Ворон (джен)

Герман с глухим шепотом убрал руки с лица статуи и устало склонился над оживающим эльфом, помогая подняться. Гортань горела и саднила так, будто ее до того полдня обдирали наждаком. Герман мучительно сглотнул и склонился над эльфом, отчаянно стараясь не таращиться на самое настоящее облачение древнего монашеского ордена, сгинувшего сотни веков назад. Про последователей святого Колумбы Герман только читал. Один только этот шанс лично увидеть живого айонского монаха из той эпохи — уже сам по себе являлся чудом. Старик же, в свою очередь, медленно, вдумчиво поднимался с колен и вглядывался в резную алую маску, бегло разглядывал рогатую костяную корону, скелетообразные доспехи, пышно цветущие волосы и осыпающийся клочьями мрака живой, рваный плащ. На лице эльфа отразились ужас и понимание. Эльф порывисто сжал кулаки. И твёрдо, прямо заглянул в глаза Герману:

— Не стоит тратить на меня учтивость. Я не отрекусь от моего Господа, вождь Дикой Охоты. Твои нечестивые боги — суть бесы. Жги и пытай меня, но я умру рабом Господа, но не твоего нечестия.

Герман качнулся как от удара и уронил руки. Сад обморочно шептал и качал ветвями. Терпко и тонко пахли цветущие травы. Вечерний сумрак густо цвёл и благоухал сиренью. Голубой плащ и белое холщовое облачение айонского монаха нехотя трепал ветер.

— Я не язычник, — тихо возразил Герман и перекрестился, — я заплутал и давно не был в храме. Но я не язычник. Только не говорите, что тот ритуал был языческим. Я не…

Повисло тяжелое молчание. Где-то расстроенно хромали минорные гаммы, по всей видимости, где-то кто-то пытал плохо настроенное пианино.

— Но не твой ли слуга вошёл в дом Господень с огнём и железом, в числе северных разбойников? — оторопело возразил монах, судорожно комкая край широкого рукава льняной белой рясы, — его лик имел подобие козлиного черепа, а костяная секира исторгала мёртвое синее пламя…

— Это было сотни лет назад, — качнул головой Герман, осыпая в траву белые лепестки и золотую пыльцу, — меня и на свете-то ещё не было… Я никогда бы не посмел… Я, что, совершил языческий ритуал?! Но в описаниях не было ни слова…

— Бедное человечье дитя, — эльф изумлённо вглядывался в Германа, — ломать то, что сотворил Господь, уже худо…

— Я хотел защитить эльфов, — Герман отвел глаза, — царь должен защищать свой народ.

— У нас давно не было царя, — как эхо отозвался эльф, — бедное потерянное дитя. Отец Полых Холмов — всегда чудовище. Нельзя своевольно повредить Замысел Господень о человеке и при этом не стать чудовищем. Это невозможно. Ты не представляешь, на что обрёк свою душу.

— Всё настолько плохо? — Герман содрал с себя как морок истинное обличие. И устало кивнул, — этого-то я и боялся.

— Вожди Полых Холмов никогда не умирали от старости, — склонил набок голову старик, разглядывая детское лицо и круглые очки Германа, — быть до Второго Пришествия мечом и щитом, якорем народов Полых Холмов и не сойти с ума — та ещё задача. Шли века, а Лесные Цари превращались в рогатых лесных тварей, в жадный чащобный мрак. Это страшный путь. Как тебя зовут?

— Гарри, — поднял глаза Герман.

— Я про иное имя, — смягчился эльф.

— Герман, — Гера тряхнул головой и невесело рассмеялся, — и я искал вас не без причины. Боюсь, эльфийским поселением нужна ваша помощь. По всей Британии уже расползлись как минимум две ереси, одна чуднее другой. Я пытался с ними бороться, но меня на всё не хватает. Есть проблема: я не могу просто написать и попросить отрядить сюда миссионеров. Действует Статут О Секретности, магглы не должны знать о магах… а маги практически напрочь утратили связь с… Как мне вас называть?

— Моё имя Кронан, — улыбнулся эльф. И его огромные голубые глаза лучисто засияли.

— Ирландское имя?

