Ворон (джен)

Круглый зал утопал в полумраке, в чуткой и синей мгле, тускло сиял золотыми узорами и дышал прохладой, каменным крошевом и розмарином. В каменных чашах металось рыжее пламя. Косматое. Тревожное. Изменчивое. Чертовы сквозняки. И откуда только берутся глубоко под землёй?

— Что это? — Герман бегло читал английский учебник по истории двадцатого столетия. А точнее осатанело листал туда-сюда страницу с жалкими тремя абзацами, в которых вскользь упоминалось участие Советского Союза в победоносном противостоянии США и Великобритании Гитлеру и его союзникам, — вы за этот шлак ещё и платили?

Эльфы смущенно переглянулись и потупились.

— Всю партию — во вторсырье, — лицо Германа заледенело, — Салемхейм, набирать что ни попадя, не знакомясь с содержимым — непозволительная роскошь…

— Я не знал, что в них есть ложь, мой король, — запинаясь, залепетал недавно назначенный министр просвещения, — Салемхейм — плохой эльф. Салемхейм думал: «Что хорошо для МАКУСА — хорошо для всех». Салемхейм не знает другого. Салемхейм родился рабом МАКУСА. Салемхейм не хотел…

— Салемхейм, — Герман вздохнул и опустился перед эльфом на одно колено, клацая сочленениями костяных доспехов и осыпая на домовика лепестки лютиков и бергамота, — послушай меня, Салемхейм. Дети — наше будущее. Нам нужны хорошие учебники. Качественное образование. Идите к российским домовым, приглашайте специалистов-полукровок, ищите адекватных переводчиков, переводите советских и современных авторов-магов. Создайте, чёрт возьми, комиссию из специалистов и тщательно проверяйте учебные пособия. Мне нужны хорошие книги о той войне, о мировой истории. Мне нужны советские учебники по общеобразовательным дисциплинам в хорошем переводе. Сколько у нас библиотек?

— Две, — эльф отвел глаза, — школьная и церковная. Церковная больше.

Герман подавился воздухом и на несколько минут онемел.

— В Городе-Под-Городом найдена библиотека гоблинов, мой король, — робко сообщил кто-то, — но мы боимся…

Отец Кронан тяжело вздохнул и опустил глаза на свои чётки.

— Мой король, — ясные голубые глаза эльфа внимательно воззрились на Германа, — возможно, я не вовремя, но этим утром я освещал отстроенную усадьбу Поттеров…

— Отстроенную? Что? — резко обернулся Герман, — когда? Кто?

— Это должно было стать внезапным даром, мой король, — торжественно приосанился Аламер, кудрявый эльфийский старец в белоснежной тоге, но стушевался под ошалелым взглядом короля, — но Энди Смит перестарался с печатями. И из особняка во все стороны полезли подобные башням гигантские грибы. Мы не знаем, что делать. Твои дети пели для них, твои дети наполнили их живыми лестницами и залами, но это всё ещё грибы…

— Отлично, вот и нашлось подходящее здание для библиотеки, — хлопнул Гера по плечу, поднимаясь, совершенно белого от ужаса министра просвещения, — я должен объяснять, что делать дальше? Отец Кронан, не могли бы вы…

— Мой приход окажет содействие, просвещение — это благо, — сдержанно кивнул эльф, — миссионерский отдел найдёт людей и эльфов, способных защищать и беречь книги. Любые. А в особенности — опасные. Ибо любой тиран минувших веков однажды может восстать из небытия. И, уничтожив книги свидетелей его прежних злодейств, мы не будем знать, в чём его слабость.

Миссионерский отдел. Громкое имя для стайки робко следующих за Кронаном домовиков и домовушек. Последователи отца Кронана вели себя скорее именно как ученики средневекового проповедника. Со всеми вытекающими отсюда особенностями. Это всё очень слабо напоминало современных христианских активистов или что-то в этом роде.

— Мудрые слова, — Герман задумчиво одёрнул рвань плаща и, рассыпая лепестки и чёрный пепел, ушел к столу, сцепив руки за спиной и рассеянно разглядывая резной каменный барельеф с какой-то батальной сценой. На огромном, во всю стену, каменном полотне гоблины сражались с римскими легионерами и с облаченными в тоги магами, — отнести все книги гоблинов в новую библиотеку. А к ним добавьте и мои. Из Проклятого Хранилища.

