Фрагменты (гет)

У Риты волосы пахнут морем и порохом; глаза у Риты тоже — чистое море, промерзшее до самых глубин — не потонуть бы.

В ней все женское, хрупкое, утонченное старательно вытравлено, выжжено — морским ветром, палящим солнцем, сталью и кровью. «Она мне как брат» — в скупой фразе Бизона обнажается вся суровая суть. Только своим хищным, кошачьим Кот чувствует, улавливает на недоступной никому частоте что-то иное, скрытое, истинное — наверное именно поэтому в редкие совместные тренировки не смотрит — любуется, ненавязчиво, осторожно, украдкой: в воде Рита — настоящая женщина.

Но из общего у них — только несколько десятков сложнейших и опаснейших операций и море.

Не так уж и мало, если вдуматься.

— -

Бумажными самолетиками то и дело долетают обрывки слухов, сплетен, фраз — у Риты снова роман, снова неудачный.

Шаблоны рвутся с треском; клочки по ветру разносит белой пылью.

Вдруг понимает, что это почти больно — слышать, понимать, знать. Что где-то не здесь, где-то не с ним — для него у Риты лишь снисходительное «стажер» — салага, мальчишка, юннат.

Привычка лезть на рожон как-то незаметно становится обыденностью — под опьяняющим действием страха хоть ненадолго стихает в сознании морской прибой цвета прохладных глубоких глаз.

Море не лечится.

— -

Когда Батя отзывает его в самый разгар одиночного и горячего (как будто были другие) спецзадания, Кот почти злится — а ведь казалось, пошел на поправку, излечился совсем, и простуженное море не снится практически…

До тех пор злится, пока в коридоре у лифта не сталкивается лицом к лицу с Ритой — улыбчивой, смягченной, в безупречно сидящей форме вместо запыленного, кровью заляпанного камуфляжа. А когда она сама тянется его обнять, в груди становится отчаянно больно и тесно — словно теплой соленой водой заполняет легкие.

Море захлестывает яростной штормовой волной с новой силой.

— С Василисой не помирился?

— Ну она же на тебя не похожа.

В брошенной вскользь шутке концентрация правды превышает все допустимые пределы.

И, осторожно обнимая ее сейчас — мирную, будто теплое море в безоблачный день, Кот понимает с опозданием: она — единственная стихия, с которой ему не совладать никогда.

Тонет.

Зима в Заполярье неуютная, стылая, до костей пробирающая холодом — ни намека на питерскую теплую сказочность. Сплошные снежные монолиты и холод — ничего общего с заиндевевшей глянцевитой красотой, как на новогодних открытках.

И люди здесь — сплошной холод: неприветливые, сдержанные, чужие — с ними не сойдешься так легко и естественно, как было когда-то с «Тайфуном», позже — с новыми ребятами из «Смерча». Единственными теплыми вспышками мелькают разве что знакомые лица: Бизон, Батя, Багира. Багира, особенно Багира — и Коту кажется это одновременно проклятием и наградой: куда бы ни бежал, куда бы ни забрасывала судьба, все пути в итоге сходятся в одной-единственной точке, и неважно где, главное — рядом с ней.

И когда он обнимает ее — такую неизменную, такую родную, суровость стужи вдруг отступает — и неважно уже, кто и как его примет и примет ли вообще, ведь в безграничном море отстраненного холода есть неугасаемый свет и неиссякаемое тепло.

Есть Рита.

— -

Каждое утро в комнате отдыха КТЦ на неизменном месте обнаруживается термос со свежезаваренным чаем — Бизон только насмешливо косится: «Уже подружку завел?», а Кот, отшучиваясь на автомате, чувствует, как дурацкая улыбка распирает от уха до уха — становится тепло несмотря на самый разгар ледяной зимы.

Батя морщится и недовольно ворчит, называя Ритин чай горькой гадостью и в перерывах упрямо таская из автомата стаканчики с запрещенным кофе, а Коту кажется, что ничего вкуснее не пробовал — какая-то сложносочиненная смесь из терпкости зеленого чая, лимонной свежести, яблочной сладости, теплоты гвоздики, пряности корицы и бог весть чего еще. Но каким-то особенным теплом греет мысль, что ни одна из его многочисленных девчонок не делала для него ничего подобного — так ненавязчиво-заботливо, просто и мягко — теплее могут быть разве что ее руки, встревоженно обнимающие его каждый раз после возвращения с очередной операции.

Согревает.

В спальне шторы задернуты наглухо; тусклый фонарь луны сыплет рассеянный свет серебристой пылью. У Риты в квартире практически больничная чистота, куча книг, фотографий и безделушек на полках, пахнет свежестью, мятой и кофе — и это кажется почти что фантастикой: даже здесь, в крае неприветливой, неприглядно-унылой зимы, вокруг Багиры все освещается теплом и уютом.

— … А как же Мура? — Разгоряченную тишину свинцовой пулей разрывает вопрос, который он так и не дал ей задать в их первую встречу.

Шершавые мужские пальцы крепко-накрепко сплетаются с прохладными женскими.

— А что Мура? Я все это время любил только одну женщину, и ты прекрасно это знаешь. — Голос каменно-твердый, не дрогнувший; взгляд прямой, серьезный, уверенный — и сейчас, с этой непоколебимой сдержанной строгостью, его язык не повернется назвать «Котенком» насмешливо-ласково, тем более «салагой» или «юннатом» — годы службы, ранений, пережитых опасностей не проходят бесследно.

— Кот…

Вскидывается, дергается, садится рывком — только плавный изгиб спины перед глазами. И он смотрит с отчаянно-жадной нежностью — на плавные гибкие линии, на цепочку выступающих позвонков, на рваные штрих-коды давних шрамов, на полузажившие выбоинки от пулевых — и горло спазмом схватывает так, что не продохнуть, будто он не офицер боевой, каждый день рискующий жизнью, а и вправду сопливый юннат, на ровном месте расклеившийся.

— Багир, — усаживается у нее за спиной, тесно-тесно, близко-близко; подбородком упирается в напрягшееся плечо, — ну сколько мне еще бегать за тобой по всей России?

Это ведь и правда все уже было: начиная от Питера, куда его швырнуло, когда еще не знал ничего заранее — что снова столкнется с ней, что снова окажется обречен — видеть, говорить, улыбаться и не сметь. А потом — региональный КТЦ, следом — Черное море, после — Москва, теперь — Заполярье. И зачем бы ей знать, скольких усилий стоило ему каждый раз попасть туда же, где и она… И все каким-то замкнутым кругом: вот она, рядом, только протяни руку, но весь допустимый максимум — ловить исступленно ее снисходительно-мягкие касания мимоходом, когда потреплет тихонько по волосам, коснется встревоженно плеч, приобнимет случайно или рукой упрется в плечо. Недостижимая близость.

А вот сейчас, когда она здесь — не мельком, не мимолетно, не легкой, почти призрачной тенью, — она снова хочет ускользнуть, исчезнуть, растаять, будто и не было.

— Кот…

— Слышать ничего не хочу. — Смыкает руки под грудью, губами чертит прерывистую траекторию вдоль плеча. — Зря я, что ли, мчался сюда, на край света? Никуда вы теперь от меня не денетесь, товарищ Багира.

— Вот ты упрямый, Ионов! — фыркает едва слышно совсем по-кошачьи.

— А то! — и улыбается, довольно, широко, солнечно. — С вами, товарищ капитан первого ранга, иначе нельзя.

— Котяра, — в жарком прикосновении губ тает мягкий смешок.

Где-то на краю света падают звезды, снова и снова исполняя желания.

Цена объятий — километры пыльных дорог, душное лето, пережженное слепящим в глаза солнцем, кровавые разводы, расползающиеся по камуфляжу неровными кляксами. Дни в тесной палате, пропахшей насквозь лекарствами и хлоркой; приступы нестерпимой боли, не снимаемой никакими анальгетиками; оранжевые мячики мандаринов, светящие солнечными боками сквозь прорвавшийся полиэтилен; укоризненное «ну зачем опять полез на рожон?».

Цена объятий — холодная глубина, давящая своей неподъемностью до боли в висках и крови из носа; едва различаемая просьба Рифа «Кот, держись»; воздух и силы на исходе; встревоженные морские глаза совсем рядом и соль на ресницах.

Цена объятий — взорвавшееся море, круги по воде от осколков, жуткое осознание потери и отчаянные всхлипы в пропахшую свинцом и усталостью пятнистую куртку.

Цена объятий — месяцы опаснейшей работы в одиночку, выкручивающее нервы напряжение и почти завершенная операция, отмененная единственным звонком. Ласковый взгляд и будто легким бризом обдающее «как же мы давно не виделись, дорогой!».

Цена объятий — вспахивающие снег автоматные очереди, рвущиеся совсем рядом пули, ослепительные вспышки от взрывов. Бесконечные дни и недели в разных уголках страны; море, воздух и горы.

Цена объятий — безнадежно разделяющие километры, безапелляционная четкость приказов, водоворот городов, лиц, событий.

Цена объятий — бесконечные ленты дорог, чужой холодный город, бескрайняя суровая снежность и понимание.

Цена твоих объятий — вся жизнь.

Вся жизнь, безраздельно и безвозвратно принадлежащая лишь тебе.

— И все-таки, почему вы с Мурой расстались?

Рита впервые сама заводит разговор спустя больше чем полгода с того момента, как Кот приходит в их группу и прошлое, кажется, намертво отсекает, не упоминая о Жене так, словно ее и не было никогда.

— Чтобы расстаться, нужно для начала встречаться, — усмехается Кот в синие вечерние сумерки, не дрогнув голосом. — У нас этого не было. Скорее была какая-то нелепая игра в догонялки. Или в «горячо-холодно». Сегодня она целует, завтра просит все забыть, послезавтра флиртует с другим. А в любви, Багир, нет места играм, тебе ли не знать.

Багира знает. Знает, что такое игры со ставкой на чувства — взять хотя бы ее мужа несостоявшегося, который ради своих амбиций готов был обрезать крылья ее мечте, или Шального, со своими нерушимыми принципами заигравшегося в субординацию, — и любви в этих играх места решительно нет.

— Ты же ее любил.

Рита смотрит во взрывающееся искрами пламя костра, вытягиваясь на траве и раскидывая руки; бесконечность неба рушится бесчисленной звездностью. Пахнет ночными цветами, дотлевающими углями и можжевельником; травяной чай в металлических кружках давно остыл.

— Может быть. — Василий равнодушно передергивает плечами и ворошит слабо краснеющие светлячки углей. — А может быть, тоже заигрался. Из упрямства. Так что если когда-то и было горячо, то теперь уже точно холодно.

— Циник ты, Васька, неисправимый, — фыркает Рита, щурясь на серебристый ободок луны.

— Точно, — смеется Кот и валится на мягкую землю рядом с Багирой.

— -

Этой ночью «неисправимый циник» Ионов, вспомнив детство за космическими атласами, будет рассказывать Рите о траекториях созвездий, их названиях и связанных с ними легендах.

Этой ночью «циник Васька» укроет спящую Риту своей курткой, а утром отдаст ей свой чай из термоса и до вертолета всю амуницию потащит за двоих — «с ума сошла, у тебя же рана не затянулась еще».

Этой ночью Кот с внезапно-щемящей нежностью подумает о том, как же хорошо, что они все-таки встретились снова. А еще о том, что рядом с Багирой ему холодно не будет никогда.

И не это ли самое настоящее счастье?

Кот любит Багиру, Багира любит Борисова, Борисов любит жену.

Любовный многоугольник распадается на линии ломаные — погибает Борисов, Кот пытается выполнить задание и выжить в мясорубке в далеких горах, безутешная вдова Борисова оплакивает мужа.

А Багире остается лишь непосильное горе в палате госпиталя, тихая истерика на парковке вдали от чужих глаз, какие-то натянуто-вынужденные фразы и объятия чужой женщины, с которой делила любимого человека. Багира прижимает к себе отчаянно плачущую дрожащую женщину, говорит ей о геройской смерти мужа, хотя самой от невыносимой боли хочется закричать. Немые слезы удавкой горло стягивают, а в груди так отчаянно-пусто, будто все чувства огнем намертво выжжены — ничего не осталось, только боль нескончаемая.

И ей бы сейчас тоже прижаться к кому-то обессиленно, в плечи беспомощно вцепиться, плакать о своей любви утраченной, но Багира только спину сильнее выпрямляет, смаргивая неконтролируемые слезы, закипающие в уголках глаз.

Молчит.

Багира ведь сильная. Багира ведь выдержит.

— -

А боль все не заканчивается, волчком раскручивается, набирая обороты, чтобы ударить посильнее — хотя казалось бы, куда уж сильнее?

Без вести пропадает Батя, срывается в горах Мура, ребята из одной засады попадают в другую, связь с группой рвется последней ниточкой.

Багира дорого отдала бы за то, чтобы оказаться там же, с ребятами, — и неважно, что пришлось бы пережить, не впервой. Но вместо этого должна сидеть перед монитором в душном офисе КТЦ, ждать хоть каких-нибудь новостей и горький ком подступающих слез сглатывать, не позволяя себе эмоций.

Держаться-держаться-держаться.

Багира сильная. Багира все выдержит.

— -

Они возвращаются рано утром — измученные, истерзанные, но — живые.

У Багиры глаза блестят от невыплаканных слез и руки от волнения дрожат будто под током. Обнимает их всех, сдавленно шепчет «родненькие мои» и «живые», а сама, кажется, от усталости вот-вот сползет прямо на землю — но замечает ли это кто-нибудь вообще?

Багира ведь сильная.

— Бедный мой мальчик, — выдыхает едва слышно, замечая у Кота очередное ранение — сколько их уже было, сколько жизней осталось из девяти?

Кот несколько секунд смотрит в ее лицо, залитое бледностью почти до прозрачности, на темные круги под глазами от безграничной усталости, на ресницы, от выступивших слез повлажневшие, и горло спазмом схватывает так, что больно дышать становится.

— Прости меня.

Перехватывает ее руки подрагивающие, тянет к себе, обнимает так отчаянно-крепко, будто из осколков целое собрать пытается. Губами касается мягких рыжих волос и все шепчет, шепчет исступленно, будто надеется что-то исправить:

— Прости меня, прости меня, пожалуйста…

Багира устало лицом утыкается в выцветшую от солнца штормовку, смыкает руки на крепкой спине — будто на ногах устоять пытается. И Кот благодарен сейчас всем богам несуществующим, что ребята все уже разошлись с этой проклятой стоянки, оставив их одних. Оставив Багиру выплакаться.

— Ты ни в чем не виноват. Ты все сделал как было нужно, — бормочет Рита глухо от вновь подступивших рыданий.

— Как будто тебе от этого легче.

И все гладит, гладит ее по спутанным волосам, по вздрагивающей спине, в едва слышных всхлипах ловя долгожданное высвобождение боли. И к себе прижимает с такой осторожностью, словно ничего дороже нет у него во всем мире.

Багира — бесконечно, безгранично, до невозможности сильная, всегда и всех утешающая — но кто, господи, подставит ей самой плечо, чтобы выплакаться? Ведь даже самым сильным бывает невыразимо больно — так больно, что остаются лишь слезы и пепел.

Но даже птицы воскресают из пепла.

Багира — притворщица.

Осознание простреливает в мозг разрядом в добрые двести двадцать: холодная не-женственность Багиры — всего лишь отточенное годами притворство; мешковатый камуфляж и бесформенные спортивные костюмы — идеальные соучастники, с готовностью скрывающие все предательское грубоватостью нарочитой, на грани абсурда.

А сейчас Рита, вытянувшись по-кошачьи на пушистом скомканном пледе, бесстыдно обрушивает на них всю свою скрытую женственность — безупречно-стройными линиями скрещенных ног, хищной гибкостью загорелых рук, идеально-правильными изгибами тела, да в конце концов, этим чертовым вроде-как-скромным купальником — который якобы должен скрывать все запретное, но лишь сильнее распаляет фантазию.

Вот и Батя, невозмутимый, словно удав, то и дело скользит взглядом к Русалке поверх раскрытой книги — и кто его знает, что бушует в обычно бесстрастных глазах командира… Про Рифа и говорить нечего — за него все говорит его поплывший взгляд да дурацкая блудливая улыбочка — будто на случайную девицу с пляжа смотрит, а не на своего боевого товарища. А Коту сейчас больше всего хочется схватить второй рулоном свернутый плед и Багиру в него укутать как в кокон — чтобы не перехватывать на ней эти заинтересованные наглые взгляды, чтобы не смел никто на нее так смотреть…

Это ведь неправильно, это ведь почти что кощунство — видеть в их Багире простоженщину, глазами жадно вбирать солнечные пятна на бронзовеющей коже, следить неотрывно за ленивыми всплесками рук и ног, когда переворачивается на другой бок, с готовностью подставляясь лучам вечернего солнца.

Это н е п р а в и л ь н о.

Кот прячет свои настойчивые взгляды за темными очками — и небо, море, яхта, Рита скрываются в дымчатой серости.

— -

Это н е п р а в и л ь н о.

Багира старательно размывает фокус под прикрытием солнечных очков, только на сетчатке уже намертво впечатанный образ — литые мышцы обнаженного торса, крепкие руки поверх борта яхты, хищно-вкрадчивая походка — и впрямь настоящий кот.

И это ведь неправильно, ненормально, дико — так смотреть на своего боевого товарища, который к тому же младше на страшно-сколько-подумать лет и воспринимает ее в лучшем случае как старшую сестру, наставницу, боевую подругу.