— Мне дали одежду ученики святого Колумбы, — кивнул эльф, ясно улыбаясь и с любопытством разглядывая торчащие повсюду статуи и щербатые зубья менгиров, — они же и крестили меня именем Юлий. Я помогал строить монастырь, а после — тайно жил и трудился в скриптории. Пока, через тридцать лет меня не постригли в монахи с именем Кронан. По воле случайно повстречавшего меня однажды епископа, я получил диаконский, а после — священнический сан. Братья обители хранили мою тайну многие годы.

— Невероятно, — пробормотал Герман, — как же так случилось, что вас нашли викинги? Ведь эльфы могут трансгрессировать почти везде.

— Став монахом, я отрекся от того, что люди называют магией, а мы — кровью бытия, — качнул головой эльф. И Герман с монахом, не сговариваясь, пошли прочь из сада, — сила надмевает. К несчастью, моя слабость — в моей силе. Пытаясь смирить свой дух, я не нашел лучшего, чем отказ от своих естественных свойств. Я боролся со своей гордыней как мог. Но я слишком слаб и малодушен.

— Мне так много надо вам рассказать и показать, — Герман вывел монаха из сада и они неспеша зашагали по вечерним улочкам, мимо спешили случайные прохожие, в ярко освещенных витринах лениво ворочились оживленные магией маникены в маггловских платьях, — но прежде вам стоит отдохнуть и набраться сил; надеюсь, вы не против, отец Кронан?

— Целая вечность во тьме, без возможности двинуть перстами и распахнуть глаза, — пробормотал эльф, — ты прав, мой король. Это мучительно, я отчаянно нуждаюсь в отдыхе. Какой сейчас год?

— Тысяча девятсот девяносто третий, — кивнул Герман.

— Господи Иисусе, — изумленно выдохнул эльф, прижимая руки к груди, — а что же в Риме? Кто нынче папа? Не сожжен ли папский престол северными язычниками?

— Это долгая история, но нет, не сожжен, — уклончиво отозвался Герман, — скандинавские народы давным-давно были крещены.

Губы эльфа задрожали и он порывисто, растроганно перекрестился. Огромные лучистые глаза старика заблестели от слёз.

— А то племя северных язычников, что ходит в походы с свейскими и иными нечестивцами? — взволнованно вцепился в руку Германа монах, — я слышал, их называют русами.

— Они представляют собой одну из поместных церквей, — кашлянул Герман, — крещены князем Владимиром, потомком некоего Рюрика или Рорика, историки до сих пор спорят о его родословной.

Шокированный айонский монах замер, качай головой и что-то изумленно бормоча на каком-то староирландском диалекте. Остаток пути до кладбищенской часовни человек и эльф проделали в тишине. Отец Кронан думал о чем-то своём, методично перебирая истёртые деревянные чётки и ясно сияя умными голубыми глазами. В пасмурном небе кружили птицы. А на западе, за рощей, в рыжем золоте догорал летний день и оплывало умирающее яично-рыжее солнце.

* * *

Рыхлые, тёплые кофейные сумерки накрывали эльфийский город. Высоко в небе натянутой струной дремали магические щиты. А за ними плыл, таинственно сияя, серп молодой луны. Малый Висельтон засыпал, окутанный маревом тумана, мигая рыжими оконными глазницами, сонно и мутно мерцая пятнами медовых, изумрудных, шафрановых и голубых бумажных фонарей. Слуховое окно чердака хлопало вычурными кованными ставнями. Герман помог Гермионе взобраться на покатую крышу и бережно повел за руку мимо черных проводов, антенн, карнизов стоящих вблизи домов, мимо чужих окон и цветных бумажных фонарей, по крышам нелепо толпящихся над мостовой домов.

Таинственными, вычурными формами темнели двух-трехэтажные дома, так называемый «эльфийский первострой», который отчасти строили магией, а отчасти руками, с огромным энтузиазмом, с чудесной выдумкой, очень прочно. Но ужасно неумело и неказисто. Больше всего эти чудо-строения напоминали наши «зэгэтэшки». Совершенно волшебные, невысокие, будто сошедшие со страниц детских книжек про ведьм, вычурные и смешные. Но всё ещё «зэгэтэшки». И внутреннее строение они имели аналогичное. Крохотные квартирки, коридор во весь этаж и общая кухня, три-два подъезда, три-два этажа. Спасибо, хоть не печное отопление; единая система энергосбережения, вмурованные в стену магические печати, единое водоснабжение и даже подпитываемое эльфийской магией электричество. И канализация. Газа вот только не было. Провести его побоялись уже по другой причине. Пёс его знает как, это раз. И неизвестно как он будет реагировать на печати и магию вообще. Это два. Да, на общих кухнях имелись здоровенные камины, но люди предпочитали плиты, да и эльфы тоже. Герману не нравилось, что живых, разумных существ приходится селить практически в коммуналки, но времени и денег категорически не хватало. А жить гражданам где-то надо было. И, к тому же, очень часто выбирать приходилось между постройкой социальных объектов и возведением тех же многоквартирных домов. Висельтон в том виде, в каком его вначале застал Герман, был скорее деревней и обилием нормальных строений похвастать не мог.

Герман пересказывал всё это Гермионе, а ночной сумрак серебрили дымки тумана. Мерцали, одетые синим бархатом и пушистыми ночными облаками звёзды. Луна плыла и серебрила синие кучевые облака, остро, ясно и как-то очень рассеянно. Друзья рука об руку перебирались с крыши на крыши, а где-то справа хлопало и лениво колыхалось мокрое бельё, пожилая эльфийка в голубом переднике снимала с верёвок крохотные наволочки и пододеяльники, деловито цепляя прищепки на подол своего синего халата. Гермиона взобралась повыше, взволнованно разглядывая сверху засыпающие кривые улочки, кроны деревьев и загадочно светящиеся окна, до нее доносились смутные звуки. Герман потерянно поглощал шум засыпающего города; отблеск чужого света тянул где-то в районе солнечного сплетения и непреодолимо звал. Казалось, что там, по ту сторону стёкол все настоящие, приветливей и родней, теплее и ярче, что там кто-то мог бы тебя ждать. Это ощущение парализовывало волю и наполняло странно мягким ощущением тепла и светлой грусти. Отчаянно вставали перед глаз другой город и другие люди. Другие окна. За светом которых тоже кто-то когда-то жил. Кто-то тёплый, добрый и настоящий.

— Мистер Нотт сказал, что я грязная малолетняя потаскуха, крадущая у магов знания, — ровно сообщила Гермиона, — он вообще много чего сказал. А Тео просто стоял как телок и хлопал глазами. Знаешь. Гарри. Том прав. Таким как мистер Нотт что-то доказать можно только профилактическими круциатусами и неприрывным моральным воздействием на болевые места. Да, Гарри, давить на больное — это паршиво. Но. Эти. Не понимают иначе. А Тео — тряпка. Тряпка. Как можно быть настолько безвольной мямлей?

— Тео — просто ребёнок. Не вини его. И не забывай, что Том тоже влиял на своих последователей, кстати, не лучшим образом, — покачал головой Герман, — к тому добавь ещё и то, что он всё-таки слеплен из кусков сознания Воландеморта. А значит не совсем здоров. Я бы не опирался на его очень важное, авторитетное мнение.

Гермиона вздохнула и кивнула:

— Я понимаю. Но он пытается, Гарри. Иногда он так странно и болезненно реагирует на совершенно невинные вещи. Иногда мне жутко от того, как он молча сидит рядом и неподвижно разглядывает меня. Он может часами сидеть и молчать. И взгляд такой. Змеиный.

Из-под широкого ворота кофты выглянула любопытная змеиная морда, Нагайна лениво обвила шею девчонки и просипела:

— Вкусные птичьи тушки. Пахнет гнездом. И яйцами. Я люблю голубиные яйца.

— Гнездо высоко, — отозвался Герман, — лучше ползи, поохоться на мышек. Весь чердак пропах мышами. Только не трогай двуногих.

— Но двуногие вкусные, — осторожно сообщила змея.

— Тебе что Том говорил?

Змея издала разочарованное сипение, лениво сползла на бурый шифер и удалилась куда-то во тьму, извиваясь и таинственно мерцая в свете фонарей.

— Что она хотела? — нахмурилась Гермиона.

— Проголодалась, — Герман уселся прямиком на пыльный шифер и обнял свои колени, — садись, у меня на Родине говорят: «В ногах правды нету».

— Но ведь… грязно! Как можно? — возмущенно вспыхнула Гермиона, одергивая низ своей бордовой кофты. Крупная, ручная вязка. Гермиона поймала на себе взгляд Германа и улыбнулась, обнимая себя руками, — мне её вязала бабушка.