— Но, книги Проклятого Хранилища… — голос министра дрогнул, — ваши книги…вы…

— Слово, рукописное ли, печатное ли, не должно оказаться погребенным в криптах и тайных схронах, — глухо отозвался Герман, — наследие Певереллов должно служить и работать на будущее; и продукт наших издательств туда же добавьте… Развлекательную литературу, графические романы, подшивки газет… не мне вас учить.

— И даже маггловские? — ахнул бывший архивный раб МАКУСА.

— Особенно — маггловские. Классику, подшивки научных изданий, искусствоведческую, научную, философскую литературу. Поэзию…почему я объясняю очевидные вещи? — Герман задумчиво разглядывал изломанные смертной мукой тела под стопами легионеров, — но, прошу вас. Соблюдайте осторожность. Мы опасно ходим. Ступайте.

Эльфы комканно попрощались. Замелькали вспышки аппараций. Старый священник спрятал руки в широкие рукава чёрной рясы, мельком поглядывая на барельефных гоблинов.

— Они опасны, — пробормотал Герман, холодно разглядывая гоблинского вождя, его застывшее в яростном крике, перекошенное гневом лицо, — мы толком не знаем, какова их роль в порабощении эльфов. Но всё свидетельствует о том, что гоблины причастны. И хорошо осознают это.

— Дэвид Уилсон — наполовину гоблин, — отец Кронан медленно поравнялся с Германом, беззвучно перебирая чётки, — он пел в церковном хоре, тихий, добродушный волшебник, выпускник Хаффлпаффа. Я нашел его на фестивале этнической музыки, в Уэльсе. Я отпевал его в среду; мы не знаем, что произошло. Тело бедняги принесли его друзья. Гоблины. Их было трое: скульптор и братья-стеклодувы. Они клянутся, что бедный Дэвид пытался говорить с гоблинскими родственниками о крестной жертве и Искуплении… лицо бедняги Дэвида было обезображено гоблинским знаком, обозначающим предателей.

— Его друзья могут быть причастны, — бывший семинарист с изумлением покосился на эльфа, — вы так не думаете?

— Аластор Грюм тщательно исследовал их память и допросил лично, с применением веритасерума, — медленно покачал головой эльф, — они чисты перед законом. Но Аластор нашёл и нечто иное. Бедный Дэвид успел крестить всех троих, вместе с их семьями. Беднягам больше некуда идти. Женщины и дети. Старики-родители. Они боятся возмездия соплеменников, мой король.

— У нас, что, первый мученник? — от изумления с Германа сползло нечеловеческое обличие. Пламя в чашах дрогнуло, затрещало и взметнулось к потолку, озаряя рыжим светом круглый каменный зал, настенные барельефы, каменный стол с золотыми узорами, выбитыми прямо в скальной породе.

— Я не стану этого ни утверждать, ни отрицать без явных свидетельств, — уклончиво отозвался эльф, — но печально видеть, что подлунный мир не слишком-то и изменился за те века, что я провёл во тьме.

— Да. Чудовищно видеть, как расправляется с инакомыслием вполне современный и просвещенный магический народ, — пробормотал Гера, потирая затылок, — я, честно говоря, представлял гоблинов хитрыми дельцами, которые скорее продадут тебя с потрохами, чем снизойдут до поножовщины.

— Возможно, так оно и бывает у гоблинов с магами, но бедный Дэвид отчасти сам являлся гоблином. Я прискорбно невежественен, мой король, во всём, что касается гоблинских обычаев, — пляшущее в каменных чашах рыжее пламя бликами играло в голубых глазах айонского эльфа, — возможно, их закон не таков, как людской. Возможно, он жесток к самим гоблинам. В любом случае, я изумлён отвагой этого тихого, мягкого человека.