— Пойду искупаюсь.

Рита штопором входит в воду, и за секунду до полного погружения ей вслед летит пристально-горячечный восторженный взгляд. Растворяется без следа.

— -

Вода на глубине — ледяная, прозрачная, освежающе-чистая; только легче ничуть не становится: этот настойчиво-жгущий жар — не тяжелая духота воздуха и не палящие солнечные лучи — этот жар внутри, в глубине, на уровне солнечного сплетения, и его не смыть, не стереть холодными волнами.

Совсем рядом приглушенно всплескивает вода.

— Тьфу ты, зараза, напугал! — Рита с веселым возмущением смотрит на хитрое лицо Кота — очень хочется привычно заехать локтем ему в бок, но даже такой обыденно-невинный жест кажется сейчас чем-то недопустимым. — А где остальные?

— Остальные видимо поняли, что ничего интересного больше не увидят, и отчалили в бар, — говорит вроде бы шутливо, но взгляд застывает, наливается чем-то неуловимым, но откровенно, невыносимо горячим — и от этого становится нестерпимо жарко. А Кот все смотрит, смотрит с этой наизнанку выворачивающей настойчивостью, упирается рукой в борт яхты и вдруг:

— А ты, оказывается, притворщица, Багира.

Негромкий, напряженный, с едва различимой хрипотцой голос расходится по нервным окончаниям почти-болью.

— В смысле? — вынужденная улыбка к губам примерзает отчаянной неестественностью. На самом деле ведь Рита понимает все смыслы — смысл этой вкрадчиво-тихой интонации, смысл неотрывно-восхищенных взглядов, растекающихся по коже расплавленной жадностью. — Кот, ты…

Остановить. Остановить во что бы то ни стало это безумие, горячо закипающее под ребрами, безумие, плещущее лавой из ослепительно-синих глаз совсем рядом…

— Помолчи, пожалуйста, Рит, — и голос на ее имени ломается какой-то запредельно-невозможной нежностью. А в следующую секунду прохладные от воды пальцы мягко касаются ее щеки, вбок и вниз скользят едва касаясь, линию подбородка очерчивают почти невесомо — и столько в этом простом, совершенно невинном жесте бережной осторожности, что Рите вдруг становится трудно дышать.

Еще никто не прикасался к ней так — осторожно, будто опасаясь причинить боль; еще никто не смотрел на нее с такой ласковой серьезностью, будто в ней сосредоточен ни больше ни меньше весь мир.

И еще секунду назад Рита бы взвилась, возмутилась — что ты творишь, сумасшедший?, еще секунду назад обозвала бы его каким-нибудь "бесстыжим Котенком" и, насмешливо фыркнув, как самая настоящая русалка ушла под воду.

Еще секунду назад.

А сейчас с такой истинно-женской покорностью обхватывает руками каменно-крепкие плечи и мягкие солоноватые губы послушно подставляет для поцелуев.

Устает притворяться.

Теплые волны бескрайней нежности бьются в груди отчаянным счастьем.

Ничего не говорить.

Ничего не говорить, только целовать-целовать-целовать — впадины ямочек на залитых бледностью щеках, пульсацию голубеющей жилки на виске, солоноватые подрагивающие губы. По плечам и спине гладить так бережно-исступленно, словно в стремлении закрыть собой от всего мира; прижать к себе и не отпускать — в этот недавний вязкий страх, нет, вообще никуда и никогда не отпускать.

Они в двух шагах от подъезда Риты; ночь за окном автомобиля непроглядную черноту разливает чернилами, хлопья снега мошками облепляют лобовое стекло. В салоне душно — от наглухо закрытых дверей, обогрева на полную мощность, искрящего в добрые двести двадцать повисшего напряжения. Душно, но Рита все равно дрожит — от остаточного холода, въевшегося еще на глубине при погружении; от глубоко забитого страха; от чувства вины, подтачивающего изнутри болезненно-едко — и Кот без лишних слов знает все это.

Знает, но не говорит ничего — не нужно, ни к чему, незачем. Только не-отпускать — прижимать ее к себе, промерзшую насквозь, не отошедшую еще от шока, на грани тихих слез и виноватой горячечной злости, не отпускать ни за что на свете: страх все еще горло сжимает стальными когтями и под ребрами проносится ледяным сквозняком от одной только мысли — они могли не успеть. И Кот почти ненавидит себя сейчас — за то, что повелся на этих наглых артистичных девок, за то, что недосмотрел, за то, что не уберег — ржавчиной разъедает изнутри мутное осознание вины.

— Кот…

Багира ладонями упирается ему в каменно напряженную грудь, и в этом обращении позывным, и в этом жесте — не злом, протестующем, но уверенном — попытка остановить, отрезвить, напомнить — «господи, что мы творим?» и «нельзя».

— Тшш, — почти выдыхает Кот в растрепанные, от стаявшего снега чуть влажные волосы; упрямо тянет ее к себе, обнимая отчаянно-бережно. — Не надо, Багир.

Ничего не говорить.

— -

Между ними всегда было критически много теплоты — взрыв под давлением обстоятельств оказывается неминуем.

— Спасибо, что не ушел.

Рита стоит у окна — тонкий шелк халата стекает по плавным линиям тела морскими волнами; за окном снег идет непрерывной стеной, а на столе мятным паром исходит чай.

Ионов со спины подходит почти бесшумно; только широкая улыбка чувствуется совсем как у Чеширского кота. Молча обнимает, смыкая руки на талии и щекой касаясь легких волос, пахнущих отчего-то томительно-свежо зимой и мятой.

Пронзительно-тихая нежность под ребрами разливается долгожданным покоем.

Он остается.

На сегодня. На завтра.

Навсегда.

— Он что, роман завел?

— Ну может и завел. Он же все-таки человек.

Колючее раздражение кипит, бушует, накатывает волнами, разъедает изнутри — становится больно физически.

Черт возьми, Багира, мы же тоже люди, мы тоже чувствуем, мечтаем, желаем.

Все — но, кажется, только не она. У Бати очередной роман с какой-то молоденькой смазливой смежницей; Дана с завидной регулярностью меняет кавалеров; Бизон старательно выстраивает свою личную жизнь; тихой ревностью давится Ума. Они все за стенами КТЦ, за пределами боевых задач — просто люди, со своими эмоциями, слабостями, страстями. И только Багира — такая родная, такая своя — все равно остается неприступной, недосягаемой, будто стальная броня вмонтирована в саму ее способность чувствовать — чувствовать что-то большее, чем дружеские привязанности, страх за своих ребят, почти что семейную сродненность.

Это душит, это разрывает, это медленно его убивает.

Это — почти-ненависть, густо замешанная на запылившейся недодружбе сроком в страшно-вспомнить-сколько лет, на болезненно-остром притяжении и осознании абсолютной невозможности.

Но самое главное — это, кажется, окончательно провально и ничуть не взаимно.

— -

Глухие удары рвут тишину спортзала расстрельными хлопками. Кулаки вминаются в боксерскую грушу словно в пластилин; дышать решительно нечем.

Перед взглядом от запредельного напряжения — слепящие вспышки, прохладные морские глаза и красная пелена удушливого отчаяния.

Больно.

— -

Тесная душевая переполнена плотным горячим паром до самых краев — кажется, вот-вот выйдет из берегов.

В туманной смутности — только тонкий силуэт неясной тенью, всплески гибких рук, дождливый шорох капель из душа.

Влажно, душно, сладковато пахнет лавандой — запах заползает в легкие мягким облаком, распыляется внутри тонкими цветочными нотами.

Жарко.

— -

Это их странная, на самой грани, молчаливая игра: он бесшумно наблюдает за ней, будто веря, что она не заметит; она делает вид, что ни о чем не догадывается.

Наблюдать. Представлять. Фантазировать. Задыхаться от невозможности.

Отчетливо отдает мазохизмом. Хотя, наверное, немое обожание, щедро разбавленное неправильно-диким влечением, уже само по себе мазохизм.

— -

— Рит, ну вот что ты творишь, а?

Смотрит на нее напряженно-больными глазами. Сейчас, в минуту запредельной сокровенности, искренности — никаких позывных, только надломленно-испуганное «Рита»: на подкорке застывшим кадром — захватчик, прикрывающийся Багирой как живым щитом; у самого горла — тусклое лезвие прижатого вплотную ножа.

— Обалдел совсем? Дверь закрой!

Морские глаза затапливает вспыхнувшим возмущением. Кот послушно захлопывает дверь — только не с другой стороны; для верности щелкает задвижкой, отсекая их окончательно от параллельной реальности.

Смотрит на Багиру не отрываясь — без камуфляжных лат, без своей извечной недоступной строгости, в одном лишь пушистом полотенце, с лихорадочно блестящими глазами и с залепленной пластырем царапиной на щеке.

Закипает.

Страх, злость, недопустимость, запретность — волны накатывают одна за другой, размывают границы реальности и рамки дозволенного.

— Рит, ну что тебя понесло к этим бандитам? — Еще из последних сил держится на тонкой грани осмысленности. — Тебя как переговорщика позвали, договориться с ними, и все!

В его морских — неуправляемо-яростный горячечный шторм. В ее — теплая безмятежность полного штиля.

— Капитан-лейтенант Ионов, вы собираетесь отчитывать вышестоящего по званию? — В голосе — не теплый бриз, шквальный арктический ветер. — Да еще и в таком, — ладонь рассекает перегретый воздух раздраженно-резко, — неподходящем месте?

Он пугающе молчит. Движется с хищной неслышимой вкрадчивостью. Руками упирается в холодные кафельные квадраты по обе стороны от ее обнаженных плеч.

— Ну и долго ты надо мной собираешься издеваться? — на грани шепота, разгоряченно-яростно.

Теперь молчит она. Сглатывает судорожно.

— Прекрати. Это уже не смешно, — чеканит привычно-властно, только голос предательски срывается на беззащитную тихость.

Он всегда был ее больной точкой. Он всегда был ее слабостью. Он, только он один способен сделать ее такой уязвимой — и от этого жутко так, что застывает дыхание.

— Ну так останови меня, — почти шипит, ввинчиваясь пальцами в мрамор ее плеча.

По-прежнему молчит. Не двигается. Дышать получается через раз.

А в его взгляде — вспышками отблески недавнего страха. Страха за нее. Того самого, не-товарищеского, испуга — так не боятся за своих приятелей, друзей, командиров.

Яростный шторм выкидывает в безумие мощной волной цунами.

— -

Его поцелуи на светлой коже — красноватыми всполохами; ее пальцы в его плечи врезаются почти что до боли. Приглушенные стоны в его горячей твердой ладони гаснут беззвучностью; а у него в гортани невыносимо-сладостным жаром ее имя закипает до оглушительности — РитаРитаРита…

— Рита… — едва слышной глуховатой охриплостью, горячечным шепотом — имя распадается на тихие отзвуки, жаркие выдохи, крупную дрожь — эта дрожь по позвоночнику проходится разрядами тока, заставляет содрогнуться до самого основания, выбрасывая в раскаленную, ослепительно-темную пучину бессмысленности.

Взрываются.

— -

В морских глазах тонут осколки реальности.

— Чувство глубокой симпатии, сердечная привязанность, шесть букв, — карандаш оставляет россыпь точек на расчерченном клетками листе; ломкий грифель осыпается на бумагу серым пеплом.

— Любовь, — без раздумий откликается Кот из другого угла казармы; щелкает затвором автомата, разобранного и собранного уже пятый раз за день. Они заживо замурованы в прохладно-неуютных, неприветливых стенах базы; впрочем, официально они и правда покойники, так что все более чем логично.

— Не-а, не подходит, — Рита закусывает кончик карандаша, скользит взглядом по сплетению букв. — Точно, дружба!

Вечер за окном непроглядно-черный, ветреный — порывы колотятся ледяной беспокойностью, лепят на стекла снежные хлопья. Кот сжатыми кулаками опирается о подоконник, смотрит на буйство непогоды, треплющей вековые сосны и гудящей по нервам проводов.

— Это какая-то дискриминация по семейному признаку, — ворчит. — Всех семейных так отпустили на волю, а нам тут сидеть взаперти…

— А ты женись, тебе тоже будут поблажки, — подначивает Багира, отрываясь от разгаданного кроссворда.

— Да я бы и женился, — усмехается в тон ей. — Но ты же за меня не пойдешь.

— Да ну тебя! — искристо смеется Рита, шутливо замахиваясь газетой.

Невинные шутки за гранью фола за эти семь дней изоляции уже прочно входят в привычку; и нужно ли знать, какая доля истины в каждой из них?

— -

— Среди миров, в мерцании светил

Одной звезды я повторяю имя.

Не потому, что б я ее любил,

А потому, что мне темно с другими.

И если мне сомненье тяжело,

Я у нее одной ищу ответа,

Не потому, что от нее светло,

А потому, что с ней не надо света.*

За игрой в шахматы Кот читает стихи. «От Опера набрался», — смешливо фыркает Рита, и глаза у нее синие-синие и невероятно лучистые — и впрямь не надо света.

Он читает про «героинь испанских преданий», про «белых яблонь дым», про «звон любимого имени», про незнакомку в шелках и туманах.

Недоосознанное, недодуманное, недосказанное, несмелое закипает в стихотворных строчках — и нужно ли знать, сколько сердечного отклика в каждой из них?

— -

Год осыпается снежной пылью, тает, как колкая снежинка, обожженная теплом ладони.

Вместо празднично накрытого стола у них только густой ароматный чай, коробка конфет и традиционные мандарины — шампанское протащить на базу контрабандой не получилось. Зато Кот находит где-то пыльную, немного расстроенную гитару, и под взрывы далеких салютов они поют «Кукушку» и «Звезда по имени Солнце».

Теплеет.

— Мысль о свадьбе для тебя мука…

Жутко.

И вовсе не потому, что эта полубезумная бандитка с задатками отъявленной шлюхи норовит распороть его кожу ножом, как распарывают гнилые нитки по шву.

Жутко — потому что он понимает где-то в самой глубине души, что она права. Что это все зря. Что это ему не нужно. И Василиса — совсем молоденькая, нежная, совсем-не-боец, ему не нужна, будь она хоть сто раз замечательная.

Ему нужна другая — с пламенем заката в пропахших порохом и дымом костров волосах; с покровительственной усмешкой на безнадежно обветренных губах, в которых так часто мелькает сигарета; с одичалой бурей или ласковым штилем в морских глазах.

Багира.

Такая же дикая свободолюбивая кошка, не знающая большего счастья, чем воевать, защищать, спасать весь мир, жить и умирать на баррикадах.

Багира — рядом с которой не страшно стоять под перекрестным огнем, рваться в самую гущу пожара, уходить на дно и терять очередную из девяти своих жизней.

С Багирой вообще ничего не страшно.

Кроме одного — бесконечно ее любить.

— -

Они выпивают всего лишь одну бутылку вина на четверых, но Кот чувствует себя беспредельно пьяным.

Это его последняя свободная ночь.

Их ночь.

И пока за столом на веранде Риф травит Бате сомнительные анекдоты, а Рита на кухне курит в распахнутую форточку, Ионов понимает окончательно и беспощадно: не получится у него ничего с Василисой. Не сложится. Не срастется. Потому что в нем самом прорастает нечто совершенно другое — безумное, параноидальное, неземное, нечеловеческое.

К другой. К невозможной.

Молча отбирает у Багиры сигарету и затягивается сам — жадно, неумело, задыхаясь, разрывая горло судорожным тяжелым кашлем.

Так, словно у него уже отобрали воздух.

Отобрали ее.

— -

А потом появляется Мура.

Сопливая девчонка по сравнению с ним, прошедшим в «Тайфуне» огонь, воду, медные трубы и все круги ада.

Но снисходительное пренебрежение сменяется вдруг чем-то другим.

Надеждой.

Женя чем-то неуловимо похожа на Риту: оттенком глаз, в которых разве что чуть больше синевы; умением метко стрелять; отчаянной преданностью своему командиру; даже «кошачьим» позывным.

И Кот все-таки позволяет себе тонуть.

Не в ее глазах, нет — они ведь совсем не морские.

Тонет в самообмане.

— -

— Поздравляю.

Рита обнимает их по очереди — фальшиво-сияющую Муру, глядящую на Булатова украдкой с неподъемной тоской. Его самого — точно так же смотрящего на эту безгранично родную и невыразимо чужую женщину. Которая, кажется, искренне за них рада.

Даже больше, чем они сами.

И когда мягкие ладони Багиры легко касаются его спины, а сухие губы мажут по щеке поцелуем, Кот готов прямо сейчас, наплевав на свой без пяти минут брак и всех здесь присутствующих, сжать ее в объятиях, схватить за руку, увести, убежать… С ней — хоть на край света.

— Берегите друг друга.

Добивает.

— -

Он так и не узнает, что этой ночью она выкурит полпачки сигарет, стоя на продуваемом всеми ветрами балконе. Хотя бросила еще год назад.

Она так и не узнает, что этой ночью он поедет не к своей невесте, а к ее дому, чтобы проторчать на скамейке до первых звезд, но так и не осмелится подняться.

А утром она уедет с Булатовым на новое место службы. А он заберет заявление из ЗАГСа и уйдет в запой на неделю, благо законный отпуск.

Они синхронно почувствуют себя полными идиотами — так и не решившимися, не посмевшими ничего сделать и сказать идиотами.

— -

А потом Булатов устает смотреть в ее хронически заплаканные глаза — даже тщательный макияж не скрывает тихих слез и бессонных ночей.

