Ворон (джен)

— Знакомство с народом надо начинать с его сказок! — Герман громыхнул увесистым сборником сказок барда Бидля и бережно смахнул пыль с обложки, — сказки — народное сердце. И у каждого народа они особенные. Что делает народы непохожими друг на друга, как думаешь?

— Менталитет, — Гермиона с интересом заглянула в оглавление, — это когда какое-то число людей… или не совсем людей… мыслят похоже. Смотрят на что-то похоже. Реагируют.

Гера лукаво улыбнулся:

— А что создает менталитет?

Гермиона с минуту сидела, напряженно хмурясь.

И, вспомнив что-то, просияла:

— История! То, как народ жил. Но, подожди, как это всё связано с патронусами?

— Сейчас поймешь, — Герман вручил Гермионе палочку, — попробуй повторить, как я учил. Это должно быть самое-самое светлое воспоминание…

Девочка серьёзно кивнул, рассекла палочкой воздух и скомандовала:

— Экспекто патронум!

По комнате заструились нити света. Сотни нитей.

— Уже лучше, — похвалил Герман, поправляя палочку в руке Гермионы, — не души палочку. Держи крепко, но свободно. Как кисть.

— Экспекто патронум! — с кончика палочки вспорхнула серебристая тропическая бабочка, — Гарри! Смотри! Получилось! Получилось. Всё-таки это было ужасно сложно. В прошлый и позапрошлый раз не получалось ничего…

— Вот видишь, — Герман невербально выпустил под потолок белоснежного ворона, он важно покружил над головами детей и сел на комод, — это и есть телесный патронус. Ну, а теперь смотри. Патронус находит силы пробудиться через твое прошлое. Через твой, личный, кусочек Матери Истории. А уже сама История создает менталитет народа. Менталитет рисует сказки. Сказки отражаются в веках и сами творят историю. Потому что сказки — это тоже история. Приукрашенная или обрезанная до крайности. Многие сказки просто пересказывают события древности. При помощи символов. А потом кто-то вспоминает древнюю сказку, через нее узнает что-то. И снова творит историю. История и сказки всегда сплетаются тесно. И все то, что мы читаем в учебниках, однажды станет сказками. Страшными и весёлыми. В прошлый раз мы говорили о том, зачем нужен патронус. Вспомни, против кого, кроме дементоров, его используют.

— Против смеркутов. Смеркут или Живой Саван, — Гермиона вытянулась по струнке, важно сложила руки на коленях и процитировала, — к счастью, это животное очень редкое, встречается только в тропических странах. С виду похоже на чёрный плащ в полдюйма толщиной (бывает толще, если оно только что поймало и ещё переваривает жертву). Ведёт ночной образ жизни, во время охоты стелется над самой землёй. Самое раннее дошедшее до нас описание этого зверя составил волшебник Флавиус Белби. Ему посчастливилось остаться в живых после нападения смеркута во время отдыха на островах Папуа Новая Гвинея в 1782 году.

— Ох, ну и память, — восхитился Герман, а Гермиона смущенно заулыбалась и порозовела, — когда смеркуты вымрут, они без сомнения, станут сказкой. Как маги — для обычных людей. А помнишь, как смеркут охотится?

— Ну, нападает он чаще всего во сне, у жертвы, как правило, не бывает возможности применить магию. Задушив добычу, смеркут переваривает её тут же, на постели. Затем он покидает дом, сделавшись чуточку толще, чем прежде. Ни от хищника, ни от его жертвы не остается и следа, — Гермиона обняла колени и задумалась, — Я читала, многие нечистые на руку маги обожали сбегать от родни или долгов и делать вид, что их съел смеркут. Ах, да. И против смеркутов действуют только патронусы.

— Таак, отлично, — Гера ловко выудил из стопки книгу, смутно напоминающую магического и британского собрата знаменитого уголовного кодекса, — а теперь давай вспомним снова, что такое Азкабан. И за что туда попадают…

* * *

— Фольклор и сказочные дебри — живое народное сердце, — задумчиво улыбнулся Герман, размешивая свой чай и поглядывая на родителей Гермионы, — нельзя полюбить народное сердце и не полюбить народ, в груди которого это сердце бьётся.