В зал, окутанный мягкой белой дымкой и нитями света, вплыл патронус-таракан и сообщил голосом Фореста Ривера:

— Док, ты не поверишь, но Голубые Фонари нашли разрушенный мир, которым бредит наш Локхарт. Представь себе, его населяла раса магов, которая сначала уничтожила всех своих магглов, а после и друг друга. У Локхарта здесь немного истерика. Наш Фауст вскрыл его воспоминания. И что бы ты думал? Под сумбурным месивом из детских воспоминаний маленького магглорожденного когтевранца — мощный блок. Местами поврежденный. И из-под него сочится более ранняя память. И это ей мы обязаны рыцарями Забвения, принцами и прочими инопланетными памфлетами. Будет что ещё — дам знать.

Эльф вскинул на сосредоточенно жующего губу Германа какой-то слишком уж понимающий взгляд.

— Знаете, отец Кронан, наверное, это дико невежливо, но меня давно мучает один вопрос, — Герман какое-то время молчал, собираясь с мыслями, — вы говорили, что, став монахом, отказались от магии. Мне приходилось слышать о том, как маги становились обскурами, пытаясь сдерживать свои естественные свойства.

— Обскури рождается из ненависти. Но зачем ненавидеть свою природу? — эльф едва не уронил чётки от изумления, — точно также монах не ест мяса и не касается женщин, но это же не означает, что надобно ненавидеть искусство поваров, недоступные блюда и чьих-то прекрасных дочерей. Христа ради, пусть живут и освещают мир своей красотой, пусть поют и врачуют чьи-то души своей любовью. Пусть будут добродетельными женами и нежными матерями. Нельзя впускать в сердце ненависть, мой король. Ненависть черна и отравляет душу. Что касается моего народа… Если подобное и возможно, если эльф и может стать обскуром… я никогда не слышал про эльфа, который бы стал обскуром, мой король. Но не отрицаю, что такие вещи возможны. Никто и никогда всерьёз не изучал наши возможности.

* * *

Рассыпая хлопья мрака, из гиблой топи прорастали угольно чёрные лотосы. Медленно. Нехотя. Влажно сияя лакированными лепестками. И безумно алея кровавой сердцевиной колдовских соцветий. Луна очнулась лишь уже стоя по колено в зловонной жиже. Ветер взвыл в ветвях и взметнул пригоршню палой листвы. Пахло влажным лесным сумраком, болотом и тухлым сладким смрадом человеческой мертвечины. Ваббаджек привычно холодил пальцы. Луна подняла посох И взмахнула им, напевая мамину колыбельную и любуясь тем, как за посохом следует стайка белых искр-хлопьев. Мозгошмыги кружили, густо облепив тело девочки. Луна с рассеянной, блуждающей улыбкой выбралась из болотной жижи; в неряшливо рассыпанные по плечам льняные пряди набились листва и сучья. Маленькие босые ступни мяли и марали жёсткую, колючую траву жирной зловонной жижей. Колдовские лотосы низко вибрировали и тихо, почти невесомо, шептали, вздыхали и обморочно захлёбывались смехом. Потянуло прелой листвой и могильным холодом.

— Луна! Луна, где ты?! — закричал где-то в отдалении отец.

Или кто-то голосом. Отца. Скорее, второе. Папа спит в палатке. Над папой роятся мозгошмыги и крадут его сны. Треск и рокот огласили окрестности; совсем рядом кто-то мерзко зачавкал-захлюпал и протяжно, жадно захрипел. Темные стволы деревьев искажались, стоило тени Луны Лавгуд упасть на них, гротескно вспухая и щерясь чудовищными глумливыми рожами:

— Грядёт поглотивший сердца десяти. Приди и приветствуй!

— Тише, тише, кровавое дитя, — путанно, как в горячке шептали голоса, — он придёт. Он всегда приходит, он всегда рядом. В туманах, в воде, в огне и в земле. Он смотрит глазами падших. Он зовёт черными снами и устами теней…

— Грядёт, грядёт нераскаянный…

— Предавший и четырежды преданный…

— Бритт, отрекшийся клана...

— Прячь! Прячь свои страхи. Он чует их смрад и жаждет пожрать.

— Идёт плясавший на трупах, в крови живых и мёртвых. Душегуб и мерзавец, шагающий тихо. Он вырвет твои потроха и бросит нам. Будем есть, пить и веселиться до петушиного крика.