И не нужно быть долбаным Шерлоком, достаточно просто быть контр-адмиралом Булатовым, чтобы понять, из-за кого и почему она стремительно бледнеет, худеет, грубеет, заостряется, заново начинает курить — так, как не курила даже в первые годы службы.

Самоуничтожение.

— -

— У нас Багирой никогда ничего не было и быть не могло.

— Правда?

— Детский сад…

— -

Рита не знает, где и как Батя находит Кота; не знает, какие подбирает слова и сколько усилий тратит, чтобы перевести к ним в КТЦ.

Только когда Кот обнимает ее при встрече — жадно-жадно и крепко-крепко — знает, что теперь-то все точно будет правильно. Будет так, как и должно было быть.

— -

А потом, листая его личное дело, Рита споткнется об одну-единственную строчку.

Строчку, которая расставит все по местам и не оставит больше глупых, почти риторических вопросов.

Семейное положение: не женат.

Прости меня именно

За то, что я выменял

Тебя на одну минуту прошлого.

За что на мою свалилась голову

Внезапная эта ностальгия? ©

И ведь девочка-то была замечательная. Молоденькая, симпатичная, храбрая. Не сложившаяся школьная любовь. Незакрытый гештальт.

Нахлынуло, бывает.

Когда тебе не сегодня-завтра стукнет тридцать, а за спиной — только мутные кровавые сны про взрывы, выстрелы, смерти; когда за одно задание взрослеешь на несколько лет; когда уже устаешь считать, сколько пуль лишь чудом пролетели мимо — ведь так приятно вспомнить о совершенно ином. Мирном, простом, человеческом. Вспомнить себя влюбленным мальчишкой, а не офицером с грузом ответственности за жизнь своих товарищей и незнакомых людей. Вспомнить, что когда-то все было просто, светло, по-весеннему.

Нахлынуло — и откатило прибоем.

Всего лишь одна из — из тех, нормальных, живущих спокойной обыденной жизнью, в которой нет ночных кошмаров, командировок на край света, борьбы за выживание.

А у него иначе уже не получается. Себя не переделать, не перекроить.

Это в каких-нибудь романтических фильмах военный — благородная профессия с прилагающимися штампами «долг чести», «преданность Родине», «боевое братство». В романтических фильмах не говорится о том, что предателем и крысой может оказаться тот, с кем вчера бился плечом к плечу. В романтических фильмах не говорится о том, каково это — смотреть в глаза заложника за секунду до того, как террорист нажмет спусковой крючок. В романтических фильмах не говорится о том, как скоро привыкаешь к сухому хрусту позвонков, ломая шею очередному бандиту.

А еще не говорится о том, что все эти милые-мирные девочки навсегда остаются чужими. Будто с другой планеты. Из параллельной вселенной. Просто потому, что им никогда не понять того, что может понять только такой же боец, как ты.

— -

— Что у тебя было с ней?

— Короткий приступ ностальгии.

— -

Сегодня он заснет с ней одной постели.

А уже завтра умчится в очередную командировку. Не попрощавшись, как принято у нормальных людей, не оставив адреса и телефона.

Уже завтра — новая война.

Уже завтра — снова рядом та единственная. Та единственная, способная понять и бесконечно-родная.

Бесконечно-его, даже если он никогда ей об этом не скажет.

За окнами — надсадно-воющий пронизывающий ветер. На кухне — сквозняки. На столе — вчерашний коньяк.

— Значит, уходишь?

Кот смотрит без укора, без обвинения — но в его южно-небесных столько тоски, что захлебнуться впору. Наверное, только яркая синь его глаз в этом насквозь простуженном городе напоминает о теплом, ласковом, согревающем.

— Я эгоистка, да? Осуждаешь?

Рита хмуро смотрит на бликующие в безжалостном электрическом свете стеклянные грани. Ничего крепче вина не пила, наверное, со времен «Тайфуна» — теперь только успокоительные горстями после особо изматывающих операций. Время, наверное, прошло безвозвратно. Нервы уже не те. И силы тоже. Устала. Устала бояться, переживать, привязываться. Только сердце по-прежнему за своих болит невыносимо каждый раз. Каждый провал, каждое ранение, каждая утрата — как свои собственные.

Кот усмехается чуть заметно, устало, бесконечно-горько. А ведь он тоже давно не тот легкомысленный, горячечный, сумасбродный Котенок. Давно уже…

— Багир, ну я же не Батя. Ему дай волю, он тебя в КТЦ запрет и даже на руководство операциями перестанет допускать. Собственник наш командир. Хотя и я, наверно, не лучше. У меня внутри все переворачивается, как только подумаю, что ты от нас уйдешь. Кто с Бизоном будет ругаться? Утешать ревущую Умку? Следить, чтобы Батя не хлестал кофе без меры? Кто еще скажет «Возвращайтесь, мы вас ждем» — так скажет, что всегда хочется возвращаться, несмотря ни на что? Зачем ты сбегаешь, Рит? От кого?

— Наверное, от себя.

Багира поднимает взгляд — и глаза у нее холодные, стылые, теперь не ласковое Аравийское море — Ледовитый океан, закованный льдами.

— Ты знаешь, каково это — отправлять на смерть тех, кого считаешь родными? Каково это — не знать, кто из них вернется, а кто останется там? Каково сидеть у монитора, пока другие рискуют жизнью? А ты ничем, ничем не можешь помочь? Устала я, Вась. Я здесь замерзаю. Здесь мне чужое все. И я здесь чужая.

— А мы?

Не вопрос — едва слышный выдох. В котором так отчетливо-ясно читается растерянно-беспомощное «а я?». Рита слишком хорошо его знает. А он не знает, как он без нее.

Пример. Кумир. Идеал. Легенда. Та, ради кого хотелось становиться лучше. Та, кому хотелось подражать. Та, без которой все разом потеряет свой смысл.

Та, за которой в огонь и воду.

— А я поеду с тобой, — с обреченно-безумной решимостью.

Багира смеется хрипловато-измученно.

— Думаю, Бизон не оценит.

— А пусть остановит, — Кот усмехается тоже. Не зря же она говорила, что он упрямый? — Куда ты там собираешься?

— На Черное море, — теплеет Рита. — Там даже в январе плюсовые температуры. А еще там дельфины.

— Значит, к дельфинам, — улыбается снова.

С ней рядом хочется улыбаться. С ней рядом светло. С ней рядом не холодно даже в этом застывше-зимнем ветреном городе.

Оттаивают.

Я никому не скажу, когда мы выйдем в эфир,

Про нашу тайную миссию спасти этот мир. ©

Они лежат в густой примятой траве, освещенные багровым золотом заходящего солнца. Медленно накатывающая вечерняя свежесть стирает недавнюю жгучую духоту; в воздухе тяжело и горько пахнет полынью.

Чувствуют себя последними выжившими на всей земле — у него только перевязанное плечо от чиркнувшей по касательной пули; у нее на щеке — несколько царапин, полученных в пылу рукопашной.

Смотрят на загорающиеся первыми светлячками звезды. Ничего не говорят — нет ни сил, ни желания.

Они ведь и правда выжившие — из десяти молоденьких призывников, пытавшихся отразить нападение на склад с боеприпасами, не уцелел никто. Один умер прямо на руках у Багиры — истек кровью, первая помощь все равно не спасла ему жизнь. Другого добили, пока Кот пытался протащить его, раненого, под беспрестанное стрекотание выстрелов.

А сейчас они ждут «вертушку» и пытаются осознать, что простоживы — выбрались из этой мясорубки относительно невредимыми. Оба.

Только Кот помнит все равно тот затопивший до самого сердца ужас, когда кровавое зарево взрыва окатило небо с той стороны, откуда отстреливалась Рита. Помнит, как на миг решил: уже все. С ней. А значит и с ним тоже.

— Рит…

Кот осторожно касается ее теплой ладони и так хочет просто сказать. Такое банальное до ужаса, учитывая, сколько им пришлось пережить и придется еще: что он за нее испугался. Но вместо этого только сплетает их пальцы. А потом нависает над ней монолитом, заслоняя солнце. Но зажигая на уровне подреберья что-то куда более раскаленное и пугающе-ослепительное.

То, что сожжет дотла, стоит лишь прикоснуться.

И он прикасается. Легко ведет указательным по линии скул; мягко очерчивает искусанные до трещинок губы.

Она такая хрупкая сейчас — их сильная и непобедимая Багира.

Она сильная, конечно же. На время от начала и до конца операции. Никак не больше.

— Рита…

И в его голосе взволнованная хрипотца расходится трещинами от разрывающей нежности.

У него не существует слов, чтобы разделить на двоих эту нежность; их, наверное, не существует в принципе.

Но сейчас они живы — одни в целом мире. И он знает, что это самое главное.

А еще знает, что у ее поцелуев горький полынный вкус.

Когда Кот впервые видит ее спустя несколько недель после того проклятого дня, звенящая нить тревоги в груди обрывается нестерпимой болью.

Ионов вспоминает, как укутывал ее плечи своей камуфляжной курткой, как отпаивал чаем из термоса и как до дрожи в пальцах хотел прижать к себе молча и сильно-сильно — совсем как когда-то давно, тихо и отчаянно рыдающую на катере среди взбаламученного взрывом моря…

Но ребята его бы не поняли. И Рита не поняла бы тоже — хотя еще совсем недавно искренне-радостно сама обнимала при встрече.

А теперь между ними пропасть. Чертова пропасть из треснувшего льда отчужденности. И Коту становится ощутимо холодно — а может, это просто потому, что на улице минус тридцать и пронизывающий ветер пересчитывает кости ледяными пальцами.

Рита жадно курит на ступеньках кафе в нескольких сотнях метров от КТЦ; пальто на ней застегнуто лишь наполовину, а в растрепанных ветром волосах застывают снежинки.

— Рит, ты что, совсем с ума сошла?

Вася бесцеремонно отбирает у нее недокуренную сигарету и отправляет в бреющий полет к урне; следом падает почти опустевшая пачка.

— После воспаления легких курить? Совсем жить надоело? Куда только Батя смотрит…

Кот вглядывается в нее с неподдельным беспокойством в своих невероятных ясно-синих глазах, что-то укоризненно-добродушно ворчит, проталкивает в петли не застегнутые пуговицы и поправляет капюшон.

А у Багиры отчего-то совсем нет сил возмутиться. У нее вообще нет сил — наверное, не стоило сбегать из больницы, толком не долечившись, но здесь ее ребята, здесь ее жизнь, здесь ее смысл — и по-другому не получается. Не получится уже никогда.

А Васька все что-то выговаривает встревоженно-мягко, сует ей в руки свои слишком большие варежки, тащит куда-то… И сопротивляться у Риты тоже нет сил, только нарочито возмущенно спросить:

— Кот, ну куда ты меня тащишь?

А Вася уже распахивает перед ней дверцу машины и отвечает как-то слишком серьезно:

— Отогревать тебя буду.

— -

Он отвозит ее за город в маленький теплый дом — с толстыми бревенчатыми стенами, морозными узорами, налепленными на окна, и несоразмерно огромной печью.

Уже спустя полчаса они сидят на расстеленном на полу одеяле, греют руки возле выстреливающего искрами огня и молчат. А Васе сильнее прежнего хочется притянуть ее близко-близко, вжать в себя до дискомфорта у ребер и просточувствовать. Но Кот понимает с нахлынувшим ужасом, что больше не получается — их невероятно родная Рита вдруг кажется совершенно чужой. Обледеневшей. Промерзшей. Продрогшей до основания.

— Багир, ну что такое с тобой?

Все же осмеливается прикоснуться — и ледяной тихий звон становится оглушительным.

— А что со мной?

Напрягается в его руках натянутой до предела струной — вот-вот надорвется.

А он беспомощно прижимается щекой к ее волосам, пахнущим зимней стылостью, дымом и отчего-то корицей. И совершенно не знает, как ей сказать — сказать о том, насколько ему мучительно видеть ее такой. Насколько ему больно знать, что она больше не их.

— Ты совсем чужая нам стала, — шепчет как-то надломленно-сдавленно. — Всем. Мне… даже Уме, даже Бизону…

— Ну что ты глупости говоришь? — Она наконец расслабляется в его объятиях и улыбается даже. — Вот же я, здесь.

— Здесь, но не с нами.

И Кот сейчас почти с завистью думает о Булатове — о том, что это его обнимает Рита, услышав про удачное завершение операции, ему заваривает чай, на его плече позволяет себе поплакать. А ему до выворачивающей наизнанку тоски хочется, чтобы она принадлежала и ему тоже — хотя бы как раньше, хотя бы совсем чуть-чуть…

— -

Хотя бы чуть-чуть.

Он будет отогревать ее горячим душистым глинтвейном, совсем как прежде шутить и обнимать как в их лучшие времена. И строго-настрого запретит курить — «А то Бате все расскажу»; и улыбнется как-то растроганно и растерянно, когда она задремлет, прижимаясь к его плечу.

Она все-таки будет принадлежать ему — совсем немного, но все же чуть больше, чем остальным. И сегодня, и завтра, и еще много-много их общих дней.

А самое главное — ей больше не будет так отчаянно холодно.

Майская ночь удушливо пахнет черемухой, сырым асфальтом и едким табачным дымом от выкуренных Бизоном крепких сигарет.

Ума выходит замуж.

Ее избранник — по всем законам жанра бравый офицер. Переживший невесть сколько ранений, старше Умки лет на пятнадцать и отчаянно голубоглазый. Совсем как… Впрочем, не стоит о грустном.

— Ну вот, Васька, осталось только тебя женить, и все будут пристроены.

И я останусь совсем одна, — без труда считывает Кот истинное, но не сказанное.

На кухне пахнет горячими пирогами, душистым чаем и чем-то неуловимо-уютным; холодная струя из открученного на полную мощность крана бьет по стопке тарелок в раковине бушующей Ниагарой.

Рита стоит спиной, тщательно вытирает кухонным полотенцем чистую посуду и кажется нарочито-веселой — но сквозь искреннюю радость за своих сквозит отчаянная заброшенность.

Булатов женился полгода назад — просто совершенно случайно, конечно же, встретил какую-то свою старую любовь. Которая, как известно, не ржавеет. Затем вдруг бурный роман вспыхнул у Тигра и Даны — бог весть, что там у них нашлось общего, кроме бесконечных заданий и безумной жизни в ритме перманентного стресса. Потом скоропалительно Бизон расписался со своей Катей, а Ума вдруг ни с того ни с сего закрутила роман с безмерно обаятельным офицером из смежного подразделения — Бизон долго хмурился, ворчал и смотрел на будущего жениха волком, пока не удостоверился наконец, что отдает свою Умку в надежные руки.

И вот теперь, когда разошлись взбудораженные радостной новостью гости, Рита остается почти одна. Во всех смыслах слова.

— Избавиться от меня хочешь? Не выйдет, — смеется Кот. Подходит бесшумно и мягко обнимает ее со спины.

Багира такая маленькая, такая хрупкая — уже не обманет мешковатый камуфляж или строгая форма, высокие каблуки. Даже стальная сила мышц не обманет, когда под руками — тонкие птичьи косточки. И особенно остро вспоминается булатовское отечески-трогательное «маленькая» — но теперь для неуставных нежностей у него есть молодая жена. А Риту теперь Кот успокаивающе гладит по волосам в тяжелые и больные минуты; запрещает пить по ночам кофе, отбирает сигареты и выкидывает всяческую лекарственную гадость из ящика стола в ее кабинете. Они особенно остро близки — словно стянутые невидимой стальной нитью, что крепче любой родственной связи или любви навек. Сильнее всего, что вообще может быть — потому что только ради него она остается с группой, когда становится так тошно, что хочется сбежать на край света; потому что только ради нее он возвращается снова и снова — даже оттуда, откуда, кажется, невозможно вернуться.

Ради нее. Ради теплого моря, тревожно штормящего в бесконечно родных глазах.

Стальная нить опутывает паутиной.

Эта мучительная осень целиком состоит из отчаянной горечи.

Едко-горький лекарственный запах валокордина, накапанного прячущим встревоженные взгляды Шумовым.

Густая горечь крепкого кофе без сахара и остающийся на языке песчаной пылью жгучий осадок.

Полынно-горький парфюм Бати и его такие же горькие слова, когда обнимал ее на прощание:

— Я не имею права больше здесь быть. Это ведь я их не уберег.

Ну да, Булатов же человек чести и совести. А как она будет выживать здесь одна — он не задумывается даже.

— -

— Я не брошу тебя. Я не брошу тебя никогда, слышишь?

От запыленного, заляпанного кровью камуфляжа Кота веет пронзительной горечью остывающей осени. А еще дымом, порохом и холодным дождем — и от этого еще более странно, почему у него такие лихорадочно-теплые руки.

Он прижимает ее к себе крепко и жадно, гладит по волосам, по спине, и даже не знает, чего хочет больше всего: закрыть ее собой от этой нестерпимо-выстужающей боли или набить рожу Булатову, который попросту ее бросил, сбежав. Хоть и звучит это на словах куда благороднее: «Ушел в отставку».

— Меня только одно удерживает — что Умы с Бизоном там не было. Это чудовищно, да?

У Риты голос устало-хриплый, подрагивающий от застывающих слез, и руки, вцепившиеся в него, тоже постыдно дрожат. А Кот думает с запоздалым ужасом, что если бы еще и они не выжили — не выжила бы и она. И это даже страшнее, чем смерть.

— Хочешь, я уйду из отряда? Буду сидеть рядом с тобой перед мониторами, хочешь? — исступленно шепчет Ионов, не выпуская ее из железных объятий.

Он не может допустить, чтобы она потеряла еще и его. Он не может допустить, чтобы она сломалась.

— Не говори ерунды, — Рита только сильнее жмется к нему потерянной кошкой. — Ты — и в КТЦ?

— С тобой хоть на краю света, — незыблемо-твердо.

Он готов оставаться с ней где угодно. Он готов идти за ней хоть в адское пекло — даже если не позовет.

Он готов выживать ради нее даже тогда, когда кажется, что выжить уже невозможно.

Им бы только переболеть эту горькую осень.

У Риты искусаны губы. У Риты воспаленно-болезненный взгляд и темные круги под глазами. У Риты подрагивают руки, и кофе из невесть какого по счету стаканчика ассиметричной кляксой расплывается по столешнице.

Рита держится, конечно же. А какие у нее варианты?

— Он вернется, — словно мантру повторяет Булатов, непонятно кого пытаясь убедить — ее, себя самого?

Багира только быстро кивает и губы прикусывает до боли.

Ей очень хочется верить.

Верить — это все, что она может сейчас.

— -

Март крадется на мягких кошачьих лапах, оставляя за собой первые проталины и хрустящие ледком лужи. Но зима не сдается: сковывает морозом ветви деревьев с первыми почками, сыплет снежную крупу в прорехи влажных тяжелых туч.

А Рите вспоминается почему-то остывающая зима много лет назад. Лукавые синие глаза и отчаянное желание не-умирать в холодной полутьме катакомб.

Тогда она больше всего боялась не дожить до весны — совсем как сейчас.

— Он вернется, — твердит Батя, руки за спиной стискивая до боли.

Он, кажется, и сам не верит в то, что ей говорит.

— -

На всех каналах наперебой твердят о сходе лавины в горах и гибели не-установлено-скольких человек. Даже невозмутимый Пригов заметно смурнеет, а Батя больше не пытается придумать хоть что-нибудь утешающее, только смотрит на нее стылым морем в свинцово-серых глазах.

А у Риты сил хватает только на то, чтобы сползти на пол, до крови расцарапывая собственную ладонь, и бескровно-сухими губами невесть кого умолять, чтобы все обошлось.

Догорающий февраль пахнет валокордином химически-резко.

Дожить до весны у нее, наверное, уже не получится.

— -

Подснежники пахнут снегом, первой оттепелью и дымом.

Вася долго молчит. Стоит у ее порога — не выспавшийся, бледный, измотанный, в пыльном, выгоревшем на солнце камуфляже, с наспех перевязанной раной.

— Не хотел, чтобы ты волновалась хоть один лишний час.

Морская соль разъедает глаза — наверное, только поэтому так хочется плакать.

У подснежников запах бесконечной весны.

— Я люблю ее. Я никогда не думал, что так можно любить.

Вася хмуро смотрит на световое пятно от керосинки — солнечная окружность на досках грубо сколоченного стола режет глаза. За окном непрерывный ливень стоит стеной — льет уже третий день, тропинки и дороги размыты, выйти из леса в дождь нечего и пытаться, тем более с раненым бойцом на руках. Багира трое суток почти без сознания; обезболивающее закончилось два дня назад. Молчаливый седобородый старик заваривает какие-то коренья и травы, и Рите, кажется, от непонятных отваров становится легче — по крайней мере, Кот в это верит, он готов поверить во что угодно, лишь бы ей помогло.

— А я ведь даже не понял сначала, что это было…

А был март. Был полигон. И такое совсем мальчишеское желание выпендриться перед новыми товарищами, благо, по стрельбе он в учебке был лучшим.

А еще были насмешливые морские глаза и растерянно-строгое:

— Это еще что такое?

А он смотрел в это море и не понимал, что это так волнительно-сладко распирает грудную клетку до боли.

Он долго не понимал. Не понимал, почему так хочется быть лучшим, самым-самым — самым смелым, самым решительным, самым отчаянным. Не понимал, почему так задевает ее насмешливое «салага» и «стажер». Не понимал, что заставляет его вечно лезть на рожон, неоправданно рисковать, получая нагоняй от Булатова; не понимал, почему такая буря вспыхивает в душе каждый раз, когда она оказывается под ударом, и почему так болезненно-неприятно услышать невзначай о том, что у Риты опять какой-то новый ухажер: «Ну, может хоть в этот раз повезет, давно пора Ритке нормального мужика завести».

А потом он вляпался снова. Полез вытаскивать заложника из горящего дома и отключился, схлопотав обрушившейся балкой по голове.

А потом, уже в госпитале, услышал, как Рита тихонько плачет где-то совсем рядом — и решил даже, что это просто глюки под действием лекарств. А когда понял, что не померещилось, решил что никогда больше не станет лишний раз необдуманно рисковать — только бы она не плакала никогда больше из-за него. Решил — не из-за истерик Василисы, не из-за бесконечных выговоров Бати и даже не из-за банального страха смерти — из-за нее. Ради нее.

Главным теперь стало выжить. А еще — ничем не выдать себя.

Не сорваться.

— -

— Она не примет меня. Никогда. — На губах остается хмельная горечь какой-то кисло-сладкой настойки — и сама мысль о недозволенно-запретном отзывается точно такой же горчащей дурманностью. — Что я, нашу Багиру не знаю? Скажет, что это все глупости, что пройдет, что мне просто жениться пора, еще и про детей ввернет что-нибудь… Она же у нас упрямая. Она такая… такой больше нет.

Кот знает, о чем говорит — стадия сопротивления не оставила после себя ничего, кроме разочарованной едкости. У него была Василиса, почти-жена, от которой сбежал за день до свадьбы; были еще какие-то девочки — Рита подкалывала каждый раз, что новая девушка моложе предыдущей. А он смотрел в ее смеющиеся морские глаза — и хотелось кричать. Неужели ты ничего не видишь, неужели не замечаешь? И тут же выдыхал облегченно: к счастью, не видит, к счастью, не замечает.

А еще ревновал. Глупо, по-детски почти, как ребенок ревнует одного из родителей к другому. Знал, что ничего никогда у нее с Батей не было и не будет, с их тяжелым боевым прошлым это почти что инцест — но все равно каждый раз, видя между ними что-то неуставное, хотел рычать от раздирающей боли: почему, почему у них все так? И почему, сколько бы заданий ни выполнили, сколько бы ни прошли, сколько раз бы ни выжили, он для нее остается мальчишкой?

Иногда хотелось сбежать, разрывая этот чертов замкнутый круг — но понимал тут же, что без нее просто не выживет. Двинется в тот же день.

И круг замыкался вновь.

— -

— Я люблю ее. И по-другому уже не получится.

Ноги не держат. Рита сползает на холодный дощатый пол.

Хочется смеяться и плакать одновременно.

Бескрайняя нежность из синих глаз затапливает с головой — захлебнуться впору.

— -

Ливень стихает только к утру.

Они выходят в промокший рассвет.

Впереди — долгий путь. И целая жизнь.

Они осознанно обрекают себя на страдание.

Под венец — как на плаху.

Их «жили долго» вовсе не предусматривает «счастливо».

Они не те. И не с теми.

— -

У Муры любовь нервическая, грозовая, штормящая. С соленым привкусом моря и выплаканных ночами слез.

У Кота эмоции — за семью замками. Не прошибешь.

Батина школа.

Единственная дань чувствам — лишь стопка акварельных набросков в дальнем ящике письменного стола. Подарок Пригова на свадьбу не-с-той.

Какая ирония.

Женька сдавленно рыдает за стеной.

Какой придурок придумал, что боль способна объединять?

— -

У Кота с Багирой — фальшиво-выровненная дружественность чувств.

У Муры с Батей — гребаные качели.

Перед Женькой мало кто мог устоять — даже он сам в свое время поддался, что уж тут говорить про командира?

От лихорадочного счастья до глухого отчаяния — считанные часы.

Булатов же правильный до мозга костей. А спать со своей замужней подчиненной в рамки правильности не укладывается от слова совсем.

В битве между чувством и совестью поражение ждет только Женьку.

— Ты же понимаешь, что так нельзя.

У Бати руки горячие, шершавые и сухие.

У Муры глаза на мокром месте.

Она могла бы тягаться с любой женщиной.

Только не с его совестью.

— -

— Мы им не нужны! Не нужны, слышишь!

У Жени истерика. От нее ощутимо веет алкоголем и неизбывным отчаянием.

— Перестань.

Кот уверенно отстраняет от себя ее руки. Так по-дружески сует ей бутылку минералки и усмехается напоследок сдержанно-горько.

— Угораздило же нас, Мурашова.

У Жени от бессильной злости ком в горле. Неясно даже, кого она сейчас ненавидит сильнее: Кота, Батю, Багиру.

— Слабак!

— -

Расходятся. Так, как и положено разойтись совершенно чужим — без истерик, без надрыва и слез.

Женька в промокшем Питере остается одна.

Кот летит вслед за Ритой на простуженный Север.

Он не знает, что их ждет. И будут ли они вообще.

Но у него на дне чемодана примятая пачка акварелей — размытые воспоминания о самом важном.

А значит, все обязательно будет.

Мы будем беспредельно счастливы и никому не расскажем об этом.

— Что мы делаем, Вась?

— Ничего противозаконного.

Он улыбается широко и солнечно — все тем же безбашенным Васькой с безоблачным небом в ясных глазах. Только в глубине этого неба — все пережитые годы тяжелым осадком.

Он уже давно не тот отчаянный забавный мальчишка.

Только неизбывная тоска по ней у него все та же.

Неизменная. Глухая. Невылеченная.

Он бережно ведет ладонью по ее щеке.

Свинцовое море в глазах застывает штилем.

Она слишком долго искала свою тихую пристань.

Все время — не там и не с теми.

— -

— Никто не поймет.

— А мы никому не расскажем.

Это останется их большим секретом на всю оставшуюся жизнь. Это останется с ними. Навсегда.

Заброшенная турбаза, резкий запах оружейной смазки, металлические кружки с горечью давно остывшего чая.

Бездонное небо с алмазной россыпью звезд. Смятый камуфляж и охрипшие пружины узкой кровати.

Ее волосы пахнут порохом и почему-то лавандой.

В его ладонях — вся неизбывная бесконечная нежность, нерастраченная не-с-теми.

У него было много женщин. У него по-настоящему никогда не было ее.

Никто не узнает.

Они теперь навсегда принадлежат друг другу.

Это неотвратимо.

На утреннем небе догорают последние звезды.

Им не догореть никогда.

Я в этом марте, в этом марте навсегда,

И одуревшие дрейфуют корабли. ©

Коту тридцать один.

Затянувшиеся шрамы уже не поддаются подсчету, только изредка ноют на перемену погоды, напоминая о себе тянущей болью. Небо в глазах затягивается грозовой хмуростью — и светлой солнечности уже не пробиться сквозь горький осадок всего пережитого.

Когда пули каждый день свистят у виска, тридцать — это уже полжизни.

Свобода, беззаботность, весна уже давно позади.

Впереди — лишь годы одиночества, неустроенности, тоски.

Тоски по несбывшемуся. По несбывшейся.

— -

Ей двадцать. И глаза синие-синие — почти-мурашовские. И взгляд так похож. Женька точно так же в какой-то прошлой жизни смотрела на контр-адмирала Булатова — восхищенно, трепетно, обожающе. Как на кумира, живую легенду, горячечную мечту.

Ну куда ты лезешь, девочка?

Ему нисколько не льстит.

Становится и горько, и грустно, и смешно.

Рита, наверное, точно так же смотрела на него далекие много лет назад — покровительственно, с насмешкой и снисхождением.

Годы утекли сквозь пальцы соленой морской водой — для них не изменилось почти ничего.

Только у Риты от уголков глаз все больше морщинок-лучиков, а Ледовитый океан в глазах смерзается намертво.

— По-моему, девочка в тебя влюблена.

Лед идет трещинами — в проталинах плещется смех.

Все-таки Рита все та же — насмешливая, теплая, близкая.

Катастрофически нужная.

— -

Ждатьждатьждать.

Это проклятие.

Они уходят и возвращаются.

Рите кажется с каждым разом отчетливее — еще одного ожидания ей не пережить.

В тумбочке у кровати пачки таблеток, выписанных врачом вместе с сочувственно-категоричным «никаких стрессов».

Она застывает в ожидании. Она замерзает.

Этот март чересчур ледяной для одной.

— -

Они возвращаются. Он возвращается — вместе с первой оттепелью, тревожно звенящей с крыш.

Я не могу больше так.

Рита уже готова подать рапорт. Сбежать. От этой давящей сердце тревоги, от этой тяжелой синевы его глаз, из этого промозглого марта, в котором ей никак не согреться.

Кот что-то чувствует своим хищным чутьем — они всегда понимали друг друга на уровне радиоволн.

Опережает всего на полшага — на стол Пригову вспархивает рапорт о переводе.

«Прошу перевести меня на штабную работу…»

И что-то еще о реабилитации после ранения.

И только у Риты в ее морских болезненно плещется невысказанное «ну зачем?»

— Ты знаешь.

Они знают оба.

Если что-то случится с ней — ему больше незачем будет возвращаться.

Он не готов, чтобы его очередная весна стала для Риты последней.

Это вопрос выживания.

— Как ты мог с ней так поступить? Как?!

Кот почти рычит. Хотя сейчас он не Кот — разъяренный тигр, готовый растерзать всех на своем пути.

— Вася, ты что, совсем с ума сошел?! — шипит злой кошкой Мура, кидаясь к командиру. Булатов с кривой усмешкой вытирает текущую по подбородку кровь и резко уклоняется от рук Жени, хотя еще минуту назад не увернулся от отточенного-резкого удара Кота.

— Мурашова, ты бы прикрылась хоть, — презрительно кривится Ионов и выходит в отсыревшую ночь, ощутимо толкая Батю плечом.

Найти свою невесту в палатке у командира за две недели до его свадьбы — ситуация из той еще мелодрамы. И Коту, наверное, было бы даже смешно — если бы не одно но.

Если бы не Багира.

— -

Комната отдыха — тесный аквариум, из которого выкачали весь кислород до последнего атома.

Дышать решительно нечем.

Кто из троих лишний здесь — неизвестно самому богу.

— Что, под пули лезть не страшно, а правду в лицо сказать трусишь?

Глаза в глаза. Застывший свинец против кипящего неба.

— Ребята, да что происходит?!

У Риты в глазах — заледеневшее море непонимания.

— А это пусть тебя Батя сам расскажет. Если смелости хватит.

Кот выбегает из комнаты отдыха, яростно шарахая дверью.

Вдруг понимает: грядущая боль Риты для него куда страшнее своей собственной.

Становится жутко.

— -

Чем ярче светятся глаза Жени, тем больше горького льда у Риты во взгляде.

И дело ведь даже не в ее любви к Булатову — любви, которой, в сущности, между ними и не было. Только Булатов для нее всегда был идеалом, примером, воплощением чести и совести — и прозрение оказалось слишком болезненным.

Время собирать осколки разбитых иллюзий.

— -

— Спасибо, что прикрыл.

— Ерунда. Рабочий момент. — И сквозь зубы на выдохе: — Но Багиру я тебе никогда не прощу.

Они трясутся по ухабам в прошитом пулями уазике. Батя на ходу наспех перетягивает новую рану. Камуфляж от кровавых разводов уже не пыльно-серый — кирпично-бурый.

Кот стискивает зубы до боли.

Под палящим полуденным солнцем ему открывается беспощадная истина: он простил бы командиру Женьку.

Но то, что он сделал с Ритой, не простит никогда.

И думать о том, почему все именно так, оказывается мучительно-больно.

— -

Они обескрылены.

У Риты простуженный взгляд.

У Кота в глазах чистое южное небо застывает Арктикой.

На улице плюс тридцать в тени.

А они насквозь выстужены.

— -

— Прости меня, Рит.

— За что? Ты-то уж точно ни в чем не виноват.

Он переплетает их пальцы намертво. Он не знает, за что и за кого просит прощения — он просто чувствует себя необоснованно виноватым. В этой боли — одной на двоих, но неразделенной.

Он готов вечность вот так сидеть перед ней, не выпуская руки.

Если бы она только позволила.

Рита мягко ведет по его щеке ладонью. Замечает вдруг: он стал старше на полжизни за эту холодную бесконечность.

Которая оказалась увеличена вдвое из-за того, что ей не с кем было ее разделить.

— -

Все повторяется с точностью до наоборот.

Беззвездная пасмурная ночь, ливень, гремящий по ткани палатки, пьяняще-сырой воздух, отяжелевший от духоты.

Рита уходит от него лишь под утро.

И Кот понимает вдруг: едкой обиды на Мурашову у него уже нет. Понимает — потому что и сам предавал бы раз за разом ради этих мучительно-сладких секунд. Ради одной лишь возможности узнать, что значит быть с тем, кто тебе до сердечной боли необходим.

Сломанные крылья срастаются заново.

Засыпай на моих руках

Под этим северным небом.

Я буду в сердце твоем века,

Чтоб всегда идти следом. ©

Примятые листы выпархивают из чемоданных недр стайкой бабочек, шуршат раскрашенными крыльями — приглушенные краски пока что не выцвели.

Он помнит каждый запечатленный момент — не равнодушно-четкий, как на фотографических снимках; размыто-мягкий, оттеняющий неуловимость и воздушную нежность.

Помнит расцвеченное весенним закатом небо. Помнит теплое море, гладящее ступни. Помнит перегретую солнцем гальку и чаек где-то у горизонта.

Помнит все то, что должно было с ними случиться — но так и не произошло.

А Рита здесь, в переплетении акварельных штрихов, совершенно другая — нежная и спокойная; и океан в ее глазах теплее Красного моря, на котором им так и не удалось побывать.

Кот бережно ведет указательным по лицу акварельной Риты — и кажется на миг, что с альбомной страницы она улыбается именно ему.

Море затекает куда-то под ребра.

Становится больно.

— -

А Пригов ведь что-то понял тогда. Не Бизон, не Батя, даже не Мура — им бы и в голову подобное не пришло. А генерал, протягивая ему стопку спаянных скрепкой листов, взглянул с сомнением и даже сочувствием, кажется.

— Уверен? Прошлое в новую жизнь тащить…

— Уверен.

Она была отчаянно нужна ему в этой новой жизни — пусть даже в качестве акварельных набросков, спрятанных от чужих любопытных глаз. В этой новой и фальшивой отчаянно жизни ему особенно остро нужно было самое правдивое, самое настоящее, самое искреннее.

Пусть и навсегда не случившееся.

— -

Рита дремлет, прислонившись к его плечу, — и от забытой и тем запредельной близости море в груди закипает.

Они возвращаются после очередной операции — и в этом не было бы ничего такого, если бы не Багира рядом. Если бы только было возможно, Кот запечатлел бы каждую эту секунду — со всеми звуками, запахами, цветами, оттенками.

Законсервировать бы воспоминания. Чтобы ливень также шуршал по крыше, чтобы от волос Риты также пахло дождем, мятой и осенью, чтобы пронзительные синие сумерки также светлели в предрассветный прохладный час.

Чтобы Рита просто осталась с ним рядом под этим холодным северным небом.

Море в груди выходит из берегов.

Между ними похолодание.

— Капитан-лейтенант.

— Товарищ капитан первого ранга.

Официально-отчужденно. Бесцветно-ровно. Бесконечно холодно.

Они стремительно становятся чужими. А может быть, это просто отголоски стылого севера.

— -

А Кот так ясно помнит их первый апрель.

И Риту помнит совсем другой — насмешливой, отчаянно-рыжей, легкой и звонкой. Весенней.

Помнит ее ладонь на своей спине и свою руку на ее плечах. Бизон тогда пошутил еще что-то про голубков — а ему стало и сладко, и страшно. Слишком неправильными показались чувства, обрушившиеся вдруг девятым валом.

Он слишком поздно понял, что это и было самым правильным. Единственно верным.

Но между ними уже стало холодно.

— -

Верни нам тот апрель. Пожалуйста.

Они давно уже не на Севере. И на улице вовсю гремит грозами душное лето.

Коту по-прежнему отчаянно холодно.

Ледовитый океан под ребрами затапливает до самого сердца. Ласковая синева в глазах стынет тяжелыми айсбергами.

А у смазливых девочек в постели, как на подбор, глаза оттенка теплого Аравийского моря.

Вот только теплее совсем не становится.

— -

— Вась, ну что с тобой происходит?

И во взгляде у Багиры Мировой океан встревоженной нежности — Коту кажется, что его штормовой волной откидывает куда-то назад. Куда-то на многие годы назад, где еще было тепло.

— Все в порядке, Рит.

И улыбнуться получается искренне.

Ведь между ними снова апрель.

Простенький букет, перевязанный самой обычной бечевкой.

Васильки. Синие-синие, пушистые, чуть отдающие полевым горьким запахом. Перед монитором, поверх папок с бумагами, возле привычного стаканчика уже остывшего кофе.

Еще один, успевший поникнуть — в вазе в комнате отдыха. Другой, шелестяще-сухой — дома, на полке с книгами и фотографиями. А самый первый — на подоконнике дачи Булатова, забытый после выходных всей командой.

Просто цветы. Без намеков, знаков, каких-то смыслов.

Просто цветы — просто-напоминания. О душных, выцветших от жары летних днях. О бездонной синеве чистого неба. О дне рождения в кругу своих — самых близких. Ценнее и дороже каких-нибудь банально-пышных роз. Потому что про важное. Простое и искреннее.

И еще один — на прикроватной тумбочке. Не просто букет — огромная охапка, одуряюще пахнущая летом, солнцем, свободой. Не больницей, не хлоркой, не лекарствами. Не порохом, не пылью, не кровью. Жизнью.

И самые родные глаза.

Ласковые. Встревоженные. Синие-синие.

Глаза-васильки.

Север выжигает дотла.

Все, что здесь есть у Риты — крошечная казенная квартирка, запорошенная пылью из-за частого отсутствия дома; новое место работы; Батя рядом в серых стенах КТЦ и… и на этом, пожалуй, все.

А Кот остается где-то там, в простуженном Питере. Со своей законной женой.

Самый логичный конец не-вашей истории, не так ли?

— -

А потом, в свой день рождения, в ворохе шипастых бордовых роз и пахучих лилий, среди коробок с подарками, Рита находит сверток от Пригова — задрапированный в бежевую бумагу акварельный портрет.

Портрет Кота. Не смешливого мальчишки с улыбкой от уха до уха — сурового офицера со сдержанно-горькой усмешкой и с заиндевевшим взглядом отчаянно-синих глаз.

И, глядя на смазанно-резкие штрихи на холсте, Багира вдруг понимает.

Выжжена не только она.

— -

А потом происходит невероятное.

Кота переводят на Север.

И, недоверчиво обнимая его под арт-обстрелом растерянных взглядов новых сотрудников, Рита наконец признает. Не догорело.

И только потом замечает: на его безымянном нет обручального.

— Как там Мура?

— Мы развелись.

Вспыхивают.

— -

Они пьют вино на полутемной кухне у Риты; Багира рассказывает о новых ребятах в группе, Кот в красках и лицах расписывает недавние задания — и замирает вдруг, улыбаясь забыто-солнечно прежним забавным Васькой.

Рита перехватывает его взгляд — и только сейчас вспоминает, что портрет так и остался стоять у стены, руки не дошли убрать с глаз долой.

— Пригов подарил. Даже не знаю, почему именно ты, — оправдывается будто.

Кот только усмехается — и в прищуре его внимательных глаз ласковое Средиземное море.

Это вопрос риторический.

— Все ты знаешь, Багир. Почему именно мы.

Вино бордовой капелью оседает на столешнице.

Это и вправду было давно очевидно.

Мы.

Это единственно верное решение из всех существующих.

Все рушится карточным домиком. Неожиданно и бесповоротно.

Сначала Булатова переводят в какую-то глухомань наводить порядок в новом офисе КТЦ — просто потому что по мнению вышестоящих никто не справится с этим лучше него.

Потом постепенно, но как-то неотвратимо распадаются «Нерпы». Бизона отправляют на Дальний Восток — и Ума мчится следом за ним. Комиссованный по ранению, уходит из отряда Опер; Дана внезапно готовится к свадьбе — оказывается, ждет ребенка; от прежнего состава остаются лишь Тигр и Кот — и Василий как обычно легко сходится с новыми бойцами, только вот «своими» им уже не стать никогда.

Последней каплей становится приказ Пригова о переводе Багиры в какое-то крутое новое ведомство: «Багира Степанна, ты же понимаешь, что лучше тебя аналитика мне не найти».

А Кот, глядя в растерянное лицо Риты, понимает: это точно конец.

Без Багиры здесь все потеряет свой смысл.

И он себя потеряет тоже.

— -

Он вспоминает за один вечер целую жизнь.

Вспоминает насмешливые морские глаза и снисходительное «Котенок». Вспоминает, как чуть не сошел с ума от тревоги, когда Рита оказалась в заложниках на судне с бомбой. Вспоминает, как после роспуска «Тайфуна» пытался сжиться с простой и безжалостной мыслью — мыслью о том, что это теперь всего лишь прошлое. И как судьба дважды столкнула его с ней снова — тогда, когда уже казалось: все закончилось. Закончилось, даже не начавшись.

Он чуть не потерял ее. Дважды. Третий раз он просто не выдержит.

— -

Глядя на Риту, застывшую возле купе, Кот впервые думает о том, что ненавидит поезда.

Он отчаянно хочет сказать:

— Я не выживу здесь без тебя.

Но вместо этого говорит только:

— Звони. Я буду скучать.

Он знает: не позвонит. Не захочет тянуть его в безнадежно далекое прошлое — хотя он сам, если бы только было возможно, навсегда остался бы с ней в этом прошлом.

— Не будешь, — Багира смеется натянуто-хрипло, а в глазах все льды Арктики рушатся с грохотом. — Женишься, не до того будет.

Коту кажется, что он точно также рушится куда-то в бездонную пропасть. Куда-то туда, где больше никогда не будет ее. Не-его-Риты.

— Никогда не женюсь.

— Это еще почему?

— Потому что второй такой Багиры не существует.

От волос Риты пахнет апрельским дождем, жасмином и кофе — так стыло и горько, что в горле ком.

Если бы только было возможно — он простоял бы с ней вот так в обнимку до своей самой последней минуты.

Но это всего лишь последние минуты до отправления поезда.

— -

Город встречает обыденно-серой толпой, зеленой дымкой первой листвы и грохотом музыки из какой-то привокзальной кафешки:

— Я отправлюсь за тобой, что бы путь мне ни пророчил…

Ионов щурится на бьющее в глаза солнце, по-кошачьи чутко присматриваясь и прислушиваясь к новому городу. А потом покупает в ближайшем цветочном ларьке огромную охапку тюльпанов и, сидя в такси, беспрестанно улыбается всю дорогу.

Все окончательно становится до предела ясным.

Он не позволит себе ее потерять.

Никогда больше.

— Я обязательно, ты слышишь? Я обязательно, — сказал Медвежонок. Ёжик кивнул.

— Я обязательно приду к тебе, что бы ни случилось. Я буду возле тебя всегда.

Ёжик глядел на Медвежонка тихими глазами и молчал.

— Ну что ты молчишь?

— Я верю, — сказал Ёжик.©

Караванами, пароходами я к тебе прорвусь, mon ami. ©

Рита привыкает ко всему. К новому суетливому городу, к новым лицам, к новому месту службы. Единственное, к чему привыкнуть не получается — к тому, что она осталась одна. Прежняя команда разлетелась осколками — не собрать.

А еще неожиданно мучительно знать — здесь нет ее Васьки, ее безоговорочного любимчика, самого родного из всех самых родных.

И это почему-то отчаянно больно.

— -

Он приезжает в разгар солнечного майского дня — такой же теплый, весенний и солнечный, как будто время повернулось вспять и он снова тот же безбашенный синеглазый мальчишка. Смотрит на нее поверх огромного букета тюльпанов сияющими глазами:

— Я же обещал, что буду скучать.

— Васька…

Букет в хрустящей обертке летит куда-то на пол; а они стоят, обнявшись так крепко, словно боятся, что кто-то может отобрать их друг у друга — уже навсегда.

— Я не оставлю тебя. Никогда больше.

Он шепчет едва слышно — и это громче всех признаний, что ей говорили за всю ее жизнь.

— -

Он оставляет все: прежний город, службу в самом крутом отряде, перспективу внеочередного звания. Теперь он — командир ничем не примечательной группы спецназа, натаскивающий молодых ребят; карьерные амбиции его, кажется, ничуть не волнуют.

В последние дни зацветающего мая они гуляют по набережной с картонными стаканчиками кофе в руках; Рита, в безупречно сидящей форме, на неизменных шпильках, тоже кажется какой-то невероятно весенней — как будто и не было всех этих лет.

— И все-таки я не понимаю. Стоило все бросать? Ради чего?

— Есть то, что куда важнее.

— Например?

Он смотрит в упор — твердым, прямым, совсем не мальчишеским взглядом.

— Ты.

Вопросов не остается.

Он остается с ней.

И это уже окончательно.

На новоселье Рита дарит Ионову пушистого рыжего непоседу.

— Котенок для Кота… по-моему, символично. Я его Васькой назвала, ты же не против? — смеется. А Коту вспоминается почему-то, как в какой-то другой жизни ездили всей командой покупать Бате дом; «Кот до девяноста лет хвостом будет вертеть, зачем ему дом?» — пошутил тогда Риф.

А теперь они с Батей чинят прохудившийся штакетник, пока Бизон, беззлобно ворча, учит Уму готовить шашлык, а Багира в поселковом магазинчике выбирает симпатичный сервиз — чтобы тарелок и чашек хватило на всю компанию; а еще светлые цветастые занавески на кухню и скатерть в тон.

Небольшой двухэтажный домик, аккуратный, резной, будто пряничный, разом наполняется жизнью, голосами, смехом и светом — под намертво сросшимися яблонями накрывают на стол; свербяще пахнет дымом, свежестью, терпкостью первой листвы; радио в припаркованной у ворот машине вибрирует невнятными музыкальными децибелами.

Дом оживает.

— -

Рита превращает его бестолковую бухту в настоящую тихую гавань: на каминной полке выстраивается ряд забавных фарфоровых безделушек; на подоконнике в симпатичных кашпо распушается какая-то зелень — и сразу становится на порядок уютнее, хотя ему хватило бы и просто присутствия Риты здесь.

Они пьют вино, усевшись на широких ступеньках крыльца; рыжий Васька, устроившись точно между ними, довольно мурлычет, свернувшись клубком. Синева первых сумерек лениво плывет поверх белой пены цветущих яблонь; темнеет.

Весна наступает — самая первая весна, в которую он по-настоящему не один.

В его тихой гавани места хватит для них двоих.

Осознание приходит как-то внезапно и вдруг; пробивает навылет.

Осознание того, как же это катастрофически мало.

Ему мало слышать в гарнитуре ее взволнованный голос в паузы между перестрелками, погонями, драками. Ему мало видеть ее мельком в комнате отдыха, мало здороваться с ней мимоходом, на бегу, мало различать торопливый перестук каблуков — он, кажется, научился распознавать ее шаги среди десятков других. Мало ее облегченно-дрожащего «Возвращайтесь, мы вас ждем»; мало мягких улыбок; мало мимолетных шуток, забивающих эфир; мало таких коротких и редких объятий, когда встречает у ворот КТЦ.

Маломаломало.

Это становится безумием, паранойей, идеей-фикс — секунды, доли секунд сближения; секунды, когда она безоговорочно принадлежит лишь ему. Жжет, жалит где-то в груди каждый раз, когда она, утешая, прижимает к своему плечу рыдающую Уму; когда целует в щеку Бизона; когда так почти по-родственному обнимается с Батей.

А ему хочется больше — больше этих мгновений, прикосновений, взглядов, улыбок. Хочется чуть дольше дозволенного придержать руки на ее спине, обнимая; хочется, совсем как раньше, поймать лукавый смеющийся взгляд или подать ей руку, когда выходит из микроавтобуса; хочется, сидя на тесном диванчике, притянуть к себе, вдыхая тонко-горький запах духов.

Хочется, черт возьми, сократить уже эту дистанцию, разделившую их теперь почти что необратимо.

Ведь то, что есть сейчас — это катастрофически мало.

Лето выдается ярким, открыточно-красочным: слишком много цветов, тонов, оттенков.

Небо — хрустально-голубое, звенящее от безоблачности; песок — золотая искристая пыль; черные спины дельфинов — антрацит, бликующий на солнце.

Море — синее-синее в ясные дни, свинцово-серое в шторм — совсем как глаза Багиры. А плечи у нее — загорело-бронзовые, подчеркнутые снежной белизной легкомысленного летнего платья.

Дни, часы, минуты застывают стоп-кадрами, остаются в фотоальбомах глянцевыми карточками — кружевная пена набегающих волн, пурпурные соцветия душистых магнолий, слоистые закаты, разлитые по небу разноцветными кляксами.

Лето выгорает слишком стремительно — и только фотографически-четкие воспоминания, запрятанные между альбомных страниц, напоминают о том, что это все-таки было.

— -

На этих новых фото тебя не узнать:

Новый цвет волос, новый холодный взгляд. ©

Он снова учится жить без нее — вторично, как тогда, после расформирования группы. Получается из рук вон плохо. Мура непонимающе хмурится, обиженно надувает губы и никак не может взять в толк, что такое с ним происходит — а Кот и под пытками не признался бы ни за что, в чем дело. Точнее — в ком.

А потом приехавший в отпуск Бизон заглядывает в гости и забывает в прихожей конверт с фотографиями. Лица на каждом снимке — такие невероятно родные и чужие одновременно: у Бати все отчетливее морщины и вид совершенно усталый; у Бизона недельная щетина и взгляд несвойственно-жесткий. А у Риты сухие сурово сжатые губы, скулы острее лезвий и глаза — льдистые-льдистые. А еще в светлых волосах предательски пробиваются первые серебристые пряди — впрочем, неудивительно, с выходками Бати ничего не стоит поседеть раньше времени.

Кот долго смотрит в будто обледеневшее лицо Риты; потом — на снимок, запылившийся за стеклом: он и натянуто-счастливо улыбающаяся Мура — насколько красивая, настолько же и фальшивая. По-прежнему страдающая по несбыточному, привычно флиртующая со случайными мужиками и умело вышибающая его на эмоции. И, глядя на эту фарфоровую идеальность, Ионов спрашивает себя снова и снова: что он забыл с ней здесь, когда должен быть там — там, где его ждет настоящее. Единственная женщина, в которой было все, что он безуспешно искал все эти годы в других.

Исход становится очевиден.

Никто, кроме Риты.

Из дерзкой, взрывной пацанки Ума как-то вдруг превращается в хрупкую девушку, расцветая на фоне своего без пяти минут мужа — сурового, красивого подполковника с невероятно пронзительными голубыми глазами.