— Верно подмечено, молодой человек, — мистер Венделл обменялся с женой теплыми, но ужасно загадочными улыбками, — именно поэтому в библиотеке Гермионы столько книг иностранных детских писателей. Мир цветной, а не коричневый. И все люди, по сути, являются родственниками. Частью огромной семьи, именуемой человечеством. Осознание своей сопричастности настолько многогранному и яркому миру необходимо человеку как воздух. Человек, беззаветно полюбивший многообразие мира — вот ключ к миру во всём мире.

— Человек, полюбивший в детстве всем сердцем озорника-Джельсомино не сможет ровнять с землёй итальянские города ракетами просто так, потому что хочется чужих полезных ископаемых, — пробормотал Герман, кивая, — человек, выросший на сказках дядюшки Римуса сумеет ударить в сердце Америки только если разорвать его Родине грудь и попытаться вырвать его собственное сердце. Выросшие на творчестве Туви Янсон и Астрид Лингренд мужчины и женщины в соотечественниках этих прекрасных сказочниц будут неизбежно видеть нечто родственное. И любой акт агрессии этих двух народов будут воспринимать болезненно. Как безобразный семейный скандал. Всё верно.

— В мире, где каждый осознает сопричастность общей семье Человечества неизбежны войны, это так, — мистер Грейнджер коснулся губами чашки и рассеянно скомкал салфетку, — но у такого мира, в то же время, куда больше шансов и на мир. Потому что мир будет сменять хаос войны, покуда живы светлые сердца, способные видеть в иноплеменнике человека. И брата.

Герман задумчиво кивнул, глотая чай. Миссис Грейнджер с мягкой улыбкой коснулась руки Гермионы. Та ответила смущенно-сияющей улыбкой и кивнула.

— Не думаю, что было бы корректно демонизировать почивший Советский Союз. А с ним и Россию, — покачал головой Вэнделл Грейнджер, внимательно разглядывая Германа, — русские люди имеют необъяснимую тягу, делать всех вокруг своими братьями. Имперские амбиции британцев и русских в корне разнятся именно в этом. Мы никогда не стремились освобождать народы Индии от гнёта кастовой системы, не стремились поднимать экономику колоний и больше брали, чем давали. Можно бесконечно спорить сейчас о том, сколько брал Союз у своих республик и сколько кому раздал. И за чей счёт. Но бесспорно одно — русские воспринимали все народы соцлагеря как родню. И пытались проявлять заботу. Думаю, это и есть суть русского менталитета — искать брата в любом человеке, невзирая на цвет кожи и геолокацию. А это — уже явный признак того, что даже годы коммунистической пропаганды, кровавый ад репрессий и картавый немецкий шпион, убивший царскую Россию, не сумели убить народное сердце. Сердце, все еще исповедующее христианские ценности.

* * *

Странный, архаичный ритуал требовал слишком высокую цену. Сырая магия друидов сочилась из кольца древних дольменов, Герман кожей ощущал её хтоническую, равнодушную мощь. Из каждой рукописной строки, с каждой страницы, сурово и ясно смотрели тени древних друидов. Ритуал, способный воскресить Тома Реддла требовал жертву. Добровольно отданную плоть, кровь и кость. И так же добровольно отданное право продолжать род. Странная прихоть бытия, требующего соблюдения своих законов. Бытия, стремящегося к завершенности и равновесию.

— Я не позволю тебе калечить себя, мальчишка, — гневно гремел Аластор Грюм, потрясая рукой-протезом и наступая, — посмотри на меня. Я — калека! И отдал бы многое, чтобы только вернуть свои запчасти. А ты. Добровольно. Не позволю.

Лес умолк. Ветер послушно затих в траве. Кольцо менгиров, звеня от магии, расцвело льдисто голубыми сгустками энергии. И над таинственной поляной замкнулся купол. Сотканный из бледный узоров. Голубых и зелёных.

— Я должен. Аластор, простите, — Гера возложил книгу на выступ в дольмене, и по древним камням, ожив, побежала вязь растительных орнаментов. Мягко светящихся голубым и зелёным. Грюм паникует, а значит надо торопиться. Солнечный свет золотом сквозил в ажурной зелени крон. Травы шептали и волновались, перебираемые ветром. Кольцо менгиров грозно возвышалось над головой; и Герману всё больше мерещилось, что никакие это не камни, а расколотые зубы гигантов.