— Тебе идёт, — рассеянно улыбаясь, запустил пятерню себе в лохмы Герман.

— Знаешь, мне было неудобно спрашивать, но всё-таки, — Гермиона Грейнджер вздохнула, достала чистый носовой платок с ромашками, аккуратно разложила его возле Германа и чинно уселась на кусочек светлой ткани, — ты ведь парень! Зачем тебе такие длинные волосы?!

— Эээ, знаешь, такая дикая история. Там, где я учился, студентам запрещалось носить длинные волосы и недельную щетину. Ну, парням. У девчонок не бывает щетины. Вернее, бывает, но не на лице. Не то, чтобы я ее видел. Блин. Я опять что-то не то сморозил, — нервно заухмылялся Гера, пятернёй закрывая багровое лицо от хихикающей Гермионы, — браво, Гера. Ты идиот. Короче. Был у меня дружбан, бывший металлист, Вадик. Я с ним в одной комнате жил. Как начнёт его жрать депрессия, начинает мечтать о том, как станет батьком, отрастит себе бородищу как у викинга и такие патлы, чтобы прямо-таки царь-патлы. И, знаешь, вслух так, на всю комнату. И так каждый раз, как накосячит где. Или как объяснительную, там, сдерут. А косячил он исправно. Раза два-три в неделю. Вот я в его честь патлы себе и отрастил.

— С вас брали обьяснительные? — Гермиона с любопытством поглядывала на растёкшегося по шиферу Германа, — а за что?

— Да мало ли за что, — зевнул Гера и потер глаз пальцем, — китель не подшил — обьяснительная. На утренние молитвы опоздал — тоже обьяснительная, пару проспал — обьяснительная. Твоя очередь дежурить по комнате, а в ней везде королевский срач, хаос и носки вперемешку с мусором от бичпакета — обьяснительная, постель не заправлена — обьяснительная. Свалил посреди ночи в окно погулять и был пойман — обьяснительная. Тоже самое если поймали, как ты после отбоя, в коридоре, ловишь интернет, попутно сидя в соцсетях потому что в комнате все спят и твоё клацание всех бесит. Ну и за щетину тоже.

— Какой кошмар, — давясь смехом покачала головой Гермиона, — мне уже жаль ваше руководство.

— Это что, вот как-то раз случай был, — весело отозвался Герман, заложив руку за голову, — был у наших иконописцев, (иконописное отделение, короче, мы — пастырское, они — иконописное). Вот. Был у иконописцев скелет. Мне чуть выше локтя, такой себе скелет. Из пластмассы с резиновыми хрящами. Они его то в платок наряжали, то в халат. Раз мы на него чей-то подрясник нацепили и в окно выставили. Стоит, улыбается всем из окна. Приветливо. И рука эдак за головой. Будто чешется. Благодать. Память смертная, короче. Мама ректора нашего Йорика увидела, и мы того… потом всей толпой фойе драили. Неделю. Гм. И вот был с этим скелетом случай. Застегнул я куртку над головой, а в пустой капюшон череп Йорика засунул. Заглядываю к девчонкам в пищеблок, (овощи на кухню мы сами чистили), а они — визжать. И все, знаешь, визжат знакомо, главное, а кто-то, ну, странно так. Выглядываю из-за курточных кнопок. А там дежурный помощник проректора по воспитательной работе. Сам — визжит, рожа белая. Я и — бежать. Потом неделю выясняли, кто додумался скелетову голову вместо своей надеть. Хорошо хоть куртка была не моя, а из подсобки с мётлами.

— Как вам не стыдно?! Вы ведь взрослые люди! — смеясь, замотала головой Гермиона, — боже, какой кошмар. Бедный проректор. Бедные все. Бедный Йорик. Боже…

— Лучше расскажи ей как насмерть закормил голубя, — раздалось над самыми головами сидящих. Гера запрокинул голову и обнаружил зависшего над собой скептически-мрачного Реддла.

— Вообще-то он помер сам, я его просто докармливал…

— О да. Сухой лапшой быстрого приготовления и размокшим хлебным мякишем, — хмыкнул Том, — а потом у него свернулись кишки. Он месяц держал под кроватью больную помойную птицу, Грейнджер.