Батя, глядя на кружащуюся по банкетному залу пару, усмехается отечески-мягко; Бизон сидит мрачнее грозовой тучи, стискивая руку своей Кати; а Рита улыбается чуть подрагивающими губами, и ресницы у нее мокрые от слез.

На отсыревшей насквозь вечерней улице они прощаются у роскошного лимузина, который увезет их Уму в совершенно другую — семейную — жизнь.

— Девочка моя… Поздравляю, — и голос выдает хрипловатой предательской дрожью. Багира действительно рада за свою любимицу, но…

Но, кроме счастья за нее, есть еще что-то, отчего у Риты подступающими слезами ломается голос и руки едва заметно дрожат.

И Кот, кажется, знает, что именно.

— -

— Курить — здоровью вредить.

Ионов резко отбирает у Риты зажженную сигарету; встает рядом, чуть за спиной, близко-близко — так, что в легких оседает крепкий запах табака, дождливой сырости, вина и ее духов — чуть сладковатых и пряных одновременно. Черемуха у крыльца ресторана осыпается снежными хлопьями терпко-горьких соцветий; резко пахнет бензином и мокрым асфальтом. Слепящим золотом вспыхивают в полутьме звездочки на погонах парадной формы — и даже кажется, что немного светлее.

Рита только усмехается едва слышно, вцепляясь пальцами в перила крыльца; смотрит неподвижно-заледеневшим взглядом куда-то вдаль. И Коту больно даже думать о том, какие мысли сейчас разъедают ее изнутри.

— Ну вот и все, — улыбается криво. — Батя примерный семьянин, Бизон будущий отец, Умка теперь счастливая жена… А я…

— А что ты? — И от ее неестественно-ровного тона в горле ком.

— Да в том-то и дело, что ничего. День за днем — КТЦ, операции, приказы… И ничего больше. Ничего, понимаешь?!

— Но у тебя ведь есть мы. Чем не семья?

Рита усмехается тихо и горько.

— Только у каждого из этой семьи уже своя семья. А у меня нет ничего. Нет и не будет уже никогда! — срывается.

Рывком к себе. Глаза в глаза — и от горячего шторма в ее свинцовых почему-то больно дышать.

— Не смей, — шепотом громче крика. — Не смей говорить так, даже думать так не смей, поняла! — И так сильно, до выворачивающей наизнанку боли хочется закрыть ее собой — от прошлых и будущих тяжелых дней, от этих мучительных мыслей, такую невероятно сильную женщину, стальную и хрупкую одновременно — оказывается, бывает и так.

— Я. Я есть у тебя. И буду всегда.

Это не признание, нет.

Это неоспоримая истина длиной в целую жизнь.

Я тысячу лет и чуть больше хотел твоей нежности,

Но мне оставалась лишь жажда и тихая песня о ней. ©

Рита видит свой портрет почти что случайно: стопка потревоженных сквозняком бумаг разлетается по комнате опавшей листвой — и один из альбомных листов вспархивает ей на колени.

На темно-чернильном фоне — ее собственное лицо в оранжево-солнечных и ало-багряных вспышках: не то закатные отблески, не то тени костра, не то пожарное зарево.

Так сильно почему-то напоминающее о том, что выжигает ее изнутри.

— Откуда это у тебя? — поднимает глаза на Кота, застывшего возле журнального столика с кофейными чашками.

Василий садится рядом — запредельно близко, касаясь ее плечом; с горькой и мягкой одновременно улыбкой вглядывается в плавные акварельные линии.

— Выпросил у Пригова в качестве свадебного подарка вместо отпуска на медовый месяц.

Рита сглатывает судорожно, даже испуганно.

— Не понимаю…

Кот с усмешкой накрывает своей рукой ее изящно-тонкую, совсем не бойцовскую ладонь.

— Да ладно тебе, Багир. Все ты понимаешь. Почему я тогда на самом деле не женился на Василисе. Почему с Мурой ничего не сложилось. Почему здесь один до сих пор.

От его негромкого спокойного голоса штормит изнутри.

Это уже не тот Васька, разговор с которым можно было легко перевести в шутку и сделать вид, что ничего не случилось.

Хотя и правда — пока еще не случилось.

Пока не случилось.

— -

Все, что должно произойти, рано или поздно непременно произойдет.

Истина накрывает их беспощадно в затерянном в лесной глуши крохотном домике, где после законченной спецоперации пережидают грозу.

Буря за окном полощет деревья; дождь обрушивается плотной стеной — стеной, что напрочь отрезает их от реальности.

Неотвратимость становится очевиднее, чем когда-либо раньше.

Им не убежать друг от друга. И от себя.

— -

Рита сидит спиной к нему, греясь у трескучего пламени из гудящей печи, — и она вся сейчас как на той акварели: неясная, смутная, освещенная отблесками бушующего огня — тени вспыхивают, гаснут и загораются вновь, опаляя до основания сладко и жгуче.

Кот скользит взглядом по растрепанным волосам, по обнаженным, скульптурно-бронзовым загорелым рукам — и во рту становится горько и сухо.

До перехода за черту остается всего ничего. Хотя была ли она между ними когда-то по-настоящему — эта непреодолимая черта?

Тихо садится рядом с Багирой — и, обожженный этой близостью, мягко касается губами ее плеча.

Отблески выжигают дотла.

— -

У Риты кожа — шелковистость, жар, соль; гибкие нежные руки и самые красивые в мире ладони; а от волос горчаще тянет полынью, костром и почему-то жасмином.

Эта тихая горечь — тоскливая горечь о безвозвратно утерянном времени. Времени без нее.

Но это все больше неважно.

Ведь то, что должно случиться, все равно непременно случится.

В рассветных отблесках загорается неизбежное.

Все правильно, твердит себе Тарасов, крепко сжимая в своей руке теплую ладошку Кати.

С ним рядом — любимая законная жена, которая через несколько месяцев родит ему долгожданного сына.

В объятиях строгого, но обаятельного подполковника — его их Ума, что влюбленными глазами смотрит на своего жениха.

Все правильно — ведь иного исхода быть не могло. Возраст, принципы, совместная служба, устав — кирпичики, выстроившие между ними глухую стену.

Он не мог дать этой девочке ни-че-го — ничего, кроме страха за его жизнь на совместных заданиях, слез в подушку ночами и неопределенности длиной в целую жизнь.

Все правильно — теперь она станет счастливой и любимой женой, а он постарается быть примерным семьянином — и, возможно, тоже будет по-своему счастлив.

Все правильно, повторяет Борис, глядя, как Батя перешептывается о чем-то со своей женой, а Кот не отводит от Багиры сияющего взгляда, игнорируя порхающих по залу смазливых подружек невесты.

Все правильно, думает Бизон, прощально целуя Олесю в раскрасневшиеся щеки на крыльце ресторана.

Все правильно, уговаривает он самого себя, заботливо накидывая на плечи Кати свое пальто и глядя вслед скрывшемуся за поворотом роскошному лимузину.

Все правильно.

И оглушающе больно.

В далеком детстве мама говорила маленькой Жене: никогда не раскачивай качели до предела, можно не рассчитать и рухнуть с высоты прямо в грязь.

Девочка росла — аттракционы менялись. Любимыми качелями стали совсем другие — игры в «холодно-горячо» с каким-нибудь симпатичным мальчишкой, королем класса, первым парнем в компании, звездой школы — чем круче, тем интереснее. Вот здесь можно было раскачивать безнаказанно — ходить на свидания, а потом динамить, позволить себя поцеловать — и исчезнуть, похвастаться перед подружками новым «трофеем» — и бросить… Или не бросить — увлечься самой, а потом нечаянно довести до точки кипения, чтобы он сам сбежал без оглядки…

С Котом качели закрутились что надо — вот где можно было поиграть вдоволь, то искренне переживая за него в пылу боя, то отталкивая, когда казалось — ему это все вот-вот наскучит. Благо, недостатка в женском внимании он не испытывал — ну что еще могло удержать его рядом с ней? Только качели.

Ревновать и давать повод для ревности. Приближать и сбегать. Быть чужой и холодной как лед — и вдруг поддаться, подарив несдержанность страсти.

Качели крутились, набирали высоту до остановки дыхания и замирания сердца — и казалось, что это не кончится.

А потом она рухнула. Все, как предупреждала мама — с небес на землю, больно ободрав локти в кровь и оставшись с обиженно-горьким непониманием: где просчиталась, где механизм качелей дал сбой?

Кот однажды просто ушел. Вот так вот просто, без скандалов, ревности, выяснения отношений, бесшумно прикрыв за собой дверь. Неестественно-спокойный, каменно-решительный и… совершенно чужой. Лишь бросил напоследок выцветше-равнодушно:

— Я устал тебя любить, Мурашова. Мне надоели твои качели.

Она чуть позже поняла, что он имел в виду: когда наутро увидела его у кофейного автомата в компании Риты. Они о чем-то негромко переговаривались, смеясь, Багира на какую-то фразу шутливо толкнула его в плечо, а Кот перехватил ее руку и осторожно поцеловал.

А у Жени все разом оборвалось внутри: ни на одну девушку, даже на нее саму, Вася не смотрел такими глазами.

Запоздалое осознание подступило к горлу тяжелым соленым комом: ему не нужны были качели. Ему нужно было то, чего она не могла ему дать.

Абсолютная искренность.

Мы теперь родные знакомые,

Я — чужая, она — законная.

Давай откровенно, без лишних прелюдий,

Ты не стесняйся, мы близкие люди,

Честно скажи, а стоит ли заново?

Ты позвонил только, а сердце замерло.

Я до сих пор помню всё в мелочах,

Мы оба с тобой так устали молчать. ©

Когда спустя год Женя слышит в трубке голос Булатова, ей кажется, что сердце вот-вот остановится.

Боль возвращается — неотступная боль, лейтмотив их короткой и горькой истории, что началась так давно в полном бойцами микроавтобусе. Той истории, которая не-могла-не-случиться — потому что она поняла с первого взгляда: это ее мужчина; а он понял, что им никуда друг от друга не деться.

А потом боли стало критически много: его случайные романчики с какими-то женщинами, ее попытки забыться с Ионовым, изнуряющая взаимная ревность и осознание невозможности, надрывные слезы по ночам в одиночестве и старательные у-меня-все-отлично улыбки на публику.

А боль все не проходила — нарастала, увеличивалась в геометрической прогрессии с каждым днем — и высшей точкой их боли стала отчаянно-горькая ночь, когда все-таки сорвались. А потом еще одна. И еще.

Ей никого не было жаль — ни сжигаемого бессмысленной ревностью Кота, ни какую-то очередную Батину скоротечную любовь, ни себя саму — у безумных притупляется инстинкт самосохранения.

Она — впервые — была готова пожертвовать ради мужчины всем — жизнью, службой, собой.

А потом пришло отрезвление. Вдруг и безжалостно.

— Я скоро женюсь.

Он со спокойной отеческой полуулыбкой приговорил ее к пожизненной боли — уверенный, что убивает во благо.

Их обоих.

— -

— Ты мне нужна, Жень.

Так двусмысленно, что впору смеяться. До слез.

Он никогда не говорил ей этого в том контексте, в котором она больше всего ожидала услышать — и не скажет, наверное, уже никогда. Минимум минимума — возможность снова работать вместе, изо дня в день прокручивая в голове кинопленку всего, что было: каждый сдержанно-теплый взгляд, каждое недообъятие, каждое взволнованно-строгое «Мурашова».

И знать — он теперь чужой навсегда. Он больше не будет принадлежать ей. Никогда.

Или?..

В далеком детстве мама говорила маленькой Жене: никогда не раскачивай качели до предела, можно не рассчитать и рухнуть с высоты прямо в грязь.

Девочка росла — аттракционы менялись. Любимыми качелями стали совсем другие — игры в «холодно-горячо» с каким-нибудь симпатичным мальчишкой, королем класса, первым парнем в компании, звездой школы — чем круче, тем интереснее. Вот здесь можно было раскачивать безнаказанно — ходить на свидания, а потом динамить, позволить себя поцеловать — и исчезнуть, похвастаться перед подружками новым «трофеем» — и бросить… Или не бросить — увлечься самой, а потом нечаянно довести до точки кипения, чтобы он сам сбежал без оглядки…

С Котом качели закрутились что надо — вот где можно было поиграть вдоволь, то искренне переживая за него в пылу боя, то отталкивая, когда казалось — ему это все вот-вот наскучит. Благо, недостатка в женском внимании он не испытывал — ну что еще могло удержать его рядом с ней? Только качели.

Ревновать и давать повод для ревности. Приближать и сбегать. Быть чужой и холодной как лед — и вдруг поддаться, подарив несдержанность страсти.

Качели крутились, набирали высоту до остановки дыхания и замирания сердца — и казалось, что это не кончится.

А потом она рухнула. Все, как предупреждала мама — с небес на землю, больно ободрав локти в кровь и оставшись с обиженно-горьким непониманием: где просчиталась, где механизм качелей дал сбой?

Кот однажды просто ушел. Вот так вот просто, без скандалов, ревности, выяснения отношений, бесшумно прикрыв за собой дверь. Неестественно-спокойный, каменно-решительный и… совершенно чужой. Лишь бросил напоследок выцветше-равнодушно:

— Я устал тебя любить, Мурашова. Мне надоели твои качели.

Она чуть позже поняла, что он имел в виду: когда наутро увидела его у кофейного автомата в компании Риты. Они о чем-то негромко переговаривались, смеясь, Багира на какую-то фразу шутливо толкнула его в плечо, а Кот перехватил ее руку и осторожно поцеловал.

А у Жени все разом оборвалось внутри: ни на одну девушку, даже на нее саму, Вася не смотрел такими глазами.

Запоздалое осознание подступило к горлу тяжелым соленым комом: ему не нужны были качели. Ему нужно было то, чего она не могла ему дать.

Абсолютная искренность.

В мистику контр-адмирал Булатов не верил от слова совсем. Честно говоря, в своей жизни Булатов верил только одной женщине — Удаче, которая, несмотря на все выходки Бати, не покидала его никогда. Что поделать, бабы Булатова любили, и это было очень даже взаимно…

В том, что от любви до ненависти один шаг, Батя убедился, когда его в самом прямом смысле слова прокляла очередная дама сердца. Эльвира, Элечка, эффектная брюнетка со страстными черными глазами, совсем как в старинном романсе, оказывается, имела каких-то цыганских предков, а бабка у нее и вовсе была колдуньей, так что избежать страшной мести шансов у Булатова не имелось в принципе.

— Ничего, Ванечка, — зловеще-ласково заявила Элечка, когда Батя с прелестной искренностью объявил, что уходит. И уходит не к кому-нибудь, а к ее лучшей подружке, светлой синеглазой тихоне Сашеньке, полной противоположности необузданной Эле. — Ничего, найдется еще женщина, которая тебе за всех нас отомстит, отольются кошке мышкины слезки!

Булатов тогда только посмеялся. Ну ведь не мужской силы его лишают, а остальное все ерунда! А бабы… то есть прелестные женщины, милые дамы и очаровательные девушки любили, любят и будут любить его всегда.

Но проклятия — страшная штука. Отсроченные проклятия — тем паче. Бравый контр-адмирал уже давно и думать забыл и про взрывную Элечку, и про ласковую Сашеньку, и про сказанные в запале слова… И, знакомясь с очередной красавицей, даже не заподозрил ничего плохого — ну а как тут заподозришь, когда на тебя таращатся с восторгом и восхищением, как на доблестного рыцаря из сказки? А именно так смотрела на него «товарищ Мура», новый боец спецподразделения «Смерч» — и в первую встречу, и во вторую, и в третью, и даже когда очутились в одной постели… Нет, товарищ контр-адмирал, конечно, посопротивлялся какое-то время для очистки совести — все ж таки и служба, и возраст, и устав… Но о том, что живем только раз, Батя, столько раз бывая на грани, помнил особенно хорошо, а раз так, то зачем отказывать себе в удовольствии?

Он и не отказал… А той же ночью ему вдруг привиделась ехидно улыбающаяся Элечка — и бравый офицер, сроду не страдавший от кошмаров, проснулся в холодном поту.

То, что синеглазая фея, ласковая кошечка, прелестное создание, смотревшее на него с искренним обожанием, и есть его проклятие, контр-адмирал понял даже не сразу. Ну подумаешь, полезла в горящую машину за мобильным преступника… Ну подумаешь, встретила бывшего одноклассника и целый день не брала трубку… Ну подумаешь, после ссоры сбежала в какой-то клуб, и он искал ее до утра по самым сомнительным заведениям… Ну подумаешь, обиделась на то, что он, возвращаясь с задания, первой обнял Багиру, и потом неделю таскала в КТЦ роскошные букеты от каких-то молодых пижонов… В конце концов, он и сам не святой!

Неладное товарищ Батя заподозрил, когда спустя три месяца тщательно законспирированного романа обнаружил у себя седых волос раз в десять больше, чем «заработал» за все годы службы; а еще понял, что самыми часто употребляемыми фразами стали: «Мурашова, ты что, сдурела?», «Мурашова, ты меня с ума сведешь» и «Мурашова, мало тебя в детстве пороли!»

Не в силах справиться с проклятием самостоятельно, бравый офицер даже тайком сбегал к какой-то бабке-ведунье, но законченная шарлатанка, выслушав его, в ужасе замахала руками: порча на тебе, милок, страшная, и вывести ее не под силу даже тому, кто навел.

