Фрагменты (гет)

Когда Кот впервые видит ее спустя несколько недель после того проклятого дня, звенящая нить тревоги в груди обрывается нестерпимой болью.

Ионов вспоминает, как укутывал ее плечи своей камуфляжной курткой, как отпаивал чаем из термоса и как до дрожи в пальцах хотел прижать к себе молча и сильно-сильно — совсем как когда-то давно, тихо и отчаянно рыдающую на катере среди взбаламученного взрывом моря…

Но ребята его бы не поняли. И Рита не поняла бы тоже — хотя еще совсем недавно искренне-радостно сама обнимала при встрече.

А теперь между ними пропасть. Чертова пропасть из треснувшего льда отчужденности. И Коту становится ощутимо холодно — а может, это просто потому, что на улице минус тридцать и пронизывающий ветер пересчитывает кости ледяными пальцами.

Рита жадно курит на ступеньках кафе в нескольких сотнях метров от КТЦ; пальто на ней застегнуто лишь наполовину, а в растрепанных ветром волосах застывают снежинки.

— Рит, ты что, совсем с ума сошла?

Вася бесцеремонно отбирает у нее недокуренную сигарету и отправляет в бреющий полет к урне; следом падает почти опустевшая пачка.

— После воспаления легких курить? Совсем жить надоело? Куда только Батя смотрит…

Кот вглядывается в нее с неподдельным беспокойством в своих невероятных ясно-синих глазах, что-то укоризненно-добродушно ворчит, проталкивает в петли не застегнутые пуговицы и поправляет капюшон.

А у Багиры отчего-то совсем нет сил возмутиться. У нее вообще нет сил — наверное, не стоило сбегать из больницы, толком не долечившись, но здесь ее ребята, здесь ее жизнь, здесь ее смысл — и по-другому не получается. Не получится уже никогда.

А Васька все что-то выговаривает встревоженно-мягко, сует ей в руки свои слишком большие варежки, тащит куда-то… И сопротивляться у Риты тоже нет сил, только нарочито возмущенно спросить:

— Кот, ну куда ты меня тащишь?

А Вася уже распахивает перед ней дверцу машины и отвечает как-то слишком серьезно:

— Отогревать тебя буду.

— -

Он отвозит ее за город в маленький теплый дом — с толстыми бревенчатыми стенами, морозными узорами, налепленными на окна, и несоразмерно огромной печью.

Уже спустя полчаса они сидят на расстеленном на полу одеяле, греют руки возле выстреливающего искрами огня и молчат. А Васе сильнее прежнего хочется притянуть ее близко-близко, вжать в себя до дискомфорта у ребер и просточувствовать. Но Кот понимает с нахлынувшим ужасом, что больше не получается — их невероятно родная Рита вдруг кажется совершенно чужой. Обледеневшей. Промерзшей. Продрогшей до основания.

— Багир, ну что такое с тобой?

Все же осмеливается прикоснуться — и ледяной тихий звон становится оглушительным.

— А что со мной?

Напрягается в его руках натянутой до предела струной — вот-вот надорвется.

А он беспомощно прижимается щекой к ее волосам, пахнущим зимней стылостью, дымом и отчего-то корицей. И совершенно не знает, как ей сказать — сказать о том, насколько ему мучительно видеть ее такой. Насколько ему больно знать, что она больше не их.

— Ты совсем чужая нам стала, — шепчет как-то надломленно-сдавленно. — Всем. Мне… даже Уме, даже Бизону…

— Ну что ты глупости говоришь? — Она наконец расслабляется в его объятиях и улыбается даже. — Вот же я, здесь.

— Здесь, но не с нами.

И Кот сейчас почти с завистью думает о Булатове — о том, что это его обнимает Рита, услышав про удачное завершение операции, ему заваривает чай, на его плече позволяет себе поплакать. А ему до выворачивающей наизнанку тоски хочется, чтобы она принадлежала и ему тоже — хотя бы как раньше, хотя бы совсем чуