Ворон (джен)

Приглашение Сириуса, алая карточка с золотыми львами, заторможенно ползла по столу, дребезжа и распевая дурным голосом всякую похабщину. Том угрюмо пощелкал по её задравшемуся краю ногтем и, ссутуливши плечи, очень нелюбезно заявил:

— Я никуда не пойду.

— Глупости, Том. Развеешься. Потанцуешь. Это же свадьба! Дора и Сириус пригласили уйму народа, — Герман расплылся в заговорщически-гнусной ухмылке, но в глазах его было мертво и холодно, — там будет Гермиона.

— Не хочу смотреть, как танцуют Грейнджер и Нотт, — Реддл с угрюмым подозрением следил за собирающим вещи Поттером, рассеянно чесался и временами застывал на месте, уставившись в одну точку.

Непривычно несобранный, нерасчесанный, босой Реддл, напяливший драные джинсы и старую футболку с Че Геварой, выглядел, как минимум, непривычно. Кубинский команданте взирал на Германа с груди Реддла как-то слишком уж отрешенно и мутно. Герман, содрогаясь от внутреннего холода, улыбнулся неживой, механической улыбкой и попытался пошутить про интерес Темного Лорда к культуре магглов. Попытка с треском провалилась. В глазах Тома отпечаталось явное беспокойство.

— Герман, — Том с минуту вглядывался в лицо брата и тихо, вкрадчиво заметил, — как думаешь, твоему Распятому понравилось бы твоё уныние?

— Том, это не смешно, — внутри глухо заныло от безысходной тоски, видит Бог, Герман старался не думать обо всём, что касалось молитв и Церкви. Это было больно. Ушедшие из сердца радость и надежда, оставили его с единственной неутешительной истиной — он заплутал. Сломал сам себя и чужую реальность. Устал и выдохся. Это не мешало считать себя христианином и молиться, если подумать. Но медленно убивало.

— Брось, Поттер, не вообразил же ты, что все эти смерти напрасны и, где-то там, за гранью, твой мир умирает? — Том выглядел изумленно, если не сказать больше, он с беспокойством вглядывался в лицо отрешенно роющегося в вещах брата, — акты устрашения не всегда достигают должного эффекта. Сколько бы я их ни уничтожал, это только рождало ответное сопротивление. Твой мир не умрёт.

— С чего ты взял, что я думаю иначе? — Герман отвернулся к шкафу, поспешно вынимая бело-голубую стопку аккуратно сложенных рубашек.

Реддл нахмурился и нетерпеливо заявил:

— Ничто не уходит в ничто. Я — живое тому доказательство. Если душу можно дробить на осколки, значит она существует. Твои… те, кто важен тебе… не стали ничем. Они ушли, чёрт возьми, но им не плевать! На таких как ты не может быть плевать, Поттер!

— Твои реакции нехарактерны, — тускло отозвался Герман, не глядя запихивая вещи в чемодан, — нехарактерны и неканоничны…

— Не меняют взглядов только дураки и покойники, — оскорбленно поджал губы Реддл, — я признаю факт мученичества, плодящего новых мучеников. Я признаю, что деяние одного может вдохновить иных многих. И я не верю, что лохматая бестия, которую я знаю, могла так быстро угаснуть и разочароваться.

— Том. Всё в порядке, — ровно сообщил Герман, не глядя.

Реддл упрямо стиснул зубы и резко взмахнул палочкой:

— Легилименс!

И Герман угрюмо замер, не в силах сопротивляться. Воспоминания сменяли друг друга в пёстром калейдоскопе. Кладбищенские туманы Висельтона и ярость Древнего, рассыпающаяся на патронусы реальность воспоминаний. Холод и мрак мертвого города. Свет лампад, рыжий мрак храма, черные с серебром облачения столпившихся на левом клиросе трёх пономарей, огромный, черный в полумраке, крест, вынесенный прямиком под теряющийся в вышине купол, печальный великопостный распев, льющиеся по тёмному храму переливы девичьих голосов.

Реддл отшатнулся в изумлении и ринулся на самое дно его памяти. И Герман бездумно окунулся в череду видений. Ледяная горка, об которую так легко разбить зубы, мокрые варежки на резинках и кровь во рту и в носу. Мальчишки смеются, пиная разорванный портфель. Книжки рассыпаны, чужих мальчишек много, это обычное хулиганьё, но Гера-то — один. Они обзывают мерзко: жидовским уродом, чуркой, очкариком и ещё чем-то, ищут по карманам его куртки деньги, которых нет, а белая, жгучая ярость застилает, слепит глаза. Очки вмазаны в лёд, всё плывёт и ватно гудит затылок. И Герман бьёт чем попало, вслепую, на звук, головой, кулаками, чем достанет. Они катаются в снегу остервенелым комом. А потом Герман падает и его забивают, кажется, ногами. Он с мстительным хрипом втыкает кому-то в ногу дужку от очков. А над головой возникает школьный сторож и хрипло орёт матом, разгоняя кого-то лопатой и грозясь сдать в милицию.

Герман попытался вынырнуть из пучины памяти, но круговорот образов всё кружил и кружил. Мама, бережно перевязывающая разбитые, кровавые челюсти розовыми платками. Месяц как их освятили на мощах, маленький Герман видел. Видел, как в солнечном, празднично сияющем храме мальчишка-пономарь открывал стеклянное оконце огромной резной каштановой раки, похожей на саркофаг, но очень красивый и удобный. Украшенный резьбой — цветами и гроздьями — прекрасный каштаново-рыжий саркофаг. В тонких руках — мамины платочки, они поочередно мягко касались черной ткани на лбу, над сухим, желтовато-восковым старческим лицом. Казалось, старец спит, спит чутко. И вот-вот проснётся. От него веяло ладаном, солнцем, южным ветром и цветущими полями. Он был тёплый — Герман продолжал ощущать это тепло и этот тонкий запах на платках даже дома. Собственная память заиграла-запестрела яркими осколками воспоминаний. Герман, с подкатывающим к горлу комом, смотрел, как медленно исчезает с платков кровь, как засыпает взъерошенный мальчишка, а бледная мама укачивает его на руках, тревожно шепча что-то. Реддл шокировано отступил и бросился перебирать воспоминания. Медленно исчезающие сами собой с ткани кровавые пятна. Идущие к причастию люди, тихая, светлая радость, одевающая маленького Германа как дымкой, покоем и светом. Мироточащие бумажные иконки в маленькой пыльной квартире умершей бабы Кати. Залитый утренним солнцем храм, толпа людей, ждущих очередь на исповедь. Добродушный огненно-рыжий балагур-батюшка, басовито гремящий при виде нерешительно мнущегося Германа и его разбитых коленей: «Какой боевой. Моряком будет!»

Герман не заметил, как всё прекратилось, а Реддл сел как подкошенный и молча уставился в одну точку.

— Полегчало? — тускло улыбнулся Герман.

Том ещё минут десять просидел, оторопело глядя в никуда, вышел из оцепенения и как-то внезапно очень хрипло спросил:

— Как давно ты не прибегаешь к церковным таинствам?

— Ты же не веришь, Том…

— Как давно ты не прибегаешь к церковным таинствам?! — Реддл медленно поднялся, как впервые разглядывая Германа.

— Да причём тут это? — взорвался Герман, — куда я по-твоему пойду?! Я не католик! Не англиканин. Да, православная церковь признаёт католические таинства благодатными, да! Но, сам подумай! Как я могу пойти в католический храм и…

Реддл отшатнулся, изумленно разглядывая Германа. Повисло тягостное молчание

— Но в Висельтон есть часовня, — зашагал по спальне Том, — я уверен, этот вопрос можно решить; ты можешь написать в православную миссию…

Герман заломил бровь и вежливо улыбнулся:

— И что я напишу, Том? Что эльфам Британии нужны епископ и хотя бы с пяток священников, не говоря уже о диаконах и пономарях? Я — не просто маг, Том. Магию, здешнюю магию, на худой конец можно объяснить генетической мутацией. Но я — другое! Очнись, Том! Я превращаюсь в рогатую тварь с костями наружу. Я — урод. Темная тварь. Я сам себя исказил. Мне нет там места. Помилуй, почему ты заговорил о религии?

Реддл угрюмо уставился себе под ноги и глухо пробормотал:

— В твоём мире нет магии в нашем понимании. Если Распятый Бог может подобное… Ты должен посетить мессу, Поттер.

— Брось, ты шутишь, — невесело ухмыльнулся Герман, — ты не можешь этого говорить. Только не ты.

— Ты пустой, тебе нужен этот свет, — красивое лицо Тома исказили волнение и ярость, — ты всё отдал чертовым эльфам!

— Им нужнее, — упрямо мотнул головой Герман.

Реддл раздраженно зашагал по пустой слизеринской спальне.

— Спасибо, Том, но ты не сможешь мне помочь, — криво усмехнулся Герман, наблюдая, как он вышагивает от стены к стене, — я, кажется, всерьёз запутался.

— Ты выдохся, а не запутался, — Реддл резко остановился, тревожно шевеля желваками и очень серьёзно уставился на Германа, — жрать себя после всего, что тебе дали — преступление, Поттер. Если бы твой Распятый так нянчился со мной…

Оборвав себя, Том заложил руки за спину и задумчиво зашагал по слизеринской спальне. Ссутулившись и рассеянно кусая губы. В спальню с шумом ввалился вывалянный с ног до головы в грязи Драко, бросил на кровать новенький и очень крупный, дико грязный лук. Отцепил от пояса безвольно болтающую головой тушку кролика. После чего, размазывая кровь и грязь, сунул дохлое животное на тумбочку Нотта. И, сопя, полез под кровать. Герман с интересом скосил глаза и, улыбаясь, покачал головой: Драко Малфой выгребал из-под кровати битком набитые стрелами самодельные колчаны и запихивал их в чемодан. Кое-как счистив с себя чарами грязь, Малфой отлепил кроличью тушку от чужой тумбочки. И, с таким видом, будто он сейчас, как минимум, взял приступом Бастилию, Драко гордо понёс дохлого кролика в сторону ванной комнаты. Том проводил взглядом победно вышагивающего Малфоя и хмыкнул:

— Люциус будет в восторге.

С громким хлопком посреди спальни возник Латимер. Его мокрый синий плащ стекал грязными разводами и копотью. Старик серьёзно хромал, его туго перевязанная шея пестрила алым:

— Мой король, у нас беда. «Сыны Ярости» восстали.

— Что за...

— Почему я не удивлен? — холодно улыбнулся Реддл и уселся на кровать Нотта, скучающе шевеля пальцами ног и блуждая взглядом по общей спальне. В присутствии Латимера его лицо превратилось в непроницаемую маску холодного равнодушия.

— Есть потери? — резко поднялся Герман, во все глаза разглядывая эльфа, — что с твоей ногой?!

— Дробящее. Срастётся. Потери Висельтона хуже. С полсотни тяжело раненых, погибло сорок эльфов, трое магглов и сквиб. Всерьёз разрушено взрывом здание аврората, — Латимер, морщась от боли, наколдовал себе трёхногий табурет и осторожно опустился на него, — если бы не Аластор Грюм и помощь одного Голубого Фонаря, жертв было бы больше. Ближний круг Багряного Бевно взят под стражу. Сам бывший примарх «Сынов Ярости» пытался связаться с гоблинами и был устранен лично примархом Аттиацио, Первой Тенью. Совет настаивает на роспуске «Сынов Ярости». Совет в ужасе. Мы не знаем, как далеко зашла жажда крови примарха Бевно и как много он успел разнюхать и слить гоблинам.

— Вот же гнусь, — пробормотал Герман, хватаясь за голову, — у них же были новейшие роботизированные доспехи…

— Их устройство таково, что они настроены на магическую связь между Отцом Эльфов и его вассалами, — самодовольно ухмыльнулся Реддл, — при должном желании любому из «Сынов Ярости» ты мог бы выжечь мозг, обращая в подобие инфернала…

Герман и Латимер уставились на Реддла с нескрываемым ужасом.

— Ну, знаешь ли, это уже слишком, Том. Я не стану…

Реддл скептически скривил губы и отвернулся.

— Гм. Вот тебе и Бевно. Боюсь, мы не можем себе сейчас позволить свадьбы и разъезды. Как и поездку на Хогвартс-Экспрессе, — Герман откопал в вещах блокнот, нашел график работы бригад транспортной службы и вызвал тех, кто был по-ближе. Вызванные эльфы шустро собрали вещи и бесшумно трансгрессировали прочь. Герман дожидался, пока Том отвоевывал у домовиков не вполне чистые кроссовки, смотрел, как исчезают эльфы, а где-то на подкорке скреблась новорожденная идея. Карать заговорщиков надо, но не тюрьмой, не смертью. Нет. Довольно смертей. Что-то более гуманное, более… действенное, — спасибо, Латимер. Вернись в Висельтон и, будь добр, обязательно посети врача.

Эльф коротко поклонился и исчез. Реддл рухнул на кровать и сцепил пальцы за головой, насмешливо поглядывая на названного брата.

— Попытка госпереворота — прекрасное средство от депрессии, особенно, когда свергают тебя, — проворчал Герман, меряя шагами комнату, — так жить сразу захотелось, ты не поверишь.

Реддл гнусно оскалился и согласно кивнул. С ночных сидений в Больничном Крыле прошло всего ничего, но Реддл практически перестал в присутствии Германа внутренне закрываться и имитировать хоть какое-то подобие самоконтроля. Казалось, бывший Тёмный Лорд задался целью вывалить на названного брата все эмоции, которые испытывал, а, надо сказать, зачастую, выглядели эти искренние порывы очень неприглядно. А местами и просто жутко. Патронус Тома, так похожий на патронус самого Германа, очень стойко напоминал признание. В это верилось с трудом, но факт оставался фактом. Человек никогда не имевший семьи, и не знавший искренней дружбы, внезапно, на восьмом десятке, мучительно осознал, что кому-то дорог и важен, несмотря ни на что; и что этот кто-то точно также дорог ему. Герман осознавал, как сопливо и сомнительно это звучит. Но все отчаянные порывы Реддла что-либо наглядно обьяснить дышали таким искренним страхом, что ему не поверят, что даже становилось жутко.

— Слушай, — Герман уселся рядом, рассеянно поправляя очки, — ты случаем не знаешь необратимых заклятий, которыми можно обращать мощных волшебных существ в каменные статуи?

* * *

Шепот дождя и барабаны, старинные, обтянутые кожами, расписанные черным, глухое пение охотничьих рогов и кельтских труб, плач волынок и грозовые раскаты, звон бубнов и дутых браслетов смешались с хриплым вороньим кличем. Облаченные в белые плащи с капюшонами и черные платья в пол, впереди скорбно кружили в танце босые и безмолвные «Белые Сестры». Извивались, как в трансе, гремя кольцами железных браслетов и кружа друг с другом под плетями дождя. Трещотки и бубны отрешенно отбивали такт в руках эльфийских старцев. Пасмурное, дождливое утро медленно, нехотя расползалось по пробуждающемуся городу, по кривым, мокрым улочкам. Дождь тускло барабанил по крышам, по скрипящим жестяным вывескам, по серой брусчатке мостовых, по стеклам старинных фонарей, снабженных проводами и лампочками. Могучие исполины-деревья шумели мокрой листвой, буйно цвели и с рассеянным шепотом дрожали листвой под дождевыми струями. Митчелл Дэвис, вчерашний мальчишка, мечтавший защищать мир от зла, ныне больше известный как Галаксор, шагал в скорбном эльфийском потоке, стараясь никому ничего не отдавить. Старинная музыка дышала болью и грозой, ее тяжелая поступь волновала сердце, выпуская на волю другого Митчелла Дэвиса. Косматого дикаря в шкурах, берсерка, готового отчаянно рвать зубами кого угодно за тех, кто дороже жизни. Волнующееся море эльфийских макушек едва достигало Галаксору до колена. Синтетическая голубая рубашка намокла и неприятно липла к телу. Эльфы тихо, скорбно пели, ритмично хлопая в такт, и голоса их плыли, мешаясь с промозглой сыростью, хмарью и дождём, и казалось Митчеллу, что само суровое свинцовое небо рыдает в унисон эльфийскому пению:

Чужестранка без роду и

Племени,

Словно льдинка звенящая

Эмили.

Колдовские глаза цвета

Зелени,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Эмили, Эмили,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Эмили, Эмили,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Где-то далеко впереди вели осужденных. Митчелл Дэвис видел их затылки, поникшие острые уши и напряженные спины, серые тюремные робы, щедро поливаемые ливнем. Песня рыдала и плыла над толпой:

Мы любовь свою милями

Меряли.

Невзлюбила молва тебя,

Эмили.

Била алчно камнями по

Темени,

И по сладким глазам цвета

Зелени.

Эмили, Эмили,

И по сладким глазам цвета

Зелени.

Эмили, Эмили,

И по сладким глазам цвета

Зелени.

— Отступников ждёт казнь, Митчелл Дэвис, сэр, — скорбно хромая рядом, сложил ручонки на груди Добби, разглядывая собеседника своими огромными честными глазами. Эльф нравился Митчеллу. Хитроватый и болезненно-вежливый, он напоминал одного скромного учителя географии из буйного школьного прошлого Галаксора. Почти всё, что удалось узнать Митчеллу об эльфах, парень узнал именно от деликатного, но несколько экзальтированного, Добби, — отступники принесли свободным домовикам войну. Плохие, плохие эльфы. Анки, Корри и Вик звали восстать и Добби. Анки сказал: «Отец Эльфов — всего лишь волшебник. Отец Эльфов слабый и нерешительный. Багряный Бевно заставит короля выбирать. Эльфы превыше всего». Так и сказал, Митчелл Дэвис, сэр. Добби боролся. Добби сказал, что предавать нехорошо. Но Добби слабее «Сынов Ярости».

— Разбивающий Цепи казнит отступников, сэр, за измену и убийства, в саду Трёх Менгиров, — печально подняла свои огромные голубые глаза какая-то дряхлая домовушка, на её шее Галаксор успел заметить ожерелье из желудей и деревянную фигурку рогатого ворона, — Разбивающий Цепи милосерден, это хорошая, достойная смерть.

— Отступников судили как военных преступников, Митчелл Дэвис, сэр, — спокойно сообщил Добби, — но старая Линни ошиблась. Отступники не умрут.

— Что они такое поют? — Митчелл запустил пятерню в мокрые соломенные вихры и оглянулся. Сзади, за домами, непроницаемой стеной клубился колдовской, шепчущий туман.

Куплеты повторялись раз за разом, в них было впору тонуть. За процессией по пятам полз туман. Галаксор оглянулся и едва не споткнулся на ровном месте. Повсюду бок о бок с эльфами шагали и люди. Глухо хлопали мокрые полотнища черных знамён. Пение эльфов и людей плыло и рыдало, смешиваясь с дождевыми струями и промозглым ветром:

И следы за собою все

Замели.

Принесло твоё тело на

Отмели.

Только ветер поёт

Колыбельные

О тебе, беспечальная

Эмили.

Эмили, Эмили,

О тебе, беспечальная

Эмили.

Эмили, Эмили,

О тебе, беспечальная

Эмили.

