Ворон (джен)

— Слышь-ко, чего скажу, Евсеюшко. Царь-то в земле Вританской, того. Молодой совсем, — ворчливый голос сторожа-лешака мирно доносился из-за приоткрытой двери коптёрки. Его дополняли звон гранёных стаканов, хруст, икание, хлюпанье и хрип радио, поющего разбойным голосом «мир-р-р вашему дому». Рон замер. Густо пахло луком в масле, стоялым перегаром, мхами, душистой медовухой, грибницей, лесной прелостью, свечным жиром, мазутом и грязной коптёркой, — в емократию играть изволит. Рабов понаосвобождал, да головёнкой-то они слабы. Рабы рабами. Им чего ни дай, а всё пятки лобызать кидаются. Тьфу ты, окаянство.

— Правильно. А всё почему? — наставительно гаркнул кто-то большой и шумный, — да потому как ихняя натура поломата. Рабская. Как есть рабская. Приучена только страх знать. Понятия путают. Самих себя со скрипом разумеют-то. Не то что… А он им — емократию. Конституцию удумал. Конституцию! Слыхал, Сыромят?! Царь агглицких лесов да холмов — и конституцию! Слышь-ко, сам — как есть, самодержец, им же и сгинет, а туда же, за простецами… ну да ничего. Ничего. Пообтешется. Бросит играться в новомодности как дитё малое. Супротив природы-то не попрёшь. Врёшь, волхв. Врёшь. От кровавой листвы, да от ветров студёных ни сбежать, ни скрыться. Потому как внутри него ветры те. Почитай в самом евойном сердце.

— Молодой ещё. Пообвыкнет.

— Пообвыкнет.

Кто-то внутри, за дверью, трубно высморкался. Рон мучительно заозирался и нырнул обратно в тень, несчастно кривясь и мечтая слиться со стеной, по которой распластался. Недавний кошмар гнал в ночной мрак, саднил на подкорке, заставляя пойти и выговориться хоть кому-то. Но общаться с мирно заседающими в каптерке лешаками совсем не хотелось. Да и что он скажет? «Привет, я Рон. Я сожрал сердце акромантула и кусок его же конечности. И теперь я в кошмарах — рыжий паук-переросток, жрущий друзей. А еще у меня вчера были паучьи глаза», так, да? Да они живо куда сдадут или сами порешат. Они же нелюди. Лесные нелюди. Им же закон не писан!

— Не чета нашему-то. Не че-е-ета-а-а, — протянул третий, молодой голос.

— Сравнил тулуп с формовкой, — добродушно пробасил голос сторожа, — наш Морозушко — голова. Январской стужей глядит в самую душу, почитай. Берендея бесштанным отроком видал. Самого Берендея-то! В Днепр-реку босой сходил по слову Володимира-князя, самолично капище своё своими руками ломал. Плакал сердцем. А ломал. Сам видал. Сам. Отроком лопоухим я был. Щепком дубовым, что твоя Русланка из ольшаника. Глядел я из-под вётел, как Морозушко с жрецом ихним, греческим, по берегу ходил, о судьбине своей речь держал. Стар Морозушко. Мудр. Старее той бабы ненашенской, что в заводи космами при луне мотает, поди.

Рон замотал головой и настороженно прислушался. Упоминание родной земли да ещё и какого-то царя сдавили грудь холодом и страхом. Неужели, Тот-Кого-Нельзя-Называть…

— Тьфу ты, помянул к ночи беспутную! — возмутился кто-то, — любопытная бабёнка — страсть. Даром, что старее Яги. Глядит в рожу, что твоя ворона в мосол.

— Постойте, вы хотите сказать, что на территории России есть кто-то подобный нашему королю Полых Холмов? — в незнакомом голосе сквозили изумление и какой-то мальчишеский восторг, человек говорил хорошо и чисто, но с заметным британским акцентом, — значит, у магических народов есть цари?! У каждого народа?