— Бросит, бросит обильно стекающее мясо, как бросал горсти монет. Сладкая, сочная плоть, черные бездны, — хрипели и шептали голоса тёмных тварей, — в трясинах спят, захлебнувшись болотным илом, старики и дети, мужчины, женщины и домашний скот.

— И нет им числа...

— Но по слову Хозяина они оживут. Кровь и предательство, последняя Лавгуд, — вторил, подступая, липкий, жадный мрак, — вкуси их и будь как мы. Рви пастью, как мы. Не гнушайся, как мы. Он воздаст, воздаст.

Полумна попятилась и споткнулась. Из ее груди вырвался вздох изумления. Полчище мертвых мозгошмыгов нехотя поднялось из трясины. Они бестолково сновали и суетились, источая опасность. И холод. Ветер и ветви шептали в унисон, а тени мягко скрадывали предметы, тени качались и звали танцевать. Полумна раскинула руки и закружила по примятой траве, не замечая ни сырой холод, пробирающий до костей, ни слепящую боль в ступнях, ни вонзившийся в пятку сучок.

Перед глазами стояло белое, перекошенное лицо той холёной торговки из Брумы. Морозно-голубые венки. Такие бывают от яда морозного паука, залитого в ухо. В носу стояла гнусная вонь её последнего страха: смесь испражнений, приторной скуумы и кисло-кусачего паучьего запашка. В груди клокотал чужой смех. Ваббаджек безмолвно нагрелся, мягкое тепло разлилось по венам. Полумна нежно улыбнулась, баюкая на руках даэдрический посох и тихо напевая ему мамину колыбельную. Ведь где-то очень далеко, бредущий по заснеженной Бруме новый повелитель Дрожащих Островов, новорожденный даэдра и бог безумцев, случайно вспомнил белокурую птаху Нью-Шеота и неосознанно послал ей через посох щепотку тепла.

Полумна Лавгуд провела пятернёй по груди, по отпечатку черной руки на алой поверхности доспеха. Папу изумили эти доспехи и история про Мать Ночи. Папа посвятил Тёмному Братству целых два журнальных разворота. Папа сказал, что очень гордится дочкой, которая не только вошла в чужой мир, но и успешно изучала его изнутри. Папа построил три интересные теории о Ситисе и даже напечатал их в «Придире». И всё лето искал в этих болотах новые врата в Тамриэль. И Луна искренне верила в него. Ведь все мечты материальны.

— Грядущий из внешней тьмы, созывает верных. Грядущий сгоняет рабов, и он — сама Смерть. Беги, беги, бедная заблудшая душа, убийца черной длани… — надрывались и стенали неупокоенные над самой болотной ряской, — взойдёт чёрное солнце, и волчья песнь возгласит хвалу новому царю. И поглотивший десять сердец вернётся, изрыгая смерть. Беги, беги, лунная девочка. Кровь твоих жертв стенает и воет в пустоте Нирна. И Нирн смотрит из твоих глаз, дитя. Беги или сгинь.

В небо взметнулись мириады сияющих мозгошмыгов. Полумна, рассеянно улыбаясь, ударила пятками друг о друга и понеслась в вихре диковинного танца, жаля ноги о крапиву и соскальзывая по мокрому грунту. Перед глазами навязчиво белело тело каджита со стрелой в глотке. Бравил — странный город. Хмурый и неприятный. Луна так и не сумела полюбить его. Он стойко напоминал оборванца-попрошайку. В глазах профессионального нищего — алчный блеск, а в жилистом, грязном кулаке зажат обычный железный нож.

Каджита Луна прикончила из лука, с крыши грязной ночлежки. Вблизи же, от каджита несло сточными ямами, душными благовониями, рыбными потрохами и скуумой. А в карманах нашлись три отмычки, левый носок, приспособленный под носовой платок, несколько орехов, скуума, звонкие септимы и очень занимательное послание от некой Айеры Сар. Интимного характера. Что оно означает, Луне обьяснил весёлый рыжий норд, один из новых асасинов Чейдинхолдского Убежища. Луна умом понимала, что это всё, наверное, должно быть очень интересно взрослым, но лично её не впечатлило. Куда интереснее было вспоминать Пасваль, необычайно красивые руины Предела, кумирни жабьего народца и прекрасный Нью-Шеот. Луна подняла Ваббаджек выше, с нежной улыбкой вспоминая яркие, залитые солнечным золотом и полные смеха улицы Мании, ее жонглёров и золотых святых, буйных безумцев и пьяниц. Луна полюбила город Шеогората всем сердцем, весь и до бесконечности. Но ближе ей всё-таки были дождливые улочки Деменции, её тихие безумцы, приветливо-внимательные тёмные соблазнители и стайки мозгошмыгов, парящие повсюду.