Чужестранка без роду и

Племени,

Словно льдинка звенящая

Эмили.

Колдовские глаза цвета

Зелени,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Эмили, Эмили,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Эмили, Эмили,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

— Огг пишет песни, — с гордостью сообщил эльф, — Огг — храбрый, умный домовой, Митчелл Дэвис, сэр, Огг клянётся, что видит Сны. Огг смотрит во сне глазами других Оггов. Из других миров. Огг знает чужие жизни. Огг живет разом сотни жизней. Огг душит их боль песнями.

— Невероятно! Постой, значит, миров много? — изумился Галаксор.

— Огг был в своих Снах варваром-убийцей, был языческим жрецом, был шумерской блудницей, был немецким монахом, был русским язычником, поющим фолк, — глухо сообщил шагающий слева эльф. По его алому роботизированному доспеху звонко барабанил дождь. Непомерно крупные наплечники тускло сияли нарисованными на них черными вороньими крыльями, — Огг — живая легенда. Песни Огга знают все свободные эльфы Полых Холмов. Огг тоже «Сын Ярости», как Сет. Сет чтит Огга. Огг Песнопевец принёс народу песню, чтобы притупить боль. Огг порицает предательство. Огг хочет скорбеть с народом за всех, кто загублен отступниками.

Тысячи голосов протяжно и тяжко рыдали в унисон:

И следы за собою все

Замели.

Принесло твоё тело на

Отмели.

Только ветер поёт

Колыбельные

О тебе, беспечальная

Эмили.

Эмили, Эмили.

О тебе, беспечальная

Эмили.

Эмили, Эмили.

О тебе, беспечальная

Эмили.

Чужестранка без роду и

Племени,

Словно льдинка звенящая

Эмили.

Колдовские глаза цвета

Зелени,

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Эмили, Эмили.

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Эмили, Эмили.

Как предчувствие ливня, вы

Мне милы.

Процессия вошла в тенистый сад, раскинувшийся за домами. Кованные ограды мутным кружевом чернели в пелене дождя. Эльфы и люди заполонили сад и хлынули в разные стороны, освобождая место и не переставая петь. Музыка гремела всё отчаяннее и трагичнее, обнажая душу и заставляя слезы ползти по щёкам. Галаксор как во сне занял место под могучим вязом, рядом замер, обняв себя руками, беззвучно рыдающий Добби.

Галаксор видел, как гвардейцы в черных латах выводят под цветущие кроны осужденных, как штормяще мечутся в потоках ветра и хлопают мокрые чёрные полотнища с белыми воронами. Вороны были повсюду. Смотрели с черных плащей гвардейцев, деловито орали с дерьвьев, чудились в клубах тумана, подступающего извне. Сад, почти полностью уже и на диво густо, заволокло туманом, но Митчелл уже не видел этого. Он смотрел, как стуча деревянной ногой, своё место под знамёнами занимает кряжестый, крепкий старик, а его протезный глаз как бешенный вращается в глазнице, как мрачно качает головой одноглазый домовик, а его зеленый бронежилет льдисто мерцает цепью рунических вирш, как из толпы людей, из густого тумана, медленно выходит очень высокий рогатый человек, одетый клочьями тьмы. Кленовая маска мутным пятном алела в сумрачной хмари, чудовищный рогатый царский венец и костяные доспехи делали незнакомца похожим на какое-то жуткое порождение самых страшных сказок. Рваный меховой плащ распадался на хлопья пепла и клубы мрака, заполняя ими всё вокруг. Человек в кленовой маске под рыдания волынок склонился и закрыл глаза дрожащего всем телом эльфа узкими ладонями. И эльф обратился каменной статуей.

* * *

Озябший, мокрый Герман сидел под деревом и бездумно напевал про беспечальную Эмили. Толпа давно разошлась и утих дождь, гроза унеслась на восток, но с волос по носу продолжала течь ледяная вода. Мальчишеское тело покрылось гусиной кожей, но Герман не ощущал ни холода, ни течения времени. Обращенные в камень эльфы устало и скорбно смотрели вникуда из зарослей пахучей белой сирени. И Герману виделось в их глазах горькое изумление. Мощь северного заклятья превзошла себя. Древние исландские вирши всё ещё жгли губы и гортань Германа, нестерпимо и остро. Ладони саднило. И Герман всё больше ощущал себя палачом, рогатым мороком, лесной тенью. И ему это совершенно не нравилось. Ещё больше его смущали все эти полуритуальные действа эльфов, подозрительно напоминающие зачатки зарождающегося языческого культа. У Германа все еще стояли в глазах натыканные по всему городу деревянные изображения короля Полых Холмов, горящие в космах статуй свечи и навешанные на деревянные рога мотки цветастых ленточек. Герман в тот же день запретил сооружать живым царям идолища, долго и отчаянно взывал к эльфам, практически умоляя не путать понятия и воздавать кесарево кесарю, а божье — Богу. Эльфы опускали глаза, скорбно кивали, со слезами на глазах корчевали изваяния, изображающие короля, но лучше от этого дело не шло. Пока эльфы, глотая слёзы, хоронили идолища и гасили факелы, по эльфийским поселениям поползли очень странные полуязыческие басни, в которых Герман, внутренне леденея от ужаса, узнал махровейшую ересь, которой только могли заболеть домовики — царебожие. Некая Левка ходила по домам и учила, что король — живой бог и ему надо приносить жертвы. Официальные запреты и просьбы опомниться бедные эльфы воспринимали как акт невероятной скромности, сооружали и дальше в подвалах кумирни и тайно распространяли дичайшие рукописные тексты, проповедующие божественность царской власти и Особый Путь эльфов. Левку повсюду сопровождали какие-то экзальтированные дамы. И слушатели их обычно не отличались ни особой критичностью мышления, ни терпимостью. Казалось бы, куда уж хуже? Но на этом персональный кошмар Германа, увы, не закончился.

Внезапно обнаружилось ещё кое-что: какой-то Гасса Авалонский, как сообщил усталый Латимер, уже три месяца ходит по всей Британии с учениками, смущает домовиков и тайно учит, что пришел Разбивающий Цепи, лесной бог, сотворивший мир. И что скоро настанет конец света, вернётся Сказавший Слова, зловещий маг, поработивший эльфов. И сойдутся в битве Сказавший Слова и Разбивающий Цепи. По многим признакам учение Гассы стойко напоминало восточные гностические учения и было опасно в первую очередь тем, что искажало вполне реальные факты. Мало — просто одеть, обуть и накормить людей. Ереси, опасный, жестокий недуг, грозил захлестнуть эльфийские поселения с головой. Гера любил своих подданых и всерьёз опасался, что их заблуждения рано или поздно вырастут во что-то чудовищное и неуправляемое. А, надо сказать, что больше всего Герман боялся именно культа личности, а не восстаний. Обыватель, может, и не заметил бы многих деталей, но Герман до сих пор пребывал в тягостном недоумении от того, во что эльфы превратили показательную казнь. Ещё немного — и народная любовь, переходящая в преданное обожание, грозила переродиться в пучок опасных, деструктивных культов.

— Вот ты где, парень, — бодро загремел Аластор Грюм и, сопя и ругая погоду, уселся рядом, прямиком на замшелый дубовый корень, ища флягу и любовно устраивая по-удобнее свой посох, — идея Реддла, а? Это чертово исландское заклятье обратимо, ты знал?

Герман вынырнул из невеселых дум и рассеянно нахмурился.