То, что избавиться от этого синеглазого проклятия не получится даже с помощью магии, Булатов с долей ужаса понял, когда сияющая «товарищ Мура» гордо продемонстрировала ему тест с двумя заветными полосками — и вот тогда-то товарищ Батя клятвенно пообещал самому себе, что больше не обидит ни одну женщину в мире — себе дороже, а еще одного проклятия он просто не выдержит. Да и не хотелось контр-адмиралу поседеть раньше времени окончательно.

Кем она была для него?

Объектом для безграничного восхищения. Восхищения неженской совсем силой — силой не только и не столько физической, сколько душевной; восхищения ее неизмеримой теплотой, пониманием, солнечностью — этим за гранью реальности умением одним словом, одним жестом и взглядом унять кипение эмоций внутри, подарить гармонию лишь одной светлой и мягкой улыбкой.

Кем она была для него?

Боевым товарищем, с которым понимали друг друга с полуслова и полувзгляда. Тем, кто всегда прикроет, тем, кто никогда не оставит, не бросит, не подведет — и даже если вдруг весь мир будет против него, она одна не отвернется всем бурям назло.

Кем она была для него?

Женщиной. Необъяснимо-притягательной своей резкой, хищной, дикой красотой; такой непробиваемо-сдержанной в рамках заданий, операций, допросов, переговоров — и жадно обнимающей их, вернувшихся с поля боя; незаметно стирающей слезы; всем и каждому дарившей неисчерпаемое тепло, участие, понимание.

А еще иногда — девчонкой. Смешливой, трогательно-забавной, подтрунивавшей с невинным видом или смеющейся искристо и искренне. Настолько родной, настолько своей, что сердце порой останавливалось от одной только мысли, что ее просто могло не быть — здесь, рядом, или вообще.

Кем она была для него?

Всем миром.

«Только моя», — бьет по вискам пьяняще-жадной лихорадочной мыслью, когда Кот прижимает Риту к себе крепко-крепко, поправляя на ее плечах накинутый плед и не позволяя подступиться Булатову.

Очередное погружение оказалось не только непозволительно долгим, но рискованным — и сейчас, ощущая под своими руками ее холодную дрожь, Кот чувствует себя так, словно сам едва не задохнулся там, на опасной выматывающей глубине.

Он не знает, когда это началось.

Он знает только одно: для него потерять Риту — то же самое, что потерять самого себя.

— -

«Только моя», — мысленно твердит Кот, жадно обнимая Риту в коридоре КТЦ после расставания длиной в бесконечность.

И все становится совершенно неважным — возможный срыв операции, какие-то случайные девицы, долгие серые дни вдали от нее… Самое важное — здесь и сейчас: мягкая улыбка Багиры, теплый свет ее насмешливых глаз, ее руки на его плечах.

Самое важное — Рита.

— -

— Только моя, — исступленно бормочет Кот, непослушными пальцами дергая пуговицы ее рубашки.

В руках неизведанная прежде волнительно-сладкая дрожь. В голове — восхитительная пустота.

Только кровь по вискам рваным ритмом стучит.

Моя-моя-моя.

Он не отдаст ее никому. Никакому Бате, никакому Борисову, никому.

— Сумасшедший, — тихо смеется Рита, обхватывая ногами его поясницу.

Он в ответ только вжимает ее в себя до дискомфорта у ребер.

Может быть, он и правда рехнулся окончательно. Но простая истина становится очевидной.

Она — его.

И никак иначе.

— -

Рита поправляет ему галстук и смахивает с плеча соринку. Улыбается. Улыбается той самой улыбкой, ради которой стоит лезть под пули, сворачивать горы и воплощать в реальность то, что прежде казалось невозможным.

На столе остывает кофе на двоих. На погонах зажигаются новые звезды. А с ним рядом — та самая женщина.

Только его.

По-другому и быть не могло.

Наполовину мой, я пришла проститься. ©

Олеся улыбается. Дрожащие губы сводит судорогой, горло схватывает спазмом, нестерпимо жжет глаза. Никто не заметит.

Ведь Олеся улыбается.

Руки стискивают букет так сильно, что кажется — хрупкие стебли вот-вот переломятся. Шипы, тонкие, острые, впиваются в ладонь, колют пальцы — на коже выступает кровь — тон в тон лепесткам этих чертовых роз.

Олеся только улыбается. Это ведь почти-не-больно. Уж точно не больнее, чем видеть, как Бизон улыбается не-ей.

Ей он вообще улыбался редко. Чаще — ругался, ворчал, командовал, строил. Лепил из своего «солдата удачи» идеального бойца — и где уж тут увидеть, каким взглядом на него смотрит эта пацанка, бунтарка, девочка-колючка с глазами цвета солнца, заблудившегося в тенистом лесу.

А Олеся улыбается.

Командир и правда многому ее научил. Молчать, когда больно. Улыбаться, когда хочется плакать навзрыд.

Девочка повзрослела. Научилась держать удар. Признавать поражение.

А еще — навсегда уходить, улыбаясь.

Пусть и сквозь слезы.

Семейная жизнь — это когда хотела затеять пирожки, а пришлось затевать скандал.

Багира поудобнее перехватила скалку, угрожающе надвигаясь на любимого муженька. Бравый товарищ Батя судорожно сглотнул и попятился, явно прикидывая пути отступления из уютного гнездышка. Потом вспомнил, что это и его гнездышко тоже, и, собрав в кулак все свое мужество, храбро переступил порог.

Разгневанная Багира, как ни крути, страшнее отряда вооруженных до зубов террористов…

— Ну и где ты был? — обманчиво спокойно осведомилась боевая подруга тире супруга, профессиональным взглядом уже найдя ответ на свой вопрос. Ответом, точнее ответами, служили темный женский волос на заботливо выглаженной рубашке, пятно пошлой розовой помады на воротнике и стойкий запах каких-то приторных духов, уж точно не являвшихся мужским парфюмом. Смоляной локон явно принадлежал новенькой брюнетистой мымре из аналитического отдела, духи — смазливой смежнице младше Бати в два раза, а розовая помада — стервозе-диверсантке, которую товарищ контр-адмирал «допрашивал» ночь напролет.

— Рит, ты все неправильно поняла! — без труда прочитав все эмоции по лицу дорогой жены, только и успел крикнуть не примерный семьянин, забаррикадировавшись в ванной.

— Ничего, есть захочет — вылезет, — пробормотала себе под нос Рита, устраиваясь под дверью. А контр-адмирал с тоской подумал, что зря в свое время учил Багиру сутками сидеть в засаде…

* * *

В семействе Ионовых, как обычно, не горел домашний очаг, а полыхал бурный скандал. Ядерный взрыв, ей-богу, не так страшен, как ревнивый Кот Васька, встречающий с секретного задания свою драгоценную женушку!

— Только не начинай, — Мура страдальчески закатила умело подведенные глаза, одергивая юбку длины «минимальное мини». — Это всего лишь работа!

— А ты каждой «всего лишь работе» позволяешь себя лапать за… — тут Кот замысловато покрутил в воздухе руками, обрисовывая те самые интересные места, к которым прикасался очередной «объект разработки».

— Он еще и подсматривает! — рассерженной кошкой зашипела Мура и выдала тираду о том, что в нормальной семье люди вообще-то доверяют друг другу. Кот, в свою очередь, напомнил, что в прошлый раз, дабы предотвратить случай супружеской измены, вырубил «объект» уже непосредственно в постели. «Муренок» не полезла за словом в карман и тоже припомнила пару «спецзаданий» дорогого супруга — и Третья мировая в отдельно взятой квартире разгорелась с удвоенной силой.

— Развод! — рыкнул Кот, исчерпав в ссоре все убедительные аргументы.

Евгения Валерьевна заулыбалась ослепительнее какой-нибудь голливудской звезды.

— А вот это вряд ли, — промурлыкала нежно. — Дорогой, я беременна.

— Опять? — прозаикался глава огромного семейства Ионовых.

— Не опять, а снова, — самодовольно муркнула «товарищ Киса», с удовольствием наблюдая за перекошенным лицом муженька.

Василий Романыч обессиленно рухнул прямо на пол напротив двери в детскую, где мирно посапывало потомство супружеской пары, и перед тем, как окончательно уйти в паническую атаку, отчаянно понадеялся, что в третий раз дорогая женушка обойдется хотя бы двойней.

* * *

— Приснится же такое!

— Это точно!

Пытаясь отдышаться и глядя друг на друга квадратными глазами, жертвы ночных кошмаров синхронно утерли пот со лба. Судя по виду Васьки, приснилось ему что-то действительно страшное — или беременная Мура, или голодный Бизон, или, не приведи бог, Пригов в затяжном творческом кризисе. Что привиделось Рите, Кот не решился даже спросить — такой ужас плескался в ее глазах.

Совместную профилактику ночных кошмаров во избежание рецидива пришлось проводить до самого утра.

Олеся перестала верить в сказки давным-давно. Когда потеряла родителей. Когда лишилась родного дома. Когда выживала в детдоме в стае детей-волчат — таких же одиноких, никому не нужных и всеми брошенных.

На принцев и рыцарей не приходилось рассчитывать — только лишь на себя. Это домашние девочки, залюбленные родителями, нежные оранжерейные цветки, милашки со скрипкой или мольбертом наперевес, могли себе позволить быть беззащитными. Она — нет.

Драться наравне с пацанами. Не выбирать прилизанно-вежливых слов, общаясь с хулиганами на понятном им языке. Воровать в ларьке сигареты, сбегать через окно на дискотеку, вывихнуть руку пьяному приставале с танцпола.

И, взрослея, убеждаться все больше: принцы — всего лишь выдумки с ярко разрисованных книжных страниц.

— -

Принцы — для принцесс. Для трепетных хрупких девочек с наивно распахнутыми глазами и верой в чудо.

Олеся верит только себе. Ну и еще — в непобедимую силу военного братства.

А потом появляется он. Совсем как сказочный принц, спасающий из передряги свою непутевую принцессу.

Уносит ее, бессознательную, с заминированного корабля, готового вот-вот взлететь на воздух — ну чем не сюжет для какой-нибудь мелодрамы?

— Подполковник Корецкий, — уже в больничной палате знакомит их Рита. — Это он тебя спас.

Подполковник скупо улыбается — и в первое мгновение кажется Уме очень красивым и невозможно холодным. Ровно до того момента, как встречается с ней глазами. Глаза у него — пронзительно-голубые и совершенно невероятные.

Совсем как у принца с обложки запылившейся книги сказок.

Увидев ее впервые спустя год, Булатов искренне себе обещает никогда не.

Не вспоминать. Не думать. Не давать ей напрасных надежд.

У него — красивая, мудрая, понимающая жена, куда больше подходящая по возрасту и статусу бравому контр-адмиралу. А еще — ободок обручального на безымянном, обязательства перед другой женщиной и нерушимые принципы.

Нерушимые ли?

Женя смотрит ему прямо в глаза — и безоблачную синеву ее взгляда затуманивает болью.

Болью, на которую он же ее и обрек.

— -

Никогда не.

Булатов стискивает зубы, закрывая глаза и с отчаянной нежностью поглаживая Женю по волосам.

Но даже это — где-то за гранью.

Его дома с заботливо приготовленным ужином ждет супруга. А он сидит в машине со своей подчиненной, которая сегодня едва не погибла, — и не может разомкнуть рук.

— Мурашова, ты меня с ума сведешь, — голос коротит безграничной усталостью и запоздалой тревогой.

Мура вместо ответа бережно ведет ладонью по его небритой щеке. Думает с сочувственной горечью, что он вряд ли спал хоть сколько-то за эти трое суток, что группа бегала по лесу, преследуя бандитов, уходя от засад, выбираясь из ловушек и просто пытаясь выжить.

— Зайдешь?

И в ее небесных — невероятная, на грани полного безумия надежда на что-то.

В горле становится свербяще-сухо.

— Я женат, Жень.

— Это значит — нет?

— Да.

— -

Больше никогда не.

Булатов клянется себе в этом, видя пропущенные от жены. Дает себе слово, выходя из квартиры Муры в пять утра и наспех придумывая легенду про форс-мажор на работе. Твердит, украдкой обнимая раненую Женю в комнате отдыха.

И, в очередной раз в полутьме спальни вдыхая запах ее волос, обреченно и окончательно понимает.

Он никогда не полюбит никого так, как ее.

Мы теперь родные знакомые,

Я — чужая, она — законная.

Давай откровенно, без лишних прелюдий,

Ты не стесняйся, мы близкие люди,

Честно скажи, а стоит ли заново?

Ты позвонил только, а сердце замерло.

Я до сих пор помню всё в мелочах,

Мы оба с тобой так устали молчать. ©

Когда спустя год Женя слышит в трубке голос Булатова, ей кажется, что сердце вот-вот остановится.

Боль возвращается — неотступная боль, лейтмотив их короткой и горькой истории, что началась так давно в полном бойцами микроавтобусе. Той истории, которая не-могла-не-случиться — потому что она поняла с первого взгляда: это ее мужчина; а он понял, что им никуда друг от друга не деться.

А потом боли стало критически много: его случайные романчики с какими-то женщинами, ее попытки забыться с Ионовым, изнуряющая взаимная ревность и осознание невозможности, надрывные слезы по ночам в одиночестве и старательные у-меня-все-отлично улыбки на публику.

А боль все не проходила — нарастала, увеличивалась в геометрической прогрессии с каждым днем — и высшей точкой их боли стала отчаянно-горькая ночь, когда все-таки сорвались. А потом еще одна. И еще.

Ей никого не было жаль — ни сжигаемого бессмысленной ревностью Кота, ни какую-то очередную Батину скоротечную любовь, ни себя саму — у безумных притупляется инстинкт самосохранения.

Она — впервые — была готова пожертвовать ради мужчины всем — жизнью, службой, собой.

А потом пришло отрезвление. Вдруг и безжалостно.

— Я скоро женюсь.

Он со спокойной отеческой полуулыбкой приговорил ее к пожизненной боли — уверенный, что убивает во благо.

Их обоих.

— -

— Ты мне нужна, Жень.

Так двусмысленно, что впору смеяться. До слез.

Он никогда не говорил ей этого в том контексте, в котором она больше всего ожидала услышать — и не скажет, наверное, уже никогда. Минимум минимума — возможность снова работать вместе, изо дня в день прокручивая в голове кинопленку всего, что было: каждый сдержанно-теплый взгляд, каждое недообъятие, каждое взволнованно-строгое «Мурашова».

И знать — он теперь чужой навсегда. Он больше не будет принадлежать ей. Никогда.

Или?..

Подполковник Корецкий перестал верить однажды и уже навсегда. Верить кому-либо или во-что либо в этой гребаной жизни — и даже трудно сказать, когда именно это произошло.

Может быть, когда его вместе с другими ребятами на верную смерть бросили командиры, трусливо сбежав в попытках спасти свою шкуру.

Может быть, когда его любимая жена, трепетная, эфемерно-неземная Даночка бросила его ради его же лучшего друга, с которым, оказывается, изменяла ему несколько лет.

А может быть тогда, когда боевой товарищ, которого он когда-то вытащил на себе из ада, предал и продал его, чтобы выжить самому и заработать немного денег.

Корецкого предавали уже столько раз, что второй кожей стала броня.

Корецкому скоро сорок пять. И все, что есть у него — погоны подполковника и хроническое недоверие к миру.

— -

Уманова совсем не в его вкусе. Резкая, угловатая, грубоватая. Острая на язычок пацанка, порой начисто забывающая о дисциплине и совсем не похожая на нежную беспомощную принцессу вроде его бывшей жены.

— А товарищ подполковник-то не промах, — ворчит Бизон, отметив на совместных учениях слишком пристальное внимание Корецкого к их Умке.

— Да ладно тебе, нормальный мужик, — отмахивается Багира. Мама-кошка будет только счастлива, если ее любимая «дочка» с интересом посмотрит на кого-то, кроме своего командира.

Бизон только хмурится и бухтит что-то в том духе, что не собирается доверять их Уманову первому встречному. Рита только весело фыркает: ревность и Борька — понятия, совместимые слабо.

— -

— Вот я лошара!

Корецкий недоуменно косится на Уманову, которая сердито бьет рукой по рулю, слишком поздно понимая, куда именно ушли преступники.

— А я тогда кто? — ненавязчиво напоминает о своем присутствии новый командир.

— Простите, товарищ подполковник, — смущенно бурчит Уманова, закусывая губу, — и Корецкому вдруг хочется улыбнуться.

И все-таки она удивительно не похожа на его бывшую жену…

— -

Имя Умановой очень подходит — Олеся. Что-то дикое, непокорное, дерзкое в этих звуках, и глаза, зеленовато-карие омуты не то юной ведьмы, не то настороженной кошки, меньше всего похожи на глаза спецназовки из двадцать первого века.

Ума отжимает мокрую насквозь футболку где-то за шуршащей стеной ивняка — а Корецкий, морщась, думает о том, что уж слишком много стало этой девочки в его жизни.

А еще — он думает о ней непозволительно часто.

— -

Точно — ведьма.

Корецкий, закинув руки за голову, мрачно смотрит в прорезь палатки на стаивающее серебро полумесяца. Пытается угадать, придет она к нему до рассвета или все-таки нет. Уже окончательно склоняется к безапелляционному «нет», когда рядом сухо хрумкают ветки.

Предугадать не получается.

Да и черт с ним.

Без шансов.

В вечернем небе грохочут салюты. Сердце в груди, кажется, гремит еще громче.

Безнадежно. Безысходно. Безвыходно.

