Ворон (джен)

Разбрызгивая лужи, грязь и мутную слякоть, по двору Колдовстворца с радостными воплями носилась чумазая, раскрасневшаяся ребятня. Когда магглорожденный с водного факультета, толстый, рябой, чернявый мальчик вежливо предложил сыграть в «бешеную корову», Рональд Уизли и представить не мог, на какое непотребство согласился. Правила маггловской игры оказались до смешного просты: собравшихся в кружок детей кто-нибудь «считает» при помощи рифмованной смешной нелепицы, последнего, на ком остановится палец, провозглашают «водой». Все разбегаются, визжа так, что уши закладывает. А «вода» «водит» — пытается поймать кривляющихся и разбегающихся учеников. Кого поймает — тот тоже становится бешеной коровой и тоже за всеми бегает. И так пока всех не переловят. Какая-то девочка кавказской наружности, поправляя алые банты на косичках, рассказала что правил в игре нет и можно ловить убегающих везде: хоть на дереве, хоть на сарае, и вопли «я в домике» не помогут. В этой игре, как понял Рон, никогда не было безопасных зон, где можно отсидеться.

Так что Рон, без шапки и ужасно раскрасневшийся, охрипнув от смеха, носился с еще тремя мальчишками по всей близлежащей территории от толпы радостно ревущих однокурсников. Перепрыгнув ограду, Рон сломя голову понесся за теплицы, в недра скотного двора. Миновав загон с гиппогрифами, Рон наудачу нырнул в наметившуюся прямо по курсу дыру.

Дыра оказалась с подвохом. Засыпанный соломой сарай нестерпимо вонял очень большим диким зверем, гнилым мясом и навозом. Из щелей в плотно заколоченных окнах едва брезжил свет. Почти вкатившись в сарай, Рон охнул и нырнул за ближайшую кучу прелой соломы. И было отчего: к вкопанному посреди сарая каменному столбу толстой цепью был прикован человекообразный медведь-инфери. Он жадно и тускло следил за стоящими у самого окна людьми. Нетерпеливо перебирал конечностями. И ползал на четвереньках, пытаясь подобраться к людям. В низкорослом угрюмом мужчине Рон узнал Дмитрия Богдановича Малия, преподавателя защиты от тёмных искусств. Второго мага — косматого, широкоплечего мужика в шкурах и костяных феньках — Рон не знал. Больше всего он походил на зверя, которому вдруг вздумалось надеть человечью шкуру.

— В тайге всё опаснее, — опасный, звериный оскал исказил исполосованное шрамами загорелое лицо, — ты меня за ногу извиняй, Дим. Не признал. Нюх вонью ваших мыл и одеколонов к хренам отбило. Воняет всё после леса как горящая помойка.

— Заживет, — отмахнулся Малий, пряча руки за спину и обходя по дуге нежить, — главное, что не в полнолуние.

— Я там водилу едва не схарчил, — признался здоровяк, взобравшись с ногами на бочку и рассеянно запустив пятерню в свои выгоревшие золотисто-соломенные патлы, — маггла.

— Что? Ты спятил, Толь? — поперхнулся Малий и кивнул в сторону роющегося в соломе инфери, — ты его на попутках что ли вез? Ты вообще чем думаешь?

Здоровяк отмахнулся, громыхнув феньками и громко похрустел шеей:

— Диман, не занудствуй. Ну, тормознул дальнобойщика, просветил как мне его брата жрать сподручнее. С брюха или с глотки. Запихнул этот шмат гнили ему в фуру…

— Ты идиот, Толь? — поджал губы Малий, — ты нарушил Статут.

— Да кто ж виноват, что этот хмырь наркоту в мандаринах вез? — весело заржал здоровяк, расчесывая пятернёй босую, грязную пятку, — он мне — из обреза в брюхо. Я его — лома-а-ать. Вижу. Луна, шельма-паскудница, плывёт. Полная такая, бёдрами-серебром качает. Намекает. Игриво так. Ну я его за брюхо и цапнул. Ем я такой, значит, а в мозгу шевелится: а не обдолбыш ли он сам-то. А то налопаюсь, кишки скрутит…

Рон задохнулся от ужаса и зажал себе рот обеими руками, чтобы не заорать. Малий присел на корточки перед громыхающим цепью, упорно тянущимся к нему инферналом и мрачно уставился на друга.