— Луна, где ты?! Луна… — крик отца захлебнулся жутким клокочущим воплем, но где-то на подкорке успокаивающе шептал другой голос. Он просил не верить, он обещал, что папа жив, что всё хорошо. Нежный. Тёплый. Женский голос из себристо-лунных, волшебных снов. Снов, в которых Луна Лавгуд носит смешную хвостатую причёску и прекрасное белое платье, живёт на луне, в хрустальном городе и хранит покой целого мира.

Чудовищные злобные древесные монстры тянулись к Полумне и хрипели, что чуют убийцу. Стенали и выли, обдирая джинсы, хватая за волосы, царапаясь и грозясь. Но Луна продолжала шагать по траве, сшибая впотьмах Ваббаджеком мелкие сучья и мокрые, липнущие к коже, листья. И из лесного мрака навстречу ей явилась гротескная черная масса, монстр из древней сказки старого Биддля. Луна смотрела и узнавала эту сутулую костлявую фигуру с выпирающими дугой позвонками, его дымно-черную ветхую мантию практически не скрывающую выпирающих рёбер, эти яркие серо-голубые нечеловеческие глаза на мертвецком, иссохшем лице, эти непослушные редкие, грязные патлы под капюшоном и струящийся чернильный мрак. Мертвец не казался чем-то материальным: сквозь него свободно тянулись, покачиваясь, ветки. Но он всё ещё источал невиданную опасность, рождая где-то в груди липкий ужас. И даже тот факт, что Смерть из сказки о трёх братьях — не совсем материальный пожилой джентельмен в истлевших обносках — не делал ночного гостя менее жутким.

— Кровавое дитя, я видел твоё сердце. Рыхлый пепел, туман и весенний лёд — имя тебе, — монстр склонился над Луной с лживой учтивостью, по-паучьи перебирая длинными скелетообразными пальцами. Его инфернальный шепот пробирал до костей, — иди за мной, я умею изумлять.

— Нельзя верить гнилозубам, — безмятежно улыбаясь, обняла Ваббаджек Луна, — ты сделаешь меня гнилой внутри и наденешь как пальто, это уж наверняка. А я не хочу быть чьим-то пальто. Я уже была фрейлиной и ассасином. Быть не собой, а кем-то другим — ужасно хлопотно.

Темная тварь озадаченно воззрилась на странного ребёнка и неодобрительно поцокала языком, сложившись почти пополам. И потянулся к Полумне, с хрустом перебирая пальцами и монотонно покачиваясь.

— Мы вернём твою маму, — чудовище тягучим, ленивым движением подалось вперёд и тихо, сипло рассмеялось, — знаешь ли ты, кто я, девочка?

Волны душной, смрадной магии захлестнули Луну Лавгуд с головой. Тоскливые крики ночных птиц и жуткий хрип лесных монстров смешались. Стаи мертвых мозгошмыгов взметнулись ввысь, образуя чудовищную воронку. И все, как один, обрушились на Полумну. Мертвые мозгошмыги врывались в рот, в нос и в уши. Луна захлёбывалась чужим мраком, надсадно силясь вдохнуть сквозь обдирающие грудь изнутри потоки чужой, враждебной мощи. Если и давать имена всем возможным вещам, Луна Лавгуд нарекла бы этот поток мерзейшей мощью, слепой, жадной и сжирающей до тонкого праха. Всё сущее захлестнула чужая, недобрая воля. Луна взмыла ввысь, раскинув руки, безмолвной тряпичной куклой и нежно улыбнулась чужим воспоминаниям. Нетерпеливо прыгающая и что-то лепечущая кроха с розовыми волосами, собранными в совершенно необычную прическу. Говорящий белый кот дремлет на коленях. Золотой полумесяц сияет у него во лбу загадочно и привычно. Весенний ветер невесомо колышет тонкую голубую тюль. За окном утренний город, небоскрёбы празднично и сонно сияют оконно-белым. Стекло, бетон, фонари, люди и розовая дымка цветущих сакур. Воздух тоньше волшебных снов и кружит голову таким знакомым цветочным запахом.