— Не у всех, — пробасил кто-то под хруст и чавканье. Из динамиков какая-то тётка пела про неумеху-ученика, который вместо утюга наколдовал слона с пчелиными крыльями и цветами вместо ушей, — вы, волхвы, народ чудной. На что каждому племени по царю? Ежели у каждого выводка по сильномогучему царю будет, так и передраться недолго…

— Под каждым царём племён видимо-невидимо, да не на всех царей-то хватает…

— А вот слыхал я в земле Американщине следопыт ходит. Лицом красен, глаза, что цветки у петровых батогов*, руки поводьями натружены. Смелый, да работящий. А улыбка простая, открытая. Чисто мальчишеская. Смотрит, запылённый, солнцем обожженный, из-под шляпы своей чуднОй. На шее ожерелье индейское, с пёрьями. Духом Дикого Западу кличут…

— Много чудного на свете, много…

— А я слыхал, будто есть чёрная царевна, в крокодилицу перевёртывающаяся. Во лбу её третий глаз, крокодилье око, а косы ее острижены, чтобы из волосьев амулеты плести, значит. А амулеты те — защита. Народцам волшебным, амазонским, да чернокожим простецам, которые в мире с Лесом живут. Шибко царевна та белого человека не любит. Много зла народы её от белых людей приняли…

— Хорошо, я понимаю, — интеллигентно оборвал оратора незнакомый чародей, — сколько этих царей?

— Дюжина, — пророкотал доселе молчавший зычный голос, — да ты чего как неродной? Евсей, плесни Ньютону, сидит сиротой казанской, чаёк мусолит.

— Я не пью… да не стоит… куда ж вы льёте… Правда, — вяло засопротивлялся незнакомый британский маг, — я же это не выпью!

— У Марьи добрые меды, ты на них худого не думай, — поучительно заметил сторож, — на одолень-траве. С батыр-корнем!

— Это-то меня и пугает… — как-то обреченно пробормотал маг. Дружно зазвенели стаканы и кружки. И сборище леших, гремя и роняя стулья, встали и молодецки грянуло «Многая лета», да так, что задрожали стёкла в ссохшихся рамах.

В неверном желтом свете, бьющем из каптёрки, тени лесных тварей казались гротескными нагромождениями случайных форм. Рон кое-как отлепился от стены, но следующий вопрос соотечественника заставил его замереть, совершенно обратившись в слух:

— Как я могу увидеть этого… Мороза? Он маг? Или нечто иное?

— Древний он, — нехотя отозвался кто-то, — волхв на манер тебя. Да только посильней будет. Не гневись, Ньютушко…

— Много у нас царей было, — задумчиво поддакнул кто-то, — а расскажи-ка гостю, Евсей, как Морозушко Перуна, да Мару поборол. Поди и не слыхал…

— Вы это сейчас про славянских божеств? — растерянно поинтересовался маг.

— Про волхвов я. Про древних. Много силы имели. Великую власть над простецами взяли, — басовито, обстоятельно зарокотал кто-то, — да, слышь-ко, возгордились. Крови захотелось им. Силы. И сказали простецам: не надобно нам скота бессловесного. Заколите нам девок, да вьюнош ваших. С хитростью придумали. Чтоб, значит, простецы слишком-то не плодились. Из простеца дух вон, а волхвы и рады. Оттого как силу простецову, дыхание жизни, в себя вдыхали. И жадны до той силы стали — страсть.

— Морозушко вьюношей был, да всё видел. Доброе сердце евойное кровью обливалось, — вторил кто-то, — сговорился он с дружками-товарищами, да как почуял, что простецы более не хотят на алтарях друг дружку изводить, войной пошёл. Да на самого Перуна! Велес от Перуна отступился: не по сердцу ему стало, что побратимы-стихийники творят над простецами злодейства. Шибко добрый Велес был. И научил Велес Морозушку да Ярило, Леля, Ладу да Кострому, как самого Перуна извести. Сам Род заслонил, не иначе, волхвята уцелели; а одолел Морозушко Перуна и евойных дружков-подельничков, а и сам княжить над нами сел. Простецов полонить запретил, девок их портить. Нежити всякой поперёк встал. А потом, слышь-ко. Как простецкий князь клич кинул, Морозушко простецам показался, в реку-Днепр сошел. Как простец. Друзьям настрого запретил в богов рядиться. А сам, знай, броди по Руси. Сирот одаривал, странников привечал, ежели не с худым умыслом пришли.

— Строг Морозушко. Строг, но добр, — загремели одобрительно на все лады лешаки.