— Взял я, короче, обрез, взял фуру, мандарины болото взяло, — вещал тем временем всё увлеченнее оборотень, — на трассе в ментов колданул. Сорокопутовой волшбой, там, обливиэйтом этим, мать его ети. Не уважаю латынь. Одно хорошо с латинским — коротко и по делу. Так и доехал. Потом, до озера как добрался, дохляка скрутил, цепью его обмотался и до Китежа поплыл. Я впереди, мертвяк колбасой на цепи — сзади.

— Он был анимагом, мощным анимагом — пробормотал Малий, качая головой и разглядывая копошащегося инфернала, — нехорошо. Надо написать в Москву. Я никогда не видел таких инферналов. Он такой один был?

— Не, их там целая деревенька была, — оборотень почесал обросшую красную рожу, — все дохлые, мы с парнями всех поломали. Был еще сундук каких-то черепов с треугольным глазом во лбу. Старинный. Весь в земле, скобы кованные. Матвей с Ерошкой их и пораздавили. Они, Дим, слышь. Шевелились они. Черепа. А сундук хороший. Поскребли, помыли, просушили. И — под картоху… глаз только этот треугольный со дна соскоблили.

— Глаз, говоришь? — до белизны сжал кулаки Малий, — мне нужны твои воспоминания. Срочно.

* * *

Костёр сонно потрескивал, рассыпая искры и расцвечивая алым лица детей, предметы, складки одежды и нависшие низко ветви деревьев. Пушистые кустарники и заросли трав дышали ночной прохладой, влагой и покоем. Дети Висельтона — маленькие эльфы и маленькие магглы — затаив дыхание, слушали эльфийку в белом капюшоне и грели руки о свои чашки. Густой травяной пар поднимался от котла, даря покой и чарующую атмосферу чего-то сказочного. Притихли все. Даже Тонкс. Даже несносные близняшки. Ремус Люпин подбросил поленьев в костёр и рассеянно прислушался. Звуки ночного леса тревожили оголенные нервы, но Ремус Люпин не ощущал в ночном тенистом мраке никакой явной угрозы.

— Кладбищенские туманы приходят, когда мир мертвых и мир живых соприкасаются в невесомых объятьях, в танце на костях гигантов, — таинственно мерцая зелеными глазищами, кудрявая, рыжая Инкта обвела взглядом притихших детей и, вытянув шею, добавила свистящим шепотом, — не ходите в кладбищенские туманы безлунной ночью. Он одевает своей белизной бреши-пути в край неупокоенных душ, ищущих искупления…

Какая-то маггловская девчонка испуганно пискнула и плотнее прижалась к угрюмо ковыряющему землю прутом старшему брату.

— Туманы — дыхание нашей магии, туманы — плоть наших иллюзий, — эльфийка сухо щелкнула пальцами, и отовсюду попозли клубы тумана, — но туманы кладбищ — особенные. Из них взывают неспящие души, не знающие покоя. Сквозь кладбищенский туман на нас смотрят глаза мертвецов.

— Значит, Твинки может поговорить с мертвыми? — робко и как-то взволнованно спросил маленький домовик, тихо улыбаясь и поглядывая на друзей-мальчишек, — Твинки услышат мама и бабушка?

— Твинки не должен отвечать на каждый голос с той стороны, — медленно покачала головой Инкта, — не на всякий зов можно отвечать. Есть очень злые мёртвые. А есть тёмные духи, обманщики, которые никогда не умирали, потому что не жили. Они требуют кровавых жертв и лживо вливают в уши мёд. Но отвечать им нельзя. Они злее и опаснее самых темных волшебников…

— Хорошо, что я не колдун, — проворчал какой-то мальчишка, устраиваясь на боку поудобнее, — никого не слышу, никаким темным колдунам не нужен. Мистер Люпин, а это правда, что у лепреконов не настоящее золото?