— Знал я одного валлийца, скажу я тебе, редкая был шельма, — глотнув из фляги, мрачно ухмыльнулся Грюм, протезный глаз его бешено и хаотично вращался в глазнице, — непрочь был приложить исландскими чарами пару-тройку кредиторов. Я лично брал эту паскуду в семьдесят третьем, и, скажу я тебе, парень, это была та ещё ночка: гроза с градом, градины с горох. Паскудник приложил Дэвида Сайлента, стажера, хорошо приложил. Обратил статуей, не трансфигурировал, а именно сделал камнем. Приложил — и в окно со своими пожитками. А Хельга, подружка подозреваемого, как сейчас помню, рыжая, шумная, бойкая, за что-то очень взъелась на своего дружка. Да и говорит: «А вы местами слова заклятья переставьте — аврор ваш и оживёт».

— Меня больше пугает появление ересей, — тихо отозвался Герман, — я не могу всё время находиться здесь, у меня нет ни сил, ни времени на полемику, а людей способных вести диалог с сектантами у меня нет. Нам необходимы церковнослужители, Аластор! Но я не представляю, как идти на диалог с поместными церквами…

— Какого дьявола эльфов потянуло на сектанство, я ещё представить могу, — хрипло засмеялся бывший отставник, — это в крови мыслящих тварей — искать смысл и опору своему никчемному существованию. Через это проходили все народы. И меня ни капли не удивляет их тяга к поклонению. То, что необьяснимо восхищает нас, мы возводим в культ. Эльфы свободны, но внутренне они всё ещё рабы. И эта рабская натура гонит их строгать божков и плясать вокруг костров.

— Я не думаю, что религиозность — признак рабского самосознания, — Герман снял очки и задумчиво обтер их от налипших семян и мокрых травяных остатков о мокрые джинсы, — разумным существам свойственно верить. В Бога или в его отсутствие, религиозные порывы — это норма, и я очень рад, что они пробудились в эльфах вместе с осознанием себя единым народом. Меня пугает другое. Поклонение эльфийскому королю.

Грюм присосался к фляге и ворчливо отозвался:

— Норма это или не норма, решать не мне. Но именно эти языческие бредни спровоцировали восстание. Я видел как это начиналось, — Грюм ткнул обожжёным пальцем себе в лицо, — вот этими глазами, парень. Начиналось всё безобидно. Бевно и его парням взбрело подискутировать с наиболее поехавшими выдумщиками. Паршиво выходит, Поттер, когда хренов головорез мнит себя именитым богословом и политиком. Бевно разбирали самомнение, жажда мести и раздражение. Его чертовски раздражали эти блаженные с авалонским святошей во главе. Тебя не было рядом, а Бевно… Бевно заклинило на идее сорвать божество с пьедестала. Заставить воевать. Указать тебе и эльфам твоё место — вот что хотел Бевно. И силу. Он верил, что всё дело в твоей маске, Поттер. Кто в маске — тот и Бог. Бевно мечтал заполучить твою маску, а с ней и твою силу.

— Но маска — это просто зримое воплощение моей магии, — Герман издал нечленораздельный воющий звук и закрыл лицо пятернёй, — какой же всё-таки бред. Мне нужен хороший миссионер. Срочно.

— Не знаю, как насчёт миссионера, но я знаю одно очень занятное кладбище, Поттер, — жутковато ухмыльнулся Грюм.

— Мне туда рановато…

— Ты меня не понял, — волшебный глаз Грюма прокрутился несколько раз вокруг своей оси и уставился, бешено и жутко, в самое лицо Германа, — на могиле Винды Розье установили очень странное надгробие. Коленопреклонная фигура молящегося домовика, одетого монахом. Тонзура, ряса, крест. Крест, Поттер. Его называют Айонским Эльфом. Есть предание, что группа магов вывезла статую с острова Святого Ионы сразу после того, как находящийся там маггловский монастырь сожгли и сравняли с землёй викинги.

— Видимо, эльф жил среди братьев обители и был похоронен под этой статуей? — пожал плечами Герман.

— Нет, Поттер, — Грюм сковырнул концом посоха жирный мухомор, — эльфа обратил статуей пришедший с викингами маг. Эльф всё ещё обрастает мхами на каком-то чертовом кладбище. И у тебя есть все шансы его отыскать.