— Твоя правда, волхв, почитай как мы стал-то царь наш, — пробасил сторож, — да внутри, как есть, человек. Да на что тебе царь наш? В аглицкие земли он не ходит. Ему, вона, неметчины хватило. Почитай, до самого Берлину с простецами ходил, солдатский бушлат одевши. Он, слышь-ко, вашего брата, волхва, того. Не любит. Ему простецы родней. Их и защищает как знает.

— Но он мог победить Гриндевальда! — возмутился маг и, судя по звукам, что-то уронил, — он мог…

— Адольфка не одного твоего Гриню Девальда привечал, — возразил кто-то, — с самого Тибету тамошних волхвов понавёз, — видал я их; башка бритая, тощий как девка, а поди, тронь. Тела заместо палочек, докУментов нету. А я тебе скажу, волхв без докУмента, в чужой земле — не на доброе дело пришел. А волхв тот тибетский, слышь-ко, как мертвый был. Ни искорки в моргалищах евойных, раскосых. Убивал как плясал. Ни лучинки, не искринки, глядит как на мясо. А в глазах-то — пусто. Потому как стремятся они к нирване этой, а нирвана-то ихняя — и есть пустота. Безликая и полная. Это только для внешних их вера добренькая, да мудренькая. А суть ейная — в устремлении в ничто.

Лешие одобрительно загомонили, не забывая греметь стаканами и громко хрустеть. Желудок Рона протестующе заурчал. На миг воцарилось озадаченное молчание.

— Лёньчик, иди, глянь… — пробасил кто-то с сомнением, — волхвята, небось, опять задумали чего.

Скрипнула дверь. Рон со всех ног бросился прочь, но был ловко пойман за шиворот. Худой патлатый парень-лешак, посмеиваясь склонился над ним и весело изумился:

— Гляди-ка. Рончик. Евсей, тут этот, аглицкий волхвёнок. Который младший сын.

Желудок Рона гневно заворчал, а сам Рон мучительно покраснел.

— Тащи сюда, пирогом пытать будем. Пока не слопает, не отпустим, — отозвался кто-то, — ишь ты, рыжая оторва. Не спится ему…

Лешак, добродушно ворча, затолкал Рона в душную, едва освещенную тусклой масляной лампой каптерку. И Рон замер в дверях, широко открыв рот и отчаянно тараща глаза. В компании импозантно обросших мхами и мухоморами леших, за столом сидел сам Ньют Скамандер. Живой и настоящий Ньют Скамандер с карточки из шоколадной лягушки.

— З… здравствуйте, — выдал Рон, таращась на скромно давящегося лешачьей медовухой магозоолога, на честную лешачью братию, на неряшливо порубленный в миску с маслом лук, на наставленную поверх газеты снедь, на пахучие пучки трав и на старенький настенный маггловский радиоприёмник. Радио разбойно хрипело про «наворую безсемечных яблок» и тускло блестело зелёным резным корпусом.

— Ты это чего не спишь, непутёвый? — грозно сдвинул брови огромный престарелый лешак с пучком осоки на загривке и трутовиками на сморщеной серой физиономии. Глядя, как ошалевшего Рона усаживают за стол, нарезают ему пирога и щедро плещут чаю в здоровенную глиняную кружку. Пузатый самовар, бахвально выпятив затейливый краник, горел ослепительно и празднично. И Рон чувствовал исходящие от него волны жара.

— Не пугай дитё, Сыромят, — пробасил кто-то, и волосы вжавшего голову в плечи Рона встрепала огромная замшелая пятерня, — пущай сидит. Ишь, какой… рыжий, что твой котяра. Жуй, конопатый. Чего глядишь?

Рон активно закивал и, побагровев, взялся за печёное. Лешаки тем временем уже гремели какую-то тягучую, длинную песню на незнакомом наречии. Язык очень походил на русский, но был в разы сложнее и образнее, наверное. Рон не понимал половины слов, но то, что удавалось уловить, звучало удивительно архаично и красиво. Сусальное кружево старинного распева плыло и плавило душу, вынуждая мечтать о таинственном мраке колдовской чащобы, о заброшенных кумирнях и о зарастающих лесом деревнях, о их мрачном безмолвии и тьме.