— Зато Сократ помер в тепле, — пожал плечами Герман, поправляя очки, — хорошая птица; наш Сократ такой умный был. Чуть что — обход или кто чужой — шасть под кровать. И сидит. Головой ворочает. Уйдут — вылезает, угукает. И смотрит. Есть просит. Наклюётся — и пешком к батарее, на подстилку. Вот только гадил где попало. Хороший был голубь.

Реддл мрачно кивнул улыбающейся Гермионе:

— А потом сдох. И эти придурки пошли его хоронить за часовней.

— А там песочка много, копать легко, — прозевал в ответ Герман, потянулся до хруста и потянул Тома за штанину, — садись, чего завис? Места много.

— Грязно, — коротко сообщил Темный Лорд, — я постою.

— Вообще-то, это очень мило, когда кто-то выхаживает бедную птицу всей комнатой, а потом хоронит, — вздохнула Гермиона, — это говорит о том…

— Что мир полон блаженных идиотов, — хмуро перебил Реддл, — Мерлин! Помойная полудохлая птица! В мужском общежитии. Под кроватью двадцатитрехлетнего лба. Долохов пришел бы в восторг. Тоже вечно волок в комнату всякую пакость. Как правило, темномагическую. «Том, ну жалко тебе, чтоли? Пусть эта гнилая башка с паучьими лапками поживёт в моём шкафу! Я её крысами кормлю!» «Смотри, смотри, я в неё костероста налил, она теперь костями обрастает! А давайте назовём её Подыханчиком.» «Смотрите! Он меня узнаёт! Подыханчик, дай лапу! Да, ты, моя умница!» Прекрати ржать, Поттер.

— Подыханчиком, — икая, прослезился Герман и хлопнул по плечу, (взирающую поочередно с ужасом на братцев), Гермиону, — аа, Подыханчик. Мастер прозвищ, спешите видеть. А что было потом? Подыханчик таки убежал на границу, служить собакой Мухтаром?

Герману в детстве часто приходилось слышать, как дедушка, чтобы не травмировать маму, тогда ещё совсем-совсем маленькую, сказал ей про умершего пса Мухтара, что его забрали в погранвойска, и он теперь служит на границе и охраняет всю страну. Кажется, в то время это был очень популярный способ объяснять ребенку, куда делась его любимая собака.

— Подох Подыханчик, — не понявший намёк Германа Реддл, хмуро уселся рядом, — я его сжёг.

— Я даже не знаю, что сказать, — шокированно пробормотала Гермиона, — это всё настолько странно и жутко, что я, пожалуй, промолчу.

— Том, у тебя в волосах ползает моль, — икая от смеха, сообщил Герман, — такая жирная моль. С лапками.

— Пусть ползает, — царственно пожал плечами Реддл, снисходительно окинув взглядом засыпающий город, — возможно, мне повезет, и она наестся до того, как я облысею.

Туманая хмарь мягко мешала кофейный полумрак и дышала липким теплом и влагой. Где-то над домами, под гитарные переборы, приятный девичий голос пел о странной девушке, которая смотрит на небо из густеющей тьмы. Красивый, сильный голос переливался и обрывался отчаянным звоном и мерцанием на самых высоких нотах. Герман молча выпустил в небо патронус и весело фыркнул в ответ на изумленные взгляды:

— Что? Магия Надзора воспринимает города эльфов примерно так же, как и усадьбы чистокровных семей. Вы, что, не знали?

Реддл подумал и выпустил собственный патронус. Друзья сидели впотьмах и завороженно смотрели, как под гитарные переборы в небе кружат две светоносные птицы. Гермиона, мирно улыбаясь, подняла палочку. Полыхнуло белым. Но вместо бабочки или выдры вокруг сидящих, прихотливо свивая кольца, заскользила белоснежная очковая кобра.

— Ой, — растерянно выдала девчонка, кусая губы.

Реддл резко вскочил на ноги, недоверчиво разглядывая Гермиону. Кончик его палочки мелко подрагивал, а бледное лицо медленно наливалось пунцовыми пятнами. Реддл неловко отшатнулся от поднявшийся и пытающейся что-то сказать Грейнджер. И молча трансгрессировал.

* * *

Золотистый, тёплый полумрак комиссионки пах клеенкой, шубами, старыми стельками, вазелином и обувными кремами.