— Усаги! Она умирает, Усаги! — звал чей-то голос в голове умирающей Луны, — другая умирает, я проведу сквозь время и миры!

Что-то полыхнуло ослепительно и яро. Луне казалось, что всё её существо наполнила лунная пыль, сияющее серебро. И свет этот разгорался всё ярче и ярче, сжигая чужих мозгошмыгов и наполняя собой всё существо Полумны. Весело и властно чужая сила разгоняла всё плохое и наполняла ликующим светом. Он рвался наружу из глаз, изо рта, из солнечного сплетения и даже из сердца. Девочка почти ослепла от бьющего из неё света. Она не видела, как просиял и пропал золотой полумесяц во лбу, как растаял полуматериальный костлявый морок, позорно спасаясь бегством, как древесные твари сгорали в корчах, вновь обращаясь во вполне привычные деревья и пни. Луна Лавгуд ничего этого видеть не могла, она смотрела из чужих глаз и видела встревоженные глаза незнакомой девушки, её отливающие зелёным тёмные-тёмные волосы собранные на затылке в очень длинный, шикарный хвост. Черные матроска и короткая юбка. Гранатово-алые серьги и бант на груди, изящная брошь и вычурный серебристый посох с навершием-сердцем и алым кристаллом. Полумна во все глаза разглядывала незнакомку. Она казалась отстранённо-холодной, эта красивая смуглая девушка с мрачной решимостью в глазах.

— Ты красивая, — Луна не узнала своего голоса, мелодичный и высокий, он звенел колокольчиком и был звонок до безобразия.

— Не броди одна, другая Усаги, — в гранатово-лиловых глазах красавицы отразилась сомнение, — миры отражают друг друга как расколотые зеркала. И твой мир всё быстрее покружается во тьму. Ты нравишься мне. Не теряй себя, другая Усаги.

— Я убивала людей, — с бледной улыбкой прошептала Луна, пряча глаза от такого мудрого и всезнающего взгляда незнакомки.

— Они стоили своей участи, — сурово возразила красавица и до хруста стиснула пальцами свой посох. Белые перчатки до локтя, обрамленные черной тканью. Белее снега. И куда светлее деяний Полумны Лавгуд, самого юного ассасина Тёмного Братства за всю историю его существования.

— Они дышали, а теперь нет, — нежно улыбнулась Полумна чужими губами, — как тебя зовут?

— Сейлор Плутон.

Луна с рассеянной улыбкой коснулась красивого лица незнакомки и очнулась в собственном теле, в мокрой траве, в жидкой грязи. Ветер дышал промозглым холодом и гнал тучи на восток. Ночь лениво мерцала звёздами, дышала в лицо мшаной прелостью и болотными испарениями, перекликалась на все голоса; лес жил и дышал, лес упорно не замечал глупых человеческих существ, рискнувших нарушить его покой. Высоко в небе, серебристо сияя за синей облачной мглой, плыла луна. Где-то недалеко, за деревьями, отец встревоженно звал её по имени, подсвечивая себе люмусом. Всё было хорошо.

* * *

Гитарные струны звенели и пели под пальцами Гермионы. Она смущенно улыбнулась изумленному Герману:

— Меня учил дядя Сириус. Я тут нашла замечательную песню, её поёт одна француженка* по имени Флёр. Это перевод с французского…

В купе вошла Полумна под руку с Невиллом. Они о чем-то негромко переговаривались. Реддл шокированно хлопнул книгой себе по колену и неподвижно воззрился на порхающие по гитарному грифу румяные пальчики.

Рокот струн коварно и мягко обволакивал сознание. Гермиона вздохнула и запела, внезапно высоко и чисто, крепко зажмурив глаза:

Я стою одна над обрывом

И смотрю в холодную бездну.

Я уже вижу острые камни на дне…

Надо мной сгущаются тени,

Исполинские чёрные грифы,

Те, что зорко следят за движением тёмных планет.