— Ты ведь Рон Уизли? — мистер Скамандер рассеянно тёр подбородок, с интересом разглядывая Рона.

Услышав родную речь, Рон так обрадовался, что попытался ответить с набитым ртом. Но потерпел фиаско и оттого покраснел как рак. Скамандер кивнул с улыбкой и с сомнением заглянул в свой гранёный стакан:

— Бродить ночью по лагерю небезопасно, Рон. Я думал, это повторяют на каждой линейке в начале лагерной смены.

— Мне снился кошмар, — кисло отозвался Рон, пододвигая к себе кружку с пахучим травяным чаем, — а потом мне почудилось, что у меня что-то с глазами. И я пошел в медпункт. А по дороге…

Хитрый лешачий чаёк обварил глотку, а в нос ударил запах грибницы и перегноя. Рон с воплем схватился за лицо: нестерпимо жгло глаза и рот. Челюсти Рона стремительно деформировались, превращаясь в паучьи жвала. Рон зашарил по столу лишней парой рук, окончательно утонув в потоках жесточайшей паники. Лешие повскакивали и ринулись к нему, роняя стулья, тормоша и изумляясь.

— Родушко-Батюшко, — причитал сторож, — а ну, на кушетку его! Я помощь позову.

— Проклят! — ахнул кто-то, — прокляли дитё! Это какая же паскуда…

Магозоолог в два рывка оказался подле и уже что-то вливал в Рона из зелёного фиала, бормоча по-английски:

— Мерлин, лишь бы успеть…

— Это ты чего, Евсей, в пирог поклал?! — ахнул молодой леший.

— Акромантула… — пробормотал Скамандер, помогая Рону подняться. Медленно, но верно его тело теряло паучьи черты.

— Грибов, да курятину, — сварливо отозвался старик, — я чего, куренка от паука не отличу?

— Я ел акромантула в Хогвартсе, — слабым голосом сообщил Рон, — Том сказал, что надо бороться со страхом…

Повисло тягостное молчание.

— Нда, — кашлянул сторож, — значит, это мой чаёк виноват. Он, слышь-ко, с нелюдей людскую шкуру сымает. Оттого его оборотням никак нельзя. Да и полукровкам тоже.

— Пробовавший паучью плоть проклят, — шокированно покачал головой Скамандер, — я видел подобное у аборигенов Борнео. Необратимое проклятие крови. Мерлин, такой страшный недуг и в столь юном возрасте. Тебе придется регулярно пить особый состав Рон. Я научу тебя его готовить.

— И я исцелюсь, да? — с надеждой поднял голову Рон.

— Нет, — последовал ответ, — Но ты сохранишь человеческое обличье. И не превратишься в паука. Навсегда.

* * *

— А какой он, Мороз? — Рон сидел в развилке яблони, за птичником, подле домика ежиного братства, поглощая зелёные яблоки.

— Мороз? — не понял Елисей, завозившись рядом, запихивая себе за шиворот незрелые, кислые плоды, — какой ещё Мороз?

— Ну, маг. Такой. Древний, крутой маг Мороз, — прошамкал с набитым ртом Рональд и оживлённо закрутил головой, — а где Выргыргелеле?

— К нему мама приехала, — Елисей метнул огрызком в дальнее дерево, в грушу, кажется, — никогда не слышал ни о каком Морозе. Погоди. Ты чё, про Деда Мороза? Роня, это ж сказки. В него только малышня верит.

— А какой он? — Рон полез выше, повис на ветке и задумчиво качнул её пару раз. Так. Для профилактики.

— Ну, он вроде вашего Санты, только, ну, наш, — почесал затылок Еська, — у него шуба, шапка, бородища, волшебный посох и он на Новый Год ложит подарки под ёлку. Ну, вернее, взрослые ложат, а говорят, что он положил. Ещё с ним всегда внучка, Снегурочка. Роня, это сказочные персонажи, в них верят только простецы. Деда Мороза не существует.

Уизли покачался ещё немного на ветке и спрыгнул в траву.

— Куда пойдёшь? — лениво окликнул Рона развалившийся в развилке Еська.