— Правда, Саймон, — тепло улыбнулся Люпин и поднял палец, призывая всех прислушаться к звучащим вдалеке гитарным переборам, — слышите? Кажется, не только мы решили посидеть у костра этой ночью.

Тонкс тепло улыбнулась ему. И её волосы из ультрамаринового превратились в серебристо-серые. Люпин кашлянул и отвел глаза. Тлеющие в глазах Доры шальные искры пьянили и сводили с ума. Очаровывали.

— Вот бы маги и люди жили вместе, — брякнул Саймон, переворачиваясь на живот и болтая в воздухе ногами, а клубы тумана отступали и редели с чарующим шепотом, — почему вы прячетесь от людей, мистер Люпин?

— Я? Гм. Ну, конечно же. Маги, ну, конечно… Понимаешь ли, Саймон, — отозвался Люпин комканно, почти скороговоркой, — люди часто боятся то, чего не понимают. Страх рождает ненависть и агрессию.

— И зависть, — эхом отозвался какой-то чернокожий подросток в кепке с логотипом какого-то футбольного клуба. Мальчишка рассеянно вскрывал письмо. Медленно, недоверчиво. И Люпин готов был поклясться, что получал точно такой же конверт, много-много лет назад. Чернокожий мальчишка порывисто выхватил кусок пергамента из конверта, неверяще вглядываясь в ровные, изящные строки. Кажется, парню всерьёз не хватало воздуха от избытка чувств. Он прижал пергамент к груди, задумчиво вглядываясь в огненные танцы прихотливо извивающегося пламени. На коленях его мутно желтел в мятежном свете костра конверт с гербом Хогвартса.

— Лекси умеет читать задом наперёд, а Стив рисует настоящие мультики, но я же им не завидую, — возмутился Саймон, — они могут это, а я могу лазать по любым стенам, по любым деревьям, а они не могут. Мы просто умеем разные вещи. Почему ваши думают, что все захотят быть магами, если узнают про них? Не все же могут и хотят быть футболистами, художниками и поэтами. И вообще! Маги очень нужны, почему они спрятались ото всех нас? Это всё равно, что пожарники бы вдруг ушли в подполье потому что они не как все, тушат пожары и натренированы быстро одеваться…

— Ну ты сравнил, — фыркнула белокурая домовушка с голубыми бантиками в волосах, — чем могут всех пугать пожарники?

— А вот специально не вытащит тебя из огня, — сделал большие глаза Саймон, — и ты помрёшь.

Какой-то шутник свистнул на ухо домовушке, и та с пронзительным визгом трансгрессировала на другой конец поляны. Под хохот мальчишек. Надувшись и побагровев, эльфийка заозиралась на шутников, обиженно засопела, подсела к Тонкс и показала свистуну язык.

— К сожалению всё гораздо сложнее, Саймон, — печально улыбнулся Люпин, внимательно разглядывая мальчишку, — далеко не все так легко могут сосуществовать с тем, что не понимают. Люди — очень сложные и недоверчивые существа. Миром правят три вещи: любовь, голод, страх. А страх всегда слеп. Если человек — раб своего страха, — тебе никогда не достучаться до его разума. Он будет отрицать тебя настоящего. Будет слепо ненавидеть и бояться. Невежество всегда таково. Невежды есть везде и повсюду: и среди обычных людей, и среди магов. К сожалению, невежество всегда агрессивно.

Дети притихли. Ночь стлалась над лесом пыльным, выцветшим бархатом. Дженна Блэкуотер, маленькая веснушчатая девочка с медными кудряшками, обняла колени руками и, шмыгнув носом, тихо спросила:

— Мистер Люпин, а почему надо скрывать от волшебников эльфийские города? Ведь эльфы добрые и сильные, даже колдуют без палочек…

— Когда-то очень давно маги поработили эльфов, Дженна, — очень серьезно возразил Люпин, — угнетатель всегда будет бояться восставшего раба. Угнетатель всегда внутренне втайне испытывает животный страх, предчувствуя справедливое возмездие. Маги привыкли думать, что эльфы — их собственность, магические паразиты. Конечно, это не так. Но если маги увидят, как много свободных эльфов и как они объединились, что у эльфов есть король, конституция и собственные социальные службы, будет война. Страшная и разрушительная. И тогда каждому — каждому, Дженна, — придется выбрать сторону.