Полумна забралась с ногам и села по-ближе к Герману, с рассеянной улыбкой разглядывая его. Гера поперхнулся чаем от этого взгляда и потянулся за термосом:

— Том, передай т… о, он у тебя в руках. Налей и Полумне с Невиллом, ладно?

Перестук колес почти терялся в общем шуме. Где-то в коридорной прохладе катила свою тележку со сладостями добрая старушка-волшебница, а дети шумно раскупали шоколадных лягушек, волшебные бобы и горсти зубастых лакричных леденцов. Хогвартс-Экспресс спешил мимо зеленых холмов, мимо речных лент, тусклым голубым серебром сияющих на зелёном.

А Гермиона пела, не сводя глаз с онемевшего от изумления Реддла:

Позови меня, останови меня,

Не дай стать мне жертвой обезумевших птиц.

Спаси меня, унеси меня

И больше не давай смотреть мне вниз.

Слишком медленно тянется время,

Я боюсь не дождаться рассвета,

Да и что он изменит, если темно внутри…

— Мой отец узнает об этом! — отчаянно выпалил багровый, обросший перьями Драко в коридор и шустро забрался в купе, захлопывая и подпирая собой дергающуюся створку. Снаружи кто-то от души хохотал, икал и скрёбся в норовящие разъехаться створки купе. Кто-то с грохотом подпрыгнул. И, на миг, Герман увидел в остекленной части двери хитро ухмыляющуюся физиономию Дамблдора. Дико растрепанного и красного от погони Альбуса Дамблдора в полосатой кепке.

— Драко, к чему эти нелепые игры? — лениво протянул за дверью некто голосом Гриндевальда, — ты не можешь прятаться вечно. Мы не договорили, mеine herz…

— Иди к инфери, урод, — с отчаянием проорал Драко, пятясь от двери, — хватит пробовать на мне всякую хрень!

— Я думал ты непрочь послужить науке, Драко, — с деланным сожалением вздохнул Гриндевальд, толкнул дверную створку и расплылся в лукавой и очень многообещающей улыбке, — прелестная картина, неправда ли Альбус?

Рыжий плут послал Гермионе томный взгляд и воздушный поцелуй, отчего синхронно побагровели и Том, и Гермиона. Она — от смущения. Он — от гнева.

Том Реддл мрачно пожевал губами, смерил Гриндевальда ледяным взглядом и хлопнул Драко книгой наотмашь. Тот охнул и обиженно развернулся, открывая рот и потирая бедро.

— Садись рядом, — не терпящим возражение тоном потребовал Том и вернулся к чтению книги. Излучая раздражение, высокомерие и холод, — Поттер, несёт горелой курятиной, тебе так не кажется?

Герман усмехнулся и с интересом проводил взглядом шумно покидающих купе Геллерта и Альбуса.

Струны рыдали под пальцами Гермионы, а голос её бился, рыдал и вторил гитарному мотиву:

Безответны холодные камни,

Ненасытны коварные грифы

Будут жадно клевать моё сердце до самой зари.

Найди меня, освободи меня

От грохота крыльев обезумевших птиц.

Укрой меня, успокой меня

И больше не давай смотреть мне вниз.

— Поттер, а если меня выжгут с гобелена как дядю Сириуса, то, — Драко запнулся, — в смысле, нет. Это, конечно же никогда не случится, нет. Папа и мама, ну… так не будет. Но, вот, если теоретически…

— Сириус не помер от этого, — пожал плечами Герман, — жив-здоров.

— Да ты не понял! — почти взвыл Драко, — Геллерт сказал, что если меня выжгут с гобелена, поднимется родомагия Малфоев. И сожрет мою магию.

— И ты поверил? — перекосило Германа, — поверил Гриндевальду? Мааааать…

И заржал в голос, прикрывая рукой багровую физиономию. Драко обиженно засопел и надулся.

— Но это же…бред! — беспомощно заозирался Невилл, — мне в детстве бабушка тоже говорила, что если я не буду кушать кашку, придёт родомагия и сожрет всю кашу на свете. И знаете что? Эта родомагия так и не пришла.