Рон пожал плечами и сунул руки в карманы, высматривая в траве нападавшие от тряски яблоки. Солнце пекло затылок и золотило стёкла теплиц. Буйное разнотравье стрекотало кузнечиками, а в звонком голубом небе не наблюдалось ни единого облачка. И чем безмятежнее смотрела погода в душу Рона, тем большая сумятица его охватывала. С одной стороны, где-то на подкорке скреблась крамольная мысль, что вот теперь-то он, Рон Уизли — очень необычный волшебник и точно переплюнул всех братьев и сестру по части невероятного. С другой стороны, страшная правда Ньюта Скамандера не сулила Рону ничего хорошего. Без зелья, он рисковал очень скоро превратиться в здоровенного рыжего арахнида, в разумную вечноголодную фантастическую тварь, опасную для семьи и друзей. И, к тому же, мерзкую до беспамятства. Рон яростно зачесался и тихо заскулил от отчаяния, представляя, как из рук начинает расти мерзкая рыжая шерсть, а руки превращаются в паучьи лапки. И руки таки отозвались торжествующим зудом. Рон затряс руками, в панике отгоняя морок, потому что из-под кожи действительно потянулась жуткая рыжая щетина, а угол обзора не просто расширился, а стал каким-то… иным. Судорожным усилием воли Рон кое-как вернул себе человечье обличье и, подумав, потащился в сторону загона с гиппогрифами. Разжиться перьями.

За загоном Рона изловила зоотехник, Пелагея Петровна, улыбчивая рыжая тётка со здоровенной кастрюлей, полной смеси отрубей, ржаной муки и столовских остатков. Левитируя одной рукой кастрюлю, она умело выудила юного Уизли из-под копыт разъяренного гиппогрифа. И повела чумазого, но вполне живого Рона кормить немагических птиц. Ближайшие полчаса Рон ходил с зоотехником по вольерам, менял воду в здоровенных поилках и даже лично покормил фазанов. В процессе чего разжился здоровенным ярким пером, немного измазанным в фазаньем помёте. Перо Рону почистила магией сама зоотехник, она же и зачаровала его тут же, полушутя, на коленке, чтобы оно нормально писало под диктовку и служило дольше. На вопрос, почему юннатка не продаёт перья, только весело пожала плечами и заметила, что птиц не так-то и много. Да и нерентабельно. А самопишущие чары любой дурак знает. Рон попросил продиктовать ему слова заклятья и показать движения. После чего где-то с полвечера тренировал это и другие заклятья на ходу, воображая, что ивовый прут — это волшебная палочка. Перо же он спрятал в сумку, завернув в газету. Когда же братства сводили в трапезную, на ужин, а летние сумерки пробрались на территорию лагеря, Рон Уизли пристал к играющим в маггловский пионербол девчонкам и до отбоя бросал небольшой синий мячик через облупленный пэобразный турник.

* * *

— Какая жуткая ирония, — голос подружки Локхарта звучал серьёзно и крайне встревоженно, — целый мир, населённый магами, уничтожила одна единственна психически нездоровая женщина.

— Так было не всегда. Когда-то эту планету населяли и маги и магглы. Маги жили, таясь от простецов. Пока магам не стало слишком тесно в своём мирке. Они уничтожили своих простецов, Фрида, — голос Локхарта дрогнул, — этот прекрасный город — дом убийц и чернокнижников, работорговцев и отравителей. Не такой правды я желал. Мои мечты осыпаются прахом. Но посмотри, как этот мир был прекрасен, пока не ушёл в ничто.

Если кто-то и знал, в какое нищенское, жалкое ничто заводят мечты, так это Форест Ривер, анимаг и подающий надежды зельевар, выпускник Гриффиндора, лишенный палочки постановлением Визенгамота от октября восемьдесят девятого года. Более известный в определенных кругах как Человек-Таракан.

Недавно приобретённая в Лютном палочка враждебно холодила руку и слушалась весьма скверно. Не то, чтобы Ривер был в восторге от того, что стараниями Дамблдора, его обвинили в нарушении Статута и едва не засадили в Азкабан. Но и гнева он больше не испытывал. Всё бывшее прежде заслонили Лига Полуночников, новая личина, новые союзники и враги. Могущественная, а подчас непобедимая вражья армада всех возможных биологических форм и расцветок. Анимаг-таракан осознавал, что ходит по лезвию бритвы, но страх разоблачения давно казался ничем перед лицом настоящих напастей и угроз внеземного характера.