— Отец Эльфов выкупил Лекси у Гойлов, — голос маленькой эльфийки дрогнул, и в нём ощутимо зазвенел животный ужас, — хозяева в шутку травили Лекси собаками. Лекси нельзя было исчезать. Только убегать по прямой. Лекси… любит Отца Эльфов.

Белый плащ примарха «Белых Сестёр» сотрясла дрожь, реальность будто смазалась и поплыла сонным маревом. Инкта украдкой подняла глаза к небу. Её нечеловеческие изумрудные глаза разгорались всё ярче в тени широкого белого капюшона.

* * *

Герман мутно уставился в потолок и сонно зашарил по тумбочке в поисках очков. После очередного ночного похода в Малый Висельтон, дико хотелось спать. Но гомон голосов и маячащие вокруг расплывчатые пятна относительно дружелюбных рож прозрачно намекали, что поспать не удастся. Водрузив очки на нос, Герман внезапно обнаружил, что по его животу топчется отнюдь не белоснежная Хедвиг-Пангурбан. А крупный, породистый голубь. Совершенно белый, голубоглазый и кудрявый. Шикарные перьевые штаны наглой птицы были заляпаны грязью до самых когтей. Голубь самодовольно заворковал, оттолкнулся от гериной тушки и нехотя поднялся в воздух, после чего отбыл дверью, в общую гостиную.

— Ты где был? — над Германом тенью отца Гамлета навис полностью одетый и идеально выглаженный Том Реддл, — я задал вопрос, Поттер. Где. Ты. Был.

— Бегал, — невнятно сообщил Герман, принимая сидячее положение и безуспешно растирая лицо руками. В том числе и под очками. Мимо в одних трусах сонно слонялся Малфой. На его припухшей багровой щеке красовалась полоса. Кажется, кое-кто отлежал себе щёку подушечным швом, — вот же блин, я как пьяный. У тебя случаем нигде не завялялось пузырька три бодрящего зелья?

Реддл скрипнул зубами и удушающе любезно сообщил:

— Могу обеспечить тебе пару переломов и относительно мирный сон в Больничном Крыле, Поттер.

Тем временем угрюмо-сонные Крэбб и Гойл безрадостно рыскали по спальне в поисках воды, угрюмо шмыгая носами и толкаясь. Герман по пояс свесился под кровать, порылся там и отдал им на растерзание свой зверобойный отвар, который парни выдули в один присест. После чего, лениво разминаясь на ходу, поплыли на выход. Где-то справа полуодетый Нотт сонно натягивал шерстяные серые колготки. Сонно понаблюдав с минуту за соседями по комнате, Гера надсадно взвыл и заполз обратно под одеяло. Одеяло мелко задрожало и разбежалось врассыпную стаей белых тарантулов.

— Где ты был всю ночь? — неумолимо навис над Германом Реддл, — я задал вопрос.

Герман страдальчески помассировал виски и нехотя сообщил на парселтанге:

— Пытался не уснуть на заседании Совета. Латимер… его толпа хитрецов и лицедеев окончательно превращена в царскую охранку. Поздравь меня, я думал издохну, пока Совет грызется над каждым принимаемым пунктом.

Драко, зевая и почесываясь, бродил вокруг в рубашке и носках, запахнув мантию как халат и раздраженно бурча что-то про пропавшие штаны и «мой папа узнает об этом». Гера проводил его сонным взглядом и тяжело вздохнул, одеваясь.