— Родомагии не существует, — нехотя сообщил Том, переворачивая страницу, — она умерла в тот день, когда лишился жизни последний король Семи Королевств. Норманны выжигали всё. А особенно охотно — память. И твой предок активно участвовал в этом процессе, Драко. И что же пообещал тебе наш блистательный герр Гриндевальд?

— Супер-чары от всех проклятий крови, — вспыхнул Драко и попытался выдрать из шеи пучок перьев.

Герман растекся по стене, улыбаясь и поглядывая на друзей. Герман улыбался, шутил и смеялся, но где-то внутри зудело заживающей раной очень странное двоякое чувство. На проверку гоблинская библиотека оказалась ценнейшим кладезем знаний. Гоблинская «Книга Королей» окончательно подтвердила версию отца Кронана. Царь Полых Холмов всегда чудовище. Как бы ни отрицал это Герман, человеком себя он уже не ощущал. Мир, в котором некий древний темный маг сломал саму суть эльфов, повредил их магию, а с ней и одну из первооснов мира, не мог не иметь чего-то настолько странного и пугающего. Мир, в котором некто вручную сделал эльфов рабами не мог не иметь защитных механизмов. И Герман в очередной раз убедился в этом.

В свете последних данных всё выглядело весьма скверно: когда вдрызг пьяные Гера и Том заявились в поместье Малфоев и заставили Люциуса освободить всех домовиков рода Малфоев, Герман совершил очень необдуманное действо. Фонтанируя магическим выбросом, сообщил эльфам, что будет им отцом, а они ему — сынами и дщерями. Магия — тварь безмозглая и исполнительная — посчитала это магическим союзом и запустила необратимый процесс. Вследствии которого благодарные эльфы признали Германа своим королём и нарекли Отцом Эльфов.

И чем больше бывшие рабы походили на нормальный социум, с конституцией и социальными службами, чем больше им удавалось дать, тем крепче Герман врастал в само плетение магии. Превращаясь в полумистическую рогатую тварь из лесной чащи, заменяя собой ту из первооснов мира Поттерианы, которую уничтожил Древний. И Герман уже не рискнул бы называть себя человеком. Нет. Часть корабля, часть команды. Потому что король Полых Холмов — это не титул, а магический якорь множества местных волшебных народов: эльфов, брауни, лепреконов и многих других. Сотен народцев, еще существующих, порой, только в маггловских сказках.

И, кроме того, между строк Герман уловил ещё кое-что: таких царей-якорей много. Больше десяти, во всяком случае. И они рассеяны по всему миру. Это одновременно и радовало, и вызывало смятение. Чего можно ожидать от более умудренных опытом «коллег» Герман не представлял от слова «совсем». Но, зная примерное содержимое языческого наследия Великобритании и древних пантеистических верований, мог смело ожидать самых чудовищных явлений в духе махровейших мегалитических культов.

Полумна подсела к Гермионе, рассеянно слушая её пение:

Среди светлых небесных сводов,

Среди тёмных безжизненных улиц

Есть ли в мире хоть кто-то, чтоб всё это остановил…

Осуждай меня, если хочешь,

Я безмерно устала от боли.

И мне просто хотелось услышать слова любви.

— Мерлин, меня окружают сферические идиоты, — тяжко вздохнул Реддл и захлопнул книгу, — это настолько мощное трансфигурирующее заклятье… я искренне сомневаюсь, что наша шотландская кошка способна его снять. Прекрасно. Просто прекрасно. Ещё и экспериментальный образец. Тебе везёт как утопленнику, Драко. Как же вы, Малфои, меня достали…

А под пальцами Гермионы всё рыдали и пели струны. Герман мягко улыбнулся, глядя как осеннее золото косых лучей гладит буйные кудри и медово сияет в коньячных глазах:

Найди меня, освободи меня,

Мои мысли — стая обезумевших птиц.

Пойми меня, обними меня

И больше не давай смотреть мне вниз.

Реддл мрачно уставился на Гермиону и поспешно скрылся за томиком стихов Пабло Неруды. Драко с диким воплем выдрал из локтя пучок перьев и умоляюще подергал Реддла за мантию:

— То-о-ом, ну пожа-а-алуйста… н… ну расколдуй меня, а?