Если бы кто-то в годы учёбы сказал, ему, Форесту Риверу, что однажды его полуфэнтезийные акварели оживут, он рассмеялся бы шутнику в лицо. Однако, то, что видели глаза прямо здесь и прямо сейчас, настойчиво шептало в оба уха: наши мечты материальны.

Далеко внизу простирался самый настоящий хрустальный город. Его алые, голубые и лиловые кристаллы призрачно серебрил свет трёх лун. Синяя дымка и сиреневое марево ткали город на полотне весенних туманов, разливая в груди Ривера вдохновенный восторг и изумление. Человек-Таракан, шевеля усами-антеннами, с изумлением разглядывал голубое кружево хрустальных мостов и башен, древовидные розовые кусты, захватившие всё вокруг и огромные белоснежные бутоны, мощно благоухающие мускусом и травяной прохладой. Буквально на глазах оживали его собственные акварели, тянулись ввысь хищные могучие розовые деревья, усеянные мощными шипами и голубыми искрами-пятнами. Таракан с недоверием покосился на Локхарта: тот безмятежно парил над городом, прижимая к груди свою угловатую художницу-магглу. И они двое с такой любовью смотрели на мёртвый инопланетный город, что делалось страшно и больно. Человек-Таракан помотал головой и усмехнулся. Нет. Так не бывает. Зеркальное Королевство — плод воспаленного сознания Гилдероя Локхарта. Прекрасный город Забвение собран из ошмётков путаных видений и случайных акварелей из чужого альбома. Из постеров Агрессора и уфологических передач, из старых аниме и не менее старых комиксных разворотов. Он не может существовать.

Но вот они, цветные витражи в чудом уцелевших окнах, мощёные зеркальными глыбами кривые улочки, призрачно-голубые хрустальные дворцы, статуи неестественно похожих на Локхарта мужчин и женщин, прекрасные мозаики с отважными покорителями космоса, лепные фасады домов и белое душистое марево цветущих садов, синее-синее ночное небо и в нём — чужие звезды и сразу несколько лун в серебристо-вишнёвой чарующей пыльце.

— Я вернулся, моя бедная Родина, — лучезарно улыбнулся Локхарт, — мой прекрасный город Забвение.

И гигантские древовидные розы с воркующим смехом пришли в движение. Из белого вороха бутонов выглядывали слепые, жемчужно-белые существа, похожие на человекообразных бабочек. Их встревоженный шёпот наполнил все вокруг. Отовсюду потянулись миазмы живого, жадного мрака. Человек-Таракан на всякий случай поднял палочку и заорал не оборачиваясь:

— Ты ничего не путаешь, Гилдерой?! Планета обитаема!

— Это — единственный уцелевший город, — улыбка Локхарта погасла, — она уничтожила всех. Эти милые феечки не разумнее наших пикси…

— Она? — не понял Таракан.

Локхарт ткнул пальцем себе под ноги и коротко сообщил:

— Она.

И из-под шарахнувшихся в разные стороны магов стремительно вынырнула странная девица в белоснежных азиатских одеждах. Кукольно-бледное лицо не выражало ничего. В бездонных серебристо-белых глазах отрешенно дотлевало застарелое безумие. Черный шипастый венец незнакомки расцвел зеркальными розами, тёмно-лиловые кудри взметнулись и рассекли воздух с хищным свистом. Заключенную в голубую сферу подружку Локхарта где-то справа медленно уносило к земле.

— Гилдерой! Я люблю тебя! — звонкий крик девчонки поглотили волны чужой магии. Враждебной и жуткой.

Локхарт снёс незнакомку потоком концентрированной голубой энергии и возгласил, сжав до хруста кулак:

— Танцующая с тенями Королева Осколков, я здесь, чтобы остановить тебя!

— Неужели? — с равнодушным хрустом вправила себе челюсть незнакомка, — и кто же ты, о герой, кишками которого я измараю мои мостовые?