Образованная Латимером Тайная Полиция действительно получила этой ночью опасно много привилегий. Львиная доля подопечных Латимера давно успела просочиться не только в Хогвартс, но и во многие официальные учреждения Магической Британии. Волшебники, замкнувшиеся в своей дивной слепоте, смотрели и не видели, как место забитых и униженно-раболепных «государственных» рабов занимают безукоризненно-вежливые бритоголовые ряженные в полотенцах и наволочках. Домовики отзывались на те же имена и выполняли грязную работу, а что-то другое магов и не интересовало Задачу значительно облегчил один очень интересный факт — «государственного» эльфа вполне мог освободить любой сотрудник Министерства. От Фаджа — и до последнего писаря. Так что, поселения росли как на дрожжах, повсюду пузырями вонючих пылевых грибов распухали нерешенные конфликты и проблемы, обыватель строчил, пока что робкие, жалобы, а не вполне сформировавшиеся разведка и служба безопасности, (в лице Аттиацио и Латимера), развернули нешуточную войну за влияние. Бевно же просто жаждал мстить магам во имя мести и фонтанировал крайне кровожадными идеями, всё-таки сказывалась текущая в жилах альбиноса гоблинская кровь. В сумме с привычкой сравнивать себя с оружием возмездия, да ещё и со стариковским брюзжанием, про «когда же, наконец, король обнажит свой верный меч и поведёт «Сынов Ярости» на Министерство?» это выглядело жутко. Аластор Грюм, скооперировавшись с Латимером, почти параноидально отслеживал все поползновения Бевно и его бойцов, попутно присматриваясь ко, всегда бесстрастному, способному идти по головам, Аттиацио и к вежливому, улыбчивому Латимеру. Пожалуй, уравновешивали этот дурдом только спокойная Инкта, да деятельный любитель римских тог, эльф Аламер, с его социальными проектами один невыполнимее другого. Голова уже пухла от происходящего, только сейчас Герман начал осознавать, во что ввязался. Даже будучи в состоянии новорожденного докси, эльфийская политика уже отнимала все силы и порождала целый ворох проблем. Положение кое-как спасали только изумительная, беззаветная верность домовиков и всеобщий страх привлечь несвоевременное внимание.

Реддл бросил Герману его галстук и, игнорируя брюзжание Малфоя над ухом, невозмутимо покинул спальню. Сонно одеваясь на ходу и громко сопя, Герман потащился следом. Завтрак прошел относительно мирно. Тео торжественно вручил Гермионе стопку каких-то книг и таинственно сообщил, что их «выбирал папа». Девчонка заметно оживилась, поблагодарила и, живописно расположившись с книгами за столом, углубилась в чтение. Мельком взглянув на обложки, принесенных Ноттом книг, Том как заледенел. Лицо его приобрело каменное выражение. Весь остаток завтрака он провел в молчаливом поглощении овсянки.

— Папа сказал, — наскоро запихивая в себя овсянку, поспешно вещал Нотт, — эту древнеримскую магию нареченных хорошо ломает одно старинное заклинание пиктов, но где оно точно упоминается, он не помнит. Папа — большой фанат пиктской магии, особенно, ритуальной.

— А твой папа знает, кому ты дал эти книги? — в коньячных глазах дрогнули тени скепсиса.

— А… это его не касается, — с деланной бесшабашностью махнул рукой Нотт, потерянно улыбаясь и украдкой следя за тем, как Гермиона рассеянно запускает пятерню во всклокоченные кудри и сосредоточенно читает книгу, — я не обязан отчитываться… и, эээ, я их и сам читаю. Мне надо для… для расширения кругозора. И вообще, он сам сказал, что девушка, интересующаяся столь древними видами магии — живое чудо и вымирающий вид, требующий внимания и заботы…

Гермиона вспыхнула и польщенно заулыбалась, деликатно отводя глаза. Реддл мучительно скривился, стиснул зубы и уткнулся взглядом в стакан, отчего тыквенный сок промерз до самого дна. Далее Герман ничего уже не видел, потому что банально заснул сидя и был разбужен сквернословящим Филчем и встревоженным Альбусом Дамблдором. Альбус констатировал переутомление и поволок вяло сопротивляющегося Германа в больничное крыло. На лестнице Герман стал свидетелем престранной картины: распахнув одно из окон, директор Скамандер пытался выпустить на волю белоснежного породистого голубя. А голубь бил крыльями и отчаянно сопротивлялся.