— Так! Дети, поторапливайтесь! — бодро подгоняла Молли Уизли своё рыжее семейство, распахнув остеклённую дверь магазина и пестрея в проходе цветастыми шалями, — Фред, Джордж, скорее, Рон, не стой столбом, поживее. Поторапливайтесь. Джинни, солнышко, иди сюда. Девушка, покажите мне во-о-он те туфельки на платформе…

За Роном, звякнув, захлопнулась дверь. И он так и застыл, распахнув глаза и открыв рот. До самого потолка повсюду тянулась полки, заставленные обувью самых невероятных фасонов, островерхими шляпами и картузами, плетёными обручами и мохнатыми шапками. На вешалках пылились парадные мантии, боярские шубы времён Иоанна Грозного, расшитые рюриксом прозрачные вечерние платья, зачарованные деловые костюмы самых диких расцветок, расписные рубахи и сарафаны, кольчуги и вычурные французские мундиры времён Бонапарта. А где-то под потолком, с утробным ворчаньем, глодали карманами прутья клетки зубастые запорожские шаровары винно-алого цвета.

— Рон, иди сюда, живо! — мама оживленно перебирала какие-то расшитые крылатыми собаками серые рубахи из небелённых холстин, — Джинни, дорогая, иди сюда, ты померила сарафанчик? Девушка, мы это тоже берём. У вас есть детские валенки?

Сонная ведьма-продавец кивнула на полку с валенками всяких цветов и размеров. Некоторые деловито ворочались, лениво выпуская иглы, шевеля кожистыми крыльями или мерцая перламутровой чешуёй. Отдельно, в совиной клетке, дремала подозрительно дешевая пара белых валенок. Отороченные красной тесьмой, они дышали, лениво чавкали голенищами, ворочаясь и пытаясь неуклюже устроиться друг на дружке. Разглядывая с открытым ртом чудо-обувь, Рон не заметил, как стал счастливым обладателем почти новых валенок, бараньего полушубка, рубахи с петухами и тех самых зубастых шаровар за полцены. Как выразилась мама, «на вырост». Пока близнецы с азартом совали в клетку к бешено рычащим штанам свернутую газету, сонная продавщица оформляла покупки, ставила печати на чеки, а Джинни с любопытством глазела на неприлично короткие полупрозрачные пенюары и вырвиглазные галстуки. Галстуки же тем временем лениво сквернословили промеж собой. И корчили людям гнусные рожи.

— Мальчики, а ну перестали дразнить штаны Рона, — тряхнув рыжими кудрями, уперла руки в боки грозно Молли Уизли, — Да, Рон. Я обещала, и я сделала, ты больше не будешь совать руки в карманы…

— …потому что у Ронникинса больше не будет рук, — в один голос завершили за мать близнецы и, с хохотом, ретировались на улицу, под фырканье Джинни и возмущения матери, нагруженные коробками. Оставив мрачного Рона наедине с клеткой. И враждебно притихшими в ней шароварами.

— Ну, привет, — Рон с опаской схватился за кольцо и поднял пузатую клетку на вытянутой руке, — я как бы тоже не в восторге.

Шаровары глухо заворчали, принюхиваясь, и, совершенно по-собачьи, принялись остервенело выгрызать у себя что-то в районе колена.

— Мама, они блохастые! — чуть не плача, взвыл Рон, — мама!

Входная дверь звякнула, впуская молодую волшебницу в джинсовой мантии и маленькую девочку, остриженную под мальчика. Кроха хваталась за жилистую, загорелую руку и громко, путанно рассказывала своей улыбающейся маме что-то про каких-то пиратов, Бармалея и крокодила, которого в Африке лечат касторкой и вареньем.

— Это стандартная реакция на моль, средства от паразитов в соседней лавке, — апатично сообщила девушка-продавец, — Следующий!

* * *

Герман недоверчиво продрал моргалища и даже для порядка протёр очки. Но морок никуда не делся: с большого деревянного распятия ему в душу смотрел распятый Христос-домовик, подпоясанный наволочкой и раскинувший руки, дабы обнять весь мир. Мастер-резчик, сияя от восторга сообщил Герману и временно потерявшему дар речи отцу Кронану:

— Сибби подумал: добрый Иисус не обидится, если Сибби сделает Иисуса похожим на народ Сибби. Добрый Иисус дал казнить себя плохой смертью, чтобы Сибби спасся. Сибби хочет показать, как близок эльфам Иисус…

— Прошу простить, мой король, устало прикрыл глаза отец Кронан, — эльфы не могут молиться человеку. Им легче воспринимать Господа и его святых, когда они подобны нам. Века рабства наложили свой отпечаток, мы всё ещё не в силах воспринимать Творца и Искупителя таким, каким его изображают люди.