— Гилдерой, рыцарь Забвения! Я здесь, чтобы вершить правосудие во имя…

С диким свистом бестия раскрутилась вокруг своей оси, расшвыривая магов, как рыхлую земляную крупу. Локхарт с грохотом протаранил собой тускло звякнувшую хрустальную беседку и был погребён под осколками. Таракан послал в бестию бомбарду, но был моментально вмазан в ближайшую стену зеркальной массой неведомого происхождения. Королева Осколков мягко опустилась на землю, осыпая всё вокруг себя тонкой зеркальной пылью. Тяжелые лиловые кудри с инфернальным шепотом шелковым плащом окутали гибкую, тонкую женскую фигуру, дрогнули пару раз и пришли в движение. Сами собой сплетаясь в непомерно длинные, толстые косы. Локхарт с тихим стоном завозился под обломками беседки. И падшая королева мертвого мира невозмутимо зашагала к шевелящейся груде голубого хрустального лома. Лома, густо измазанного свежей кровью. Вокруг головы королевы чудовищным осколочным нимбом заплясали мелкие искры зеркального крошева .

— Гилдерой! — отчаянный крик подружки Локхарта, угловатое тонкое тельце повисшее на яростно сопротивляющейся инопланетной ведьме, полные слёз девичьи глаза, стеклянное крошево, рвущее вживую тело отчаянной маггловской девчонки, пытающийся ползти окровавленный Гилдерой; всё смешалось, всё выло, звенело рвущимися заклятьями и марало кровью равнодушно мерцающие зеркала. Отважная маггла из последних сил, окровавленными руками сорвала корону с головы ведьмы. И та с диким воплем отшатнулась, хватаясь за свою прекрасное лицо, изошедшее безобразными трещинами. Осыпаясь мириадами звенящих осколков. Осколки тускнели и гасли, обращаясь тонким мертвецким прахом и костяной мукой.

Мириады волшебных крылатых тварей покинули свои гнёзда и устремились к замершей с короной в руках окровавленной девчонке. Малютки феи, нагие и юркие, с непроницаемым мраком в огромных нечеловеческих глазах, крылатые коты с детскими лицами и сошедшие с полотен Босха чудовищные, гротескные твари спешили отовсюду, почуяв смерть последней ведьмы бездыханного мира. И было их так много, что они почти заслонили звездное небо, его синий атлас и перья облаков. Окровавленная маггловская художница, не сводя глаз с чудовищ, медленно опустила черный венец себе на голову. И её, словно коконом, объяли потоки опасной, хтонической мощи. Россыпи бликов и мелкого зеркального крошева стремительно ткали прямо на теле художницы совершенно фэнтезийные, вычурные женские доспехи. За её плечами, ликующе звеня, расцвели три пары голубых стрекозиных крыльев. Огромных и приглушенно мерцающих всеми цветами спектра.

Тучи гротескных тварей хлынули на мостовую, безмолвно обступая людей и преклоняя колени перед хрупкой девчонкой в зеркальной броне. По грязному лицу её бежали, застывая на полпути, ртутно-серебристые слёзы. Она, не видя ничего вокруг, побежала сквозь толпу к обломкам беседки. Локхарт, покачиваясь, поднялся на ноги. И был заключен в порывистые, но очень цепкие объятья. Зеркальная масса стекала под ноги, нехотя освобождая Человека-Таракана. И услужливо освобождая его ткань от кровавых пятен.

— Всё правильно, — прошептал Гилдерой куда-то в коротко остриженные черные волосы девушки, — всё правильно; розам нужен садовник. А Забвению — королева. Добрая королева, способная обратить тьму в свет.

* * *

Где-то в каптерке охрипшее радио пело голосом крутейшего, (по мнению пацанячьей спальни ужиного братства), мага-певца в мире:

Белый снег, серый лед

На растрескавшейся земле.

Одеялом лоскутным на ней —

Город в дорожной петле.

— Привет. А что ты делаешь? — в пыльный пролёт под лестницей заглянуло миловидное девчоночье личико; черные косички и старенький синий спортивный костюм, любопытные карие глазищи. Рон уже где-то видел это лицо, но совершенно не помнил где. Девочка присела на корточки, завороженно глядя, как белоглазый Выргыргелеле ёрзает и бормочет, рассевшись в центре зеленовато-желтой печати, вокруг него скачут хлористые искры и бегают пять жирных диких крыс, — ой, вы что, колдуете?!