— Кому должен, щенок?! — Грюм обрушил на барьер град ударов и взревел, — Поттер! Не смей! Оно того не стоит, мальчишка! Ты никогда не сможешь иметь женщину! Детей. Ты положишь жизнь на этот кусок дерьма. Переступи черту — и тебя убьёт любая попытка просто переспать с женщиной. Просто, мать её, переспать.

— Простите, — Герман снял рубашку, оставшись в одних джинсах, — знаете, в той реальности я готовился стать монахом. Все правильно. Я больше не дам ему убивать. Это многого стоит. Плата — ничтожна.

Достав серебряный кинжал, устало закрыл глаза. И надрезал плоть на ладонях:

Над прахом Слизерина,

В лесном покое смертных,

В краю благословенном

Кровавят мои раны.

Сплетай, Лесное Сердце,

Заклятий сети верных.

Пылает в этих венах

Кровь пламенная Даны.

Старый шотландец разбежался — и, неистово сквернословя, протаранил собой магический заслон. Узоры ожили, часть их неторопливо отделилась — и сомкнулась вокруг мракоборца мерцающей сферой. Грюм неловко рухнул на одно колено.

— Мне не нужно твоё глупое геройство, мальчишка! — в голосе старика явственно звенело отчаяние, — оборви ритуал. Пока это возможно. Оно того не стоит.

Поляну окутал живой, чуткий мрак.

Герман зажмурился и вскинул руки, приветствуя мятежные завихрения хтонической Силы, восстающей из небытия:

Пой, верный кинжал, мне во мраке.

Возьми мою левую руку.

Танцуй же и будь милосерден:

Ты смертных сердец не касайся.

Серебряный кинжал взмыв ввысь и шустро покружив вокруг Геры, отсёк его левую руку. Герман смертельно побледнел и, сипя, прижался к камням, зажимая и баюкая окровавленный обрубок. Защитные чары растаяли, и Грюм ворвался в кольцо менгиров, творя лечащие заклятья и громко бранясь. Тьма в кольце менгиров стала еще ощутимее. Отовсюду поползли клочья тумана.

Герман обмотал кровавую культю собственной рубашкой и, покачиваясь, возложил отрубленную руку на жертвенные камни:

Над плотью, костями и кровью

Срываю покровы во мраке.

Слагаю тревожные вирши

Над глухо вызывающей бездной.

Связую я братской любовью

И кровью — печати и знаки.

Мой голос всё глуше и тише.

И смерть я зову, как невесту.

Отрубленную руку обняли клубы тумана — и она обрела очертания младенца. Младенец просиял бледно-зелёным — и начал расти.

Голос Германа окреп и загремел набатом:

Верни мне остывшие сердце!

Сотку ему вены, как пряжу.

Оденьтесь костями и плотью,

Осколки. Вас двое во мраке.

В слова, как в доспехи, оденусь.

Пусть магия крепко нас свяжет.

Вместилище духа готово,

Отмеченный смертью, как знаком.

Грюм замер, вцепившись в плечо ученика. На камнях лежал уже не младенец. А десятилетний мальчишка. Его длинные пушистые ресницы подрагивали во сне. Грюм молча покачал головой. Он смог. Немыслимо. Он…

Гера окинул Грюма мутным взглядом и одними губами шепнул:

— Пора…

Мракоборец нецензурно выругался. Постоял немного, как в последний раз, пытливо разглядывая Геру. После чего мрачно кивнул. И трансгрессировал. Гера зажмурился, прижался лбом к холодным камням и хрипло продолжил:

Опутай заклятьями душу,

Разумное, вечное слово.

Опутай и волю, чтоб больше

Не мог он творить беззаконье.

Защиту он, да не нарушит.

Будь, магия, к бою готова.

Душа его меч. Ты же — ножны.

Не дай же вершиться злодейству!

Мрак процвёл белым и рассеялся. Том Реддл ошалело распахнул глаза, медленно сел. Обшарил поляну безумным, блуждающим взглядом. Наткнулся на Геру, баюкающего свою культю, отчего глаза Тома опасно сузились. Бывшая гроза Магической Британии перевел блуждающий взгляд на собственное тело. Десятилетнее. Худосочное. Бледное.

И взвыл не своим голосом:

— Какого дьявола, Поттер?!