— Тебе место среди твоих сородичей, малыш, — Ньют терпеливо ссадил возмущенную птицу с руки, — ты никакой не фамильяр, ты — породистая птица. Я никогда не видел у голубей таких скрученных пёрышек, ты очень красивый и, я уверен, твой маггл-голубятник очень расстроен, что потерял тебя.

Голубь издал самый возмущенный воркующий клёкот, на который только был способен, и агрессивно ринулся под ноги Скамандеру. После чего, угрожающе встопорщив перья, закружил по полу, будто пытаясь написать собой какую-то несусветицу.

— Это не брачный танец, — догадался кто-то из столпившихся вокруг хаффлпаффцев, — наверное, что-то не то съел.

— Он хочет что-то сказать, — рассеянно улыбаясь сообщила Луна и, взяв Геру за руку, доверительно сообщила, — или отпугивает нарглов. Птицы их видят, это точно.

Голубь замер, возмущенно распахнув клюв.

— Я бы его взял, но они с Фоуксом подерутся, — рассеянно отозвался Альбус, за что заработал взбешенный голубиный вопль.

— Голубь совершенно ручной, он не выживет без человека, — Ньют Скамандер осторожно опустился на корточки, мягко улыбаясь и осторожно вынимая из кармана горсть семян, — не бойся, малыш. Иди сюда. Ты, наверное здорово напуган и проголодался…

Голубь смерил пожилого магозоолога презрительным взглядом и раздраженно нахохлился.

— Если он ничей — я могу взять его себе, — потерянно улыбаясь, нежно сообщила Луна, за что заработала от птицы взгляд, полный леденящей ярости, — он такой белый, я назову его Снежок…

Уходя от ловких детских рук, голубь в панике вспорхнул на руки магозоологу и попытался спрятаться под шейным платком Ньюта Скамандера.

— Что-то определенно с тобой не так, дружок. Ревелио… — пожилой маг отступил, сжимая палочку и изумленно глядя, как возмущенный белый голубь обращается багровым от ярости, весьма помятым Гриндевальдом. Точнее, его юной версией. Взбешенный немец ткнул пальцем в лицо опешившего Дамблдора и процедил с едва сдерживаемой яростью:

— Подерусь с твоей горящей курицей? Серьёзно?

Кто-то захохотал. Все поплыло и смешалось. А затылок стал ватным-ватным и ноги предательски подкосились. Кто-то скандалил и бешено сквернословил по-немецки. Но далее Герман уже ничего не видел — переутомление взяло своё. Герман ватным кулем провалился в глубокий обморок. И всё вокруг затопил спасительный мрак.

* * *

— Если бы ты не бросил брата в Большом Зале, — возмущенно чеканила где-то над ухом Гермиона, — он бы не оказался в Больничном Крыле! Почему ты сбежал?!

— Поттер — не ребёнок. А я — не нянька. Ещё раз, Грейнджер. Как звали четырех магов, запечатавших Древнего? — холодный, высокий голос Тома звучал как-то отстраненно.

— Вардран Мракс. Квэрк Лонгботтом. Кутберт Уизли. Перегрин Лавгуд, — Герман открыл один глаз. Всё плыло, а мутный силуэт Гермионы ответственно загибал пальцы. Пахло чистотой, солнцем и больничным крылом, — в одной из книг Нотта говорится, что четверо стихийных магов действительно заперли под нижними уровнями Азкабана древнее зло. И остались с ним там навсегда.

— Это мы знаем, — холодно оборвал её Реддл над самым ухом.

— Луна не знает, — уязвленно возразило пятно с голосом Гермионы, — один из тех магов — её предок. Я подумала, она должна узнать…

— Подумала, — презрительно выплюнул Том, — о, это так волнительно, у нас есть чем думать. Я сомневался.

— Говори за себя, — немедленно взвилась Гермиона, — а не за нас. Никаких «нас» нет, Том.

— Ребята, ну хватит, — беспомощно воззвал Невилл. Во всяком случае, у этого мутного цветового пятна был голос Невилла.

— Какая же ты дура, Грейнджер, — почти выплюнул мстительно Реддл, — чистокровные маги никогда не признают тебя равной. Для старшего Нотта ты — жалкая маггловская грязь.