— Не вижу в этом ничего страшного, — покачал головой Герман, — чернокожие обитатели Африки традиционно изображают Христа чернокожим. И в одеждах, приличествующих вождю. Это нормальная практика. Я видел образ с индийской Богоматерью в алом сари, с пылающим черным нимбом и восседающую на спящей синей корове. Икона — это не только Библия для неграмотных, но и зашифрованный набор символов, богословский трактат в красках. Каждый народ имеет право на собственную культуру и особенные языковые формы. Если эльфам легче воспринимать Христа с эльфийским телосложением, да будет так. Главное, чтобы за формой не потерялось содержание.

Отец Кронан изумленно вскинул на Германа свои пронзительно голубые глаза и пробормотал:

— Воистину, чудны дела твои, Господи.

Герман смотрел, как эльфы выносят из храма скамьи, как зажигают повсюду свечи, а церковный полумрак озаряется живым и тёплым золотом настоящего огня. Кто-то включил электричество. Герман, щурясь, прикрыл глаза рукой и рассеянно одернул рубашку. В процессе ремонта строители обнаружили, что монументальная часовня висельтонского кладбища ни что иное, как неудачно перестроенный и обреченный на запустение, храм. А точнее, очень маленькая церковь в романском стиле. Найденная под тем местом, где полагается быть алтарю, усыпальница пустовала, сам алтарь отсутствовал. Как и некогда разрушенная мощным взрывом надвратная колокольня. Пока Герман ломал голову, что делать с алтарём и какому епископу досаждать просьбами переосвятить восстановленный храм, Кронан безропотно служил службы, используя невесть где приобретенный старенький греческий антиминс, с изображением креста*. Герману даже было как-то неудобно перед эльфом. На него разом обрушилось всё: эльф внезапно обнаружил, что является последним носителем колумбийского монашества, с ужасом осознал, что Рим исповедует какое-то другое христианство и папа более не является одним из предстоятелей поместных церквей. Чуть меньше эльфа смутила страшная весть о пришествии Вильгельма Завоевателя и завоевании Семи Королевств. И о том, как по его приказу весь епископат и всех священнослужителей бывших Семи Королевств заменили на католиков. Эльф скорбно слушал и расспрашивал о чуме. О Крестовых Походах. О протестантских брожениях. О зарождении англиканства в голове одного отдельно взятого монарха, которому римский папа упорно не разрешал разводиться. Вся многовековая история Великобритании и Ирландии обрушилась на старого эльфа. И безмерно опечалила, но не сломала.

— Эльфы не могут молиться сидя, — сообщил негромко отец Кронан, глядя, как домовики выносят последние лавки, — я решительно не понимаю причину. Возможно, всё дело в нашем мироощущении. Мы слишком привыкли терпеть неудобства и сидячую молитву ощущаем как верх неподчтения… это ощущаю и я; упорно видится мне, будто, если я слукавлю и облегчу свой путь, я предам этим Его…

Герман только пожал плечами. Казалось бы, старый эльф всего месяц, как начал служить в недавно достроенном кладбищенском храме, а Висельтон уже гудел, как улей. Эльфы изумлялись, спорили и пересказывали друг другу последнюю новость: жрец Распятого Бога один вышел против Левки и всех её последователей. И сила его слов оказалась столь велика, что Левка бежала с собрания, пряча свою слабость за площадной бранью.

Герман всё ещё отчетливо помнил, как на очередное сборище этой самой Левки пришёл отец Кронан. Один. Под равнодушный ропот толпы. Когда же наступил его черёд говорить с собранием, Кронан вышел на середину и начал излагать основные церковные догматы и учение о Боге, Который позволил Себя распять ради спасения Своего творения. Что происходило далее, стоило отдельной оды. Со сборища экзальтированных крикунов Кронан ушел уже не один, а с напряженно внимающими ему домовиками. Которые и были им крещены в итоге. В ближайшем лесном ручье.