— Тс, — шикнул Рон и сделал крайне взрослое и независимое лицо, — ты мешаешь шаману работать.

Кто-то подкрутил радиоприёмнику громкость и по административному зданию «Юннатки» поплыли знакомая музыка и голос лохматого выпускника факультета магов ветра и воздуха:

А над городом плывут облака,

Закрывая небесный свет.

А над городом желтый дым,

Городу две тысячи лет,

Прожитых под светом звезды по имени Солнце.

И две тысячи лет война —

Война без особых причин.

Война — дело молодых,

Лекарство против морщин.

— Какое-то странное у вас шаманство, — фыркнула девчонка и решительно протянула руку, — Соня. Долохова.

Рон дико уставился на протянутую руку и издал захлебывающийся не то хрип, не то всхлип. Выр погасил свою печать и зашевелился, растирая онемевшие конечности.

— Что? Тоже противно водиться с чистокровкой? — звенящим от напряжения голосом поинтересовалась ужасно похожая на небезызвестного Антонина Долохова девочка и сжала ладонь в кулак, — я не виновата, что мои предки из бывших.

А голос Цоя всё пел и пел из динамиков, пробуждая ностальгию и смутную тревогу:

Красная-красная кровь.

Через час — уже просто земля.

Через два на ней цветы и трава.

Через три она снова жива.

И согрета лучами звезды по имени Солнце.

— Из бывших? — не понял Уизли.

— Из дворян, — убийственно медленно отчеканила девчонка.

И уже хотела гордо удалиться, но Рон вцепился в её растянутый серый свитер:

— Подожди. Я правда не хотел тебя обижать. Я тоже чистокровка. Я не понимаю…

Где-то сторож-лешак подкрутил радио, избавляясь от помех и негромко, басовито запел в унисон Цою:

И мы знаем, что так было всегда,

Что судьбою был больше любим, —

Кто живет по законам другим.

И кому умирать молодым

Он не помнит слова «Да» и слова «Нет».

Он не помнит ни чинов ни имен

И способен дотянуться до звезд,

Не считая что это сон.

И упасть, опаленный звездой, по имени Солнце.

Девочка стиснула зубы и потупилась.

— Почему быть чистокровкой плохо? — тихо спросил Рон, отпуская вязанную ткань, — я правда не знаю.

— Потому что у чистокровных магов России даже до самой революции были крепостные, — опустив глаза, пробормотала девочка и шмыгнула носом, — а среди крепостных были и сквибы, и простецы, и магглорожденные. Рожденным среди крепостных крестьян магам и ведьмам было запрещено носить палочки и учиться магии. Крепостных нельзя было убивать. А вот истязать до полусмерти — пожалуйста. Поэтому, когда к магглорожденным крепостным пришли люди с красными бантами и красными же идеями, они осознали свою силу. Они сбросили господ и пошли под красные знамёна. И вместе с простецами основали Советский Союз. В котором не нашлось места чистокровкам. Любым чистокровкам. Ну… за редким исключением… Кое-кто продолжал честно служить под любыми знамёнами. Многие сгинули в жерновах репрессий. Пришедшие к власти магглорожденные не щадили никого. Досталось и дворянству, и интеллигенции, и промышленникам, и зажиточным магам-крестьянам. Но особенно тщательно новая власть расправлялась с теми наивными душами, что ковали революцию. И с творческой интеллигенцией. Мои предки выжили только потому что превратили сами себя в сквибов. Я слышала, кто-то из нашей семьи сбежал в Англию, но мы не общаемся. Я… я первая ведьма в роду после февраля семнадцатого года.

Рон не нашелся, что сказать. Выр философски сощурил и без того раскосые глаза и важно кивнул:

— Однако, много магов бежало тогда за границу. Большая война была. Белые красных били. Красные белых били. Брат на брата шёл. Выргыргелеле знает. Выргыргелеле читал. Верхняя Тундра звенит голосами великих и малых. Много славных людей в Верхнюю Тундру ушло.

— Куда? — непонимающе закрутил головой Рон и открыл рот.

— Туда, — коротко сообщила девочка и ткнул пальцем в потолок и в пол, — и туда. Выжили единицы.