— Это только моё дело, Реддл, — взвилась Гермиона, — главное, чтобы ты не марал о меня свои руки. Ах, прости. Я забыла. Ты — кровавый монстр, твои руки измараны по уши кровью таких как я. Тебя держит только Гарри, его магия крови.

Герман не видел этого, но нечитаемый, прямой взгляд Реддла стал по-настоящему страшен. Лицо потемнело, а в воздухе заметно похолодало. Радужки резко налились алым и зрачок сузился до вертикального обоюдоострого штриха.

— Перегрин Лавгуд слышал мертвых, — очень тихо сообщила Луна и мягко улыбнулась Герману, — как хорошо, что ты проснулся, Гарри. А мы пытаемся говорить о древних магах.

— Слышу, — тепло улыбнулся Герман и заговорщечески мигнул в сторону Тома, — опять девочек обижает, да?

Глаза Реддла приняли прежний вид, он, скептически кривясь, впихнул Герману в ладонь очки и отвернулся. К окну. Солнце мягко золотило его точеный бледный профиль и буйные кудри Гермионы. Гера засмотрелся на золотые блики и прослушал адресованный ему вопрос.

— Он опять не слушает! — возмутилась Гермиона, — ты нас очень напугал, Гарри! Никогда больше не доводи себя до такого состояния. Ночью надо спать! Мадам Помфри сказала, что это чудо, что при таком истощении и недосыпе ты вообще ходил на занятия!

— Не будешь спать — заставлю, — мрачно сообщил Реддл. На что Герман только закатил глаза.

— А ещё, смотри, — заволновался Невилл, доставая из-под мантии свою Книгу Леса с кельтской розой на обложке, — мы сложили вместе все три книги: мою, Книгу Огня и Книгу Льда. И вчетвером встали вокруг, взявшись за руки. И книги стали светиться. Они связаны между собой! И надо только найти четвертую…

Герман поперхнулся, представив, как Реддл скептически кривит губы и терпит цепляющихся за него детей. И насмешливо покосился на названного брата. Тот скучающе заломил одну бровь и сухо проинформировал:

— Это была моя идея, Поттер. Кажется, я нашел четвертую стихию. Луна Лавгуд — мощный маг воздуха. Строго говоря, её стихии — воздух и вода. Но больше — воздух. Стихийная печать не может лгать.

— Мы думаем, что четыре книги и четыре стихийных мага вместе с пятым магом всех стихий могут противостоять Древнему, — взволнованно закивал Невилл, — если Древний — маг пяти элементов, Сердце Стихий, то выйти против него может только такое же Сердце.

— У пиктов есть упоминание древнего пророчества про остров с треугольной башней и про печати четырёх магов. Но нигде нет его полного текста, — тихо отозвалась Гермиона и устало вздохнула, разглядывая свои ногти, — треугольная башня — это Азкабан, Гарри. Он в сечении — треугольный. Я, вот, подумала, а что если у Древнего есть несколько способов воскреснуть? Первый — вживленные в тело одного человека Дары Смерти. Второй — братья-Певереллы. Не знаю, как гоблины хотели их использовать, но они, похоже, тоже могут как-то вернуть своего отца. Вы с Томом очень ловко не впустили их в мир живых. Но что, если это не все варианты? Что, если есть способ сломать сами четыре печати Азкабана? Что, если страдания заключенных питают Древнего внутри его темницы? Что, если он уже обрёл невиданную мощь и от присутствия дементоров его сила только растёт? Не забывайте. Его при жизни называли Смертью.

— Там мои последователи, — глухо выдавил из себя Том, до белизны сжимая кулаки, — я клялся Лонгботтому изгнать их из этого мира. Их следует освободить. Ты обещал мне, Поттер. Помни это.

— Помню, — устало прикрыл глаза Герман, — но это будет сложнее, чем с Сириусом. Их много, Том. Они истощены и безумны. Думаю, твои опасения вполне могут оказаться правдой, Гермиона. Мы, кажется, действительно на краю пропасти. Эй, вы чего? Выше носы. Будет туман — прорвемся.