Она уедет этой ночью.

Он останется. В своем городе, на своем корабле, со своей Сашенькой.

И уже никогда не узнает, могло ли что-нибудь быть.

Ума легко трогает его за руку, что-то говорит, тихо смеясь — Барс не слышит.

Взрывной грохот в груди оглушает.

Могло бы.

Бы.

— -

Они встречаются спустя несколько лет где-то на выбеленном, звенящем от трескучих морозов Севере.

Он сменил уже не один десяток Саш-Маш-Даш в напрасных попытках заякориться среди бурного моря беспокойной офицерской жизни.

А она по-прежнему одна.

И его по-прежнему к ней тянет неудержимо. Барс отчетливо понимает это, когда накрывает своей рукой ее теплую узкую ладошку — а Ума снова чему-то смеется, глядя на него не то насмешливо, не то лукаво.

В груди оживают салюты.

Его разрывает.

Незаметно. И совершенно безжалостно.

— -

Все повторяется.

Ей — уезжать.

Ему — оставаться.

В груди уже не салюты. Дотлевающие угли.

Снежный ведет Олесю по лабиринту коридоров в пустоту неосвещенных казарм.

Завтра они закончат операцию. Завтра она уедет.

Третьего шанса может не быть.

В висках взрываются фейерверки.

— -

Тянет ее куда-то мимо бессчетных дверей и нескончаемых лестниц.

Тяжело хрипит проржавевшая дверь. Лампочка под потолком рвано искрит.

Ума мягко тянется к нему в ответ, дышит куда-то в шею прерывисто-жарко — и салюты в груди затихают вдруг.

Единственная тусклая лампочка прощально трещит, затухая.

Салютному грохоту в груди становится тесно.

… Но в эфире нашем посторонний шум,

Без твоих глаз я едва дышу.

Что-то остывает внутри. ©

— Лейтенант Максимова, позывной Пума.

Кот смотрит в хорошенькое личико нового координатора — и губы предательски растягиваются в пренебрежительной усмешке.

Еще одна из «семейства кошачьих». И опять синеглазая. Смешно, ей-богу. Или нет, скорее нелепо.

Нелепо — видеть эту соплячку в кресле Багиры. Нелепо — слышать чужой голос по линии связи. Нелепо вверять свою жизнь и жизни ребят какой-то девчонке, а не той, кому доверял всецело и абсолютно.

— Котяра, я тебя прям не узнаю, — ерничает Бизон. — Что, даже не попробуешь подкатить?

Кот смотрит на него яростно-больными глазами. Ему совсем не до шуток. И не до этой смазливой самоуверенной девицы, бесцеремонно занявшей чужое место — место, предназначенное для Риты.

Здесь должна быть Багира. За надежной спиной Бати, в безопасных стенах нового Центра — а не где-то там. Где-то в гуще событий, без какого-либо прикрытия, без поддержки, без связи, рискующая 24/7. Коту хочется рычать, хочется как следует встряхнуть Булатова, который делает вид, что все идет так, как надо, хочется кричать — зачем, ну зачем ты ее отпустил?!

— Бать, нам нужна Багира, — чеканит спокойно и четко, доказывая в сотый раз, почему эта девчонка неуместна здесь. Сегодня он едва не потерял ребят по ее невнимательности, из-за прокола, который никогда не совершила бы Рита — и дамский угодник Ионов впервые в жизни наорал на девушку, не выбирая слов.

Им нужна Багира.

Ему нужна.

— -

Не напишет так ни один поэт,

Чтобы передать, как я жду тебя. ©

Чужой голос в гарнитуре режет слух. Гулкие коридоры кажутся пустыми и мрачными. Больше никто не скажет: «Возвращайтесь скорее», больше никто не обнимет при встрече, больше никто не прикроет ребят, даже находясь за сотни километров от них.

Полгода осыпаются пылью в песочных часах.

Пригов молчит как партизан. Батя и вовсе, кажется, не в курсе деталей — но обыденно непрошибаем и каменно-сдержан.

А Кот чувствует, как в нем медленно и мучительно догорает что-то. Надежда.

Надежда на благополучный исход. Надежда увидеть ее снова. Надежда хотя бы узнать, что случилось.

Что-то безнадежно рвется внутри. Он рвется, сам не зная куда. Если бы только знал, где она и что с ней — наплевал бы на секретность, приказы и звания, нашел бы на краю света, вытащил, помог, прикрыл — и не отпустил бы уже никогда.

Но все, что он может сделать — ждать, надеяться, верить.

— -

Когда в гулком коридоре КТЦ Кот слышит такой знакомый стук каблуков, он думает в первое мгновение, что это галлюцинации после трех суток без сна.

Не верит.

Не верит, когда слышит ее шаги. Не верит, когда видит ее усталую улыбку и перевязанную руку. Не верит, когда различает хрипловато-мягкий знакомый голос.

Только когда срывается с места, сжимая в объятиях и сам забывая дышать, — только тогда наконец-то верит.

— Тише, задушишь же, — тихо смеется Багира, утыкаясь лбом куда-то в его плечо. А он замирает, не в силах пошевелиться, не в силах вдохнуть, и уже все неважно — и чужие любопытные взгляды, и застывшие в коридоре дежурные, и стоящий в паре шагов Булатов…

Ничего не важно.

Кроме Багиры.

Гладит ее по спине, прижимает к себе близко-близко, беззвучно, словно в бреду, лихорадочно твердит ее имя — и не знает, есть ли какая-то сила, способная оторвать их сейчас друг от друга.

Сила, которая крепче его отчаянной веры.

От Муры веет текилой, лимоном и фиалками, промерзшими на январском ветру.

На ней маленькое красное платье и шпильки головокружительной высоты.

Женька выглядит элитной эскортницей, а стонет ничем не хуже заправской порноактрисы. Скользит бедрами по полированной столешнице, позволяет крепким мужским рукам спускаться все ниже, обрисовывать позвонки и поясничные ямочки.

И Бизон, вжимая ее в себя с похабной бесцеремонностью, на двести процентов уверен, что все охранники сейчас прилипли к мониторам, пытаясь во всех пикантных подробностях разглядеть, чем занимается сладкая парочка в полумраке начальственного кабинета — и Коту с Багирой должно хватить этого времени, чтобы выполнить свою часть задания.

Кстати, Кот.

— Кот меня убьет, — хрипло бормочет Бизон куда-то в ключицу.

Мура издевательски-медленно ведет обнаженной ногой по его ноге.

Тарасов жмурится до рези в глазах — алые вспышки искристыми молниями в мозгу.

— У него теперь другой объект для ревности, — недовольно фыркает Женя в ответ, вспоминая, какими глазами Вася смотрел на Багиру сегодня в баре. И вчера в ресторане. И неделю назад в КТЦ. И месяц назад — в больничном коридоре…

Всегда, кажется.

А она — для дела, конечно же — вынуждена сейчас показательно выгибаться в руках своего боевого товарища, чувствуя, как электрические разряды между ними вот-вот дойдут до короткого замыкания.

Бизон ведет губами по ее шее вверх, замирает, прикусывая кожу чуть ниже уха.

Маленькая месть.

Мура в ответ еще теснее жмется грудью к нему — у Бориса рубашка расстегнута на несколько пуговиц, а на Жене — твоюжмать — нет белья.

Прошибает.

— Женька, ты ж у меня доиграешься, — хрипит.

Лукавый смешок оседает на губах мягкой пушинкой. Оставляет после себя росчерк алой помады и солено-терпкий привкус текилы.

Застежка платья с опасной легкостью расползается под пальцами металлической змейкой.

Игра неотвратимо выходит за рамки. Дозволенности или морали.

Аморальности, правильнее сказать.

В наушнике настойчиво пищит сигнал входящего вызова.

Багира на связи.

— Мы все сделали, можете уходить.

Как нельзя вовремя.

— -

Борис — нормальный здоровый мужик, а Женька заводит с пол-оборота — бесстыдством долгого поцелуя; пьяной солью на губах; линией бедер, призывно очерченных огненным шелком; льдистым запахом духов и горячим бархатом кожи.

Табличка «не беспокоить». Замок на два оборота.

Кусок шелка алым всполохом в угол комнаты.

Игра окончена?

Игра началась.

— Кошка бесстыжая.

Демоны пережимают горло, воздуха не хватает — хрипит.

Черт бы тебя побрал, Мурашова, я же мужик! Не гребаный идеальный солдат с напрочь отключенными реакциями и полным отсутствием чувств.

— Я в душ.

Красное платье алым облаком спархивает в угол гостиной. На Женьке только узкая полоска красного кружева и золотая цепочка, тонкой змейкой обвившая шею.

Просто. Блин. Твою. Мать.

— Нарываешься.

Цепляет ее, практически голую, за изломы запястий.

В голове набатом — ее показательные стоны полчаса назад в полумраке кабинета под прицелом видеокамер.

— Остынь, — Мура только смеется. Смотрит на него из-под густо накрашенных ресниц с невинностью порочного ангелочка на дьявольской оргии. Выскальзывает из его рук, босыми ногами шлепает по паркету по направлению к ванной.

Осторожно, двери закрываются.

— -

Скромные девушки не носят платья на голое тело. Скромные девушки не стонут с выразительностью актрис из сомнительных фильмов. Скромные девушки не смотрят на своего боевого товарища так, словно под одним взглядом готовы раздеться.

А еще скромные девушки всегда запирают двери, если собираются в душ.

— Я же говорил, что доиграешься.

Голос тяжелый и низкий, от привычной непринужденно-шутливой интонации не остается следа.

Шутки закончились. Игры тоже.

Мура долго смотрит на него не мигая. Волосы влажным тяжелым шелком падают на спину, а взбесившиеся черти высекают электрические искры из глаз.

Замыкает.

Женя медленно скользит кончиками пальцев по его напряженной груди. Где-то в грудной клетке демоны уходят на дно, задохнувшись тягуче-липким желанием.

Вслед за ладонями по рваной траектории — алые губы. Прерывисто. Медленно. Ниже.

Редкая капель воды из неплотно прикрытого душа превращается в ливень; гремит по кафельным стенам, барабанную дробь вычерчивает внутри черепной коробки.

Стирает последние мысли.

— -

Скромные девушки, определенно, не вытворяют ничего из смелых фантазий героев дешевого порно.

Женька, к счастью, совершенно не скромная.

— Тише ты… вот безбашенная… — почти что рычит. Бесцеремонно гасит хриплые стоны ладонью, втрахивая Женьку в мокрый холодный кафель. Мура в ответ яростнее вцепляется в его плечи ногтями; багровые полосы по коже расползаются рваными нитками.

До взрыва…

Три.

Два.

Один.

Ноль.

Женька прикусывает его ладонь; содрогается, выгибаясь ему навстречу, прижимаясь теснее, бесстыднее, ближе — и взгляд у нее дикий, бессмысленный, затуманенный.

Это уже не игра.

Это искренность.

— -

Сползают вниз, не размыкая объятий, — тяжело дышащие, взмыленные, опустошенные.

Перед глазами по-прежнему — алые всполохи.

Алое кружево. Росчерки алой помады на коже. Алые царапины у него на плечах. Алые созвездия его отметин на ее шее.

Цвет взаимного сумасшествия.

У Риты загар по коже распылен мягкой бронзой, простое сдержанно-черное платье расходится разрезом у бедра, а на запястьях осадком — еще не выветрившийся парфюм: соленая свежесть легкого бриза и весенняя нежность прохладного ландыша. Он знает эти нотки наизусть — сам выбрал как-то простой элегантный флакон среди вычурных бутылочек, расхваленных неумолчно тарахтевшей продавщицей, — почему-то решил, что именно такой тонкий и строгий аромат Рите подойдет идеально. А потом, за редкие ласковые светлые ночи, изучил этот запах, вдыхая с бархата ее кожи в секунды остывающего безумия.

Она упрямо называла это скоротечным безумием, а он также упрямо доказывал ей раз за разом, что для него это нечто большее — и ей все-таки пришлось признать поражение. И ничуть об этом не пожалеть.

— Устала?

Кот смотрит на нее изучающе-мягко, ловит усталую грацию плавных движений — и не может отвести взгляда.

— Есть немного, — утомленно выдыхает Багира, откидываясь в кресле и блаженно вытягивая горящие от неудобной обуви ноги.

Кот опускается перед креслом, стягивает с нее надоевшие шпильки. Неторопливо скользит ладонью вверх — почти невесомо от лодыжки к прикрытому черным шелком колену; замирает, обводя указательным едва заметную выбоинку на бронзово-гладкой коже. Еще одна отметина — чуть выше, прикрытая складками тонкой ткани — но Коту не надо и видеть, он безжалостно-четко помнит каждый шрам — так же четко, как то, когда тот был получен.

Один, самый давний — в истории с бомбой, когда Багира оказалась в заложниках у бандитов, а потом рыдала у него на плече после взрыва, оплакивая Булатова.

Другой — в затопленных пещерах, когда он снова перепугался за нее так, что сам поразился этой буре эмоций по отношению к своей просто-подруге.

И третий, самый свежий — оставленный гребаным Кнауфом, который тогда бросил ее раненую с гранатой в руках — и только вовремя вмешавшийся Батя удержал потом Кота от расправы над этим уродом…

Он помнит все — каждый раз, когда мог ее потерять.

— Вась, мы на задании! — Рита резко перехватывает его ладонь, но голос предательски сбивается на легкую хрипотцу.

Кот лукаво улыбается, сплетая их пальцы.

— Так мы ж его выполнили. Можно расслабиться.

Встает и уверенно тянет ее за собой — в прохладный полумрак наглухо зашторенной спальни.

— -

Платье легко стекает вниз, застывая на паркете лужицей жидкого шелка.

Кот обнимает Риту сзади, неторопливо ведет ладонями по выступам ребер. Решительно. Требовательно. Выше.

Багира сглатывает судорожно, поспешно разворачиваясь к нему лицом. А он даже в сумраке безошибочно угадывает, как горят ее щеки.

Чуть отстраняется и смотрит на нее пристально-жадно — бронзовую, идеальную, гибкую, затянутую лишь в колючее черное кружево. Вспоминает, как каких-то сорок минут назад на нее таращился их «объект» — лощеный иностранец с масляно блестящими глазками. Как норовил придержать ее за локоть или коснуться колена, сокращая дистанцию.

Невольно сжимает зубы.

— Не представляешь, как сильно мне хотелось оторвать руки этому долбаному Генри, — цедит яростно.

Рита мягко улыбается, очерчивая его скулу кончиками пальцев.

— Не сердись. Это просто работа.

Вулкан закипевшей было злости гаснет, так и не разгоревшись. Рита всегда умела унять шторм его бурных эмоций — хоть в служебном, хоть в личном.

Багира — не Мура, с удовольствием купающаяся в мужском восхищении, способная заиграться и перейти черту. Багира твердо держит границы. Багире он доверяет безоговорочно.

— Я знаю.

Бережно целует ее пальцы — и волнам тихой нежности в груди становится отчаянно тесно.

С Ритой все по-другому. Без непонятных мучительных игр на струнах измученных нервов; без иссушающей ревности; без сомнений, недоверия, ярости.

Спокойно. Трепетно. Правильно.

Так, как бывает только с настоящими.

— -

На ее губах — розовое вино и смазанная помада. Поцелуи — требовательно-жаркие, но вовсе не торопливые.

Они не хотят спешить. Они хотят остаться в этих мгновениях как можно дольше — изучая, впитывая, наслаждаясь. Между ними сейчас — не бурная страсть, прошибающая мозги как опьяняюще-крепкий ром, это легкая терпкая нежность, как у выдержанного вина — и здесь ценен каждый глоток. Каждый вздох, каждый стон, каждое прикосновение, растянувшееся на их личную бесконечность.

Ее руки неспешно-ласково по его окаменевшим плечам. Его губы почти невесомо по ее шее. Рита запрокидывает голову, подставляясь его поцелуям — а он чуть прихватывает кожу, оставляя едва различимое красноватое пятно над ключицей. Он хочет сейчас немного побыть наглым собственником — немного, совсем чуть-чуть. Оставить на этой разгоряченной бронзе маленькую печать — знак того, что эта роскошная женщина безраздельно его, даже несмотря на все те взгляды, которых этим вечером на нее бросали ничуть не меньше, чем на Мурашову в ее порнографически-красном.

Эта женщина — его. И по-другому уже не будет.

Рита сдавленно выдыхает, когда его губы на миг замирают у самой кромки белья. Осторожнее. Ниже. Бретелька с загорелого плеча спадает стремительно, а его губы все ниже и все настойчивей. Рваное дыхание сбивается горячечным полустоном — и Кот уже сам на грани.

Чувства девятым валом — вот-вот захлестнет с головой.

Великолепно ориентируясь в полутьме, по-прежнему не разрывая объятий — в два шага к просторной кровати.

А дальше — лишь сладостно-слепящие вспышки.

Его поцелуи рваным пунктиром. Ее горячечно-тяжелое дыхание в его растрепанных волосах. Его настойчиво-бесстыдные пальцы. Ее ладони, скользящие по его спине. Его лихорадочно-ласковый шепот. Ее ноги, обхватывающие его поясницу. Идеально отточенный ритм движений. Восхитительно-бешеная волна взаимного жара, выбрасывающая в иную реальность — в ту реальность, где нет ничего, кроме них.

Между ними сейчас — ничего. Ни расстояния, ни времени, ни пространства.

Между ними только — жадная нежность, способная довести до сумасшедшего взрыва.

Нежность, разделенная на двоих — и потому бесконечная.