Вообще, как показала практика, охотнее всего старому эльфу внимали женщины, дети и, как ни странно, мелкие ремесленники. Говорил эльф ёмко, интересно и очень доступно. На его проповеди сбредались домовики и люди со всего Висельтона, но, как Кронан ни бился в начале над своей паствой, эльфы упорно волокли в церковную среду вещи крайне своеобразные. Нет, Герман, конечно, знал, что некоторые народы Африки поют, хлопают в ладоши и танцуют, шагая к Причастию, но увидеть всё это в исполнении эльфов был категорически не готов. Простодушные домовики всё больше и больше облекали привычные Кронану и знакомые Герману строгие формы западного христианства в свой неповторимый хитровато-наивный колорит.

* * *

Над летним детским лагерем, в сосновых кронах, звенело птицами ясное, звонкое небо. Станция юных натуралистов голосила на все лады, где-то пронзительно свистели и пищали обитатели вольеров и дурниной орали юнатские петухи. По очереди. Все пять штук. Одурев от жары и вездесущей детворы.

Рон ковырял лопатой чавкающую жижу за колонкой и собирал в банку жирных дождевых червей. Червей обожали местные черепахи, кусачие красноухие красотки, плавающие в бассейне живого уголка. Рону нравилось кормить этих деловито-медлительных тварей, смотреть, как быстро-быстро роют свой набитый сеном аквариум невзрачные серые песчанки, как кормятся авгуры, щелкая клювами и деловито картавя.

Близнецы и ещё три оболтуса с хохотом носились за разбежавшимися курами по грядкам с одолень-травой, а за ними, из-под еловых лап, сумрачно наблюдал сторож-лешак. Лесной старик со знанием дела набивал трубку еловой корой, хмыкал в обросшую мхом бороду. Чесал густо заросший поганками и трутовиками загривок и старательно разжигал свою пузатенькую рыжую трубку. Поймав на себе взгляд Рона, лесной дед заговорщечески подмигнул ему подбитым левым глазом. И потопал по своим, лешачьим делам, разбойно хрипя «Славное море, священный Байкал».

Как Рон ни протестовал, но в этом году всех Уизли распределили в ужиное братство. Рон редко видел своих школьных друзей, но скучать не приходилось. Прополка грядок, уход за животными, (в том числе и за немагическими), игры и викторины внутри братства и общие мероприятия, посвященные защите окружающей среды, поглощали и силы, и время. Всё было интересно и ново. Лагерь возили на болото, искать поющие папоротники, водили каминной сетью в музей настоящей маггловской пожарной части, на реку и на руины языческого капища. А вчера «Юннатка» сыграла в квиддич с соседним летним лагерем, с «Буревестником». Было шумно и весело, девчонки нарисовали огромный плакат, а Рон и Елисей весь матч до хрипа орали «Юннатка» вперед», «Буревестник-чемпион пашет носом стадион», «Мы, «Юннатка», высший класс, кто не верит — сразу в глаз!», и прочее, в том же духе.

Близнецы, в пылу сражения, умудрились разбить бладжером столовское окно. А Джинни изловила снитч за семь минут до конца матча. Но матч всё равно закончился ничьей, а Выргыргелеле внезапно обнаружил в трухлявом дупле маленького, искренне возмущенного нюхлера.

Рон побултыхал червями по банке и потащился к колонке, набрать своим пленникам воды.

— Под струю их совать не вздумай, — предупредил какой-то кудрявый парень, моющий под струёй поилки, — снесёт.

— Чего? — не понял Рон. И спохватился, — привет, я Рон.

— Напором червей снесёт, говорю, — щуря серые глаза на солнце, парень протянул руку, — Сима.

— Серафим? — не понял Рон, пожимая предложенную руку, красную от загара, (такую же красную и обветренную, как и само лицо парня).

— Симон, — парень ополоснул напоследок поилки, похрустел шеей и заговорщечески подмигннул Рону, — видел, как хомяки дерутся?

Рон широко распахнул глаза и медленно покачал головой.

— А ты сачком гупёшку поймай, сунь в клетку. И увидишь, — краснокожий парень тряхнул каштановой гривой и как-то подозрительно клыкасто оскалился, — хомяки любят тёплую кровушку.