* * *

Переутомление, свалившее Германа, оказалось серьёзнее, чем казалось изначально. Ибо на него успешно наложились магическое истощение, расшатанные подковерной вознёй нервы и мощнейшая депрессия. Герман через силу улыбался друзьям, топорно шутил и вяло подначивал Тома, но внутри него тупо ныли усталость и тоскливая обреченность. В Больничном Крыле его оставили до выходных: Помфри ужаснулась его общему состоянию и заявила, что не пустит на занятия человека, который больше напоминает инфернала, чем живого мальчика. Валяясь целыми днями в постели и мысленно перебирая всё произошедшее, Герман внезапно слишком четко осознал, что из него будто вытянули всю радость. Как и гнев. Как и страх. Как и прочие эмоции. Он мог только имитировать их, совершать привычные движения мимическими складками. Внутри, где-то под ребрами, саднило и глухо ныло от тоски и холода. Холод замка и темные своды, теряющиеся в ночном сумраке, изводили и заставляли сбегать в столь же безрадостные сны. Герману иногда казалось, что в нём не осталось ничего кроме усталой тоски, бессилия, горечи и холода. Это было похоже на медленную пытку. Но ещё страшнее было ещё кое-что: у Германа не осталось сил даже молиться. Его раздирали изнутри бессилие и тоска. И они медленно убивали не только надежду, но и веру.

Геру очень часто навещали. Друзья, призрак отца Теодоруса, эльфы и даже Хагрид. Реддл, как ни странно, приходил чаще всех, молча садился на кровать и очень долго сидел так, глядя в одну точку и шевеля желваками. А потом так же молча вставал и уходил. За эту неделю Том всерьёз исхудал и осунулся, а под его глазами залегли мглистые, мутные тени.

Утро пятницы ознаменовалось внезапной новостью: Гермиона сняла заклятье с кольца Мраксов, но так и не смогла вынуть его из-под кожи. Отчаянная попытка отсечь себе палец привела к тому, что черный воскрешающий камень шустро перекочевал с пальца на ладонь. Другими словами, избавиться от вживленных Даров Смерти, не представлялось возможным от слова "совсем".

Была ночь с пятницы на субботу, когда Герман проснулся в третьем часу и весь внутренне подобрался от нехорошего предчувствия. Рядом, на краю больничной койки, одетый синим ночным мраком, сидел неподвижной статуей Томас Марволо Реддл. Облаченный в форму, идеально причесанный и выглаженный, но какой-то потерянный.

— Том, ты чего? — тихо позвал Герман, цепляя на нос очки и изумленно моргая.

— Ты пустой, — прошептал на парселтанге Реддл, продолжая устало скользить взглядом по дальней стене, мутно белеющей впотьмах, — ты лжец. Ты говоришь и улыбаешься, но внутри тебя холод и бессилие.

— Что случилось? — Герман сел, хватаясь за гудящую голову и тускло разглядывая Реддла.

— Грейнджер встречается с Ноттом, — бессильно отозвался Том, парселтанг звучал как-то слишком органично и правильно в подступающем мраке.

— Это… неудивительно. Послушай, Том, — Герман кашлянул и зашевелился, — девочке тринадцать, Том. Эти странные, болезненные… мм… поползновения… должны были прекратиться. Неужели ты сам не видишь, что это всё трындец, как странно? Это её жизнь и её право выбирать. Тем более, ты сам…

— Поттер, — тускло пробормотал Том и со вздохом поднял глаза к потолку, — тебе чертовски идёт молчание.

Гера скептически скривился и кулем рухнул обратно, обматываясь одеялом. Реддл достал палочку, уперся локтями в колени и затих. Какое-то время он просто гонял вокруг себя попавших под империо пауков, беззвучно бормотал, рассеянно кивал и, то и дело, низко склонял голову, отчего его кудри то и дело неряшливо падали на лицо. Как-то очень дерганно поведя шеей, Реддл окинул Германа долгим, больным взглядом, поднял палочку и бесстрастно скомандовал:

— Экспекто Патронум!

Ослепительно полыхнуло белым, и к тёмным сводам взмыл сотканный из света белый телесный патронус-ворон.