оставались только библиотека, да бурные реакции шрамированной бестии по фамилии Поттер. Так что, да, Геллерт уже готов был на любую сомнительную затею, способную хоть как-то его развлечь.

Сверху посыпались листья и мелкие сучки. Геллерт отложил книгу и с любопытством поднял глаза, а на лице его заиграла лукавая полуулыбка. И было отчего: прямо над ним вниз головой висела, покачиваясь, очень странная девочка. Копна её прекрасных льняных кудрей почти доставала до макушки Геллерта. Блуждающий взгляд и рассеянная полулыбка придавали её фарфорово-бледному личику вид крайне нездешний, почти потусторонний.

— У тебя так красиво роятся мозгошмыги, — отрешенно сообщила девочка, покачиваясь и уцепившись согнутыми в коленях ногами за ветку, — кажется, как будто они танцуют.

— Как тебя зовут, юная фройлен? — голос Гриндевальда смягчился.

— Полумна, — так же отрешенно сообщила девочка, — но это совсем не то, что ты хочешь знать. Ты тянешь время, чтобы понять, узнала я твой ритуал или нет.

Гриндевальд медленно поднялся на ноги, отчего его лицо оказалось почти вровень с лицом девочки. Всё ещё снисходительно разглядывая странного ребёнка, он ненавязчиво коснулся черенка палочки.

— Я не знаю его, — почти нежно сообщила Полумна, осыпая на голову магу листья, — но эта магия пахнет плохо. Так же плохо, как и те заклятья, которыми дурманят разум.

— Милая, милая фройлен, — нежно прошептал Гриндевальд, с интересом разглядывая висящую вниз головой девчонку и неторопливо обходя по кругу, — как это досадно, что мы здесь наедине, верно?

— Что есть величайшая иллюзия жизни, мистер Гриндевальд? — рассеянно улыбнулась Полумна и качнулась на ветке.

Печать Гриндевальда почернела, и из её линий обильно потекла густая болотная жижа. Книга, вместе с заложенным в нее незаконченным волосяным браслетом, льдисто просияла и исчезла. Вместо них на землю, прямо из ниоткуда, с грохотом, свалились лопата и ветка чертополоха. Девочка качнулась ещё раз. И, под изумленный возглас Гриндевальда, прямиком из его печати, клацая зубами и гремя желтоватыми костями, полез живой скелет. Вполне мирный, в общем-то. Но это только пока.

— Величайшая иллюзия жизни — это невинность, мистер Гриндевальд, — тепло улыбнулась девочка и наставила на мага очень странный посох, — Ваббаджек тоже очень, очень любит играть с людьми. Вы обязательно подружитесь.

Коротко полыхнуло белым. И величайший маг начала двадцатого века обернулся белым голубем. Крупным, породистым голубем с кудрявыми пёрышками и с шикарными, перьевыми же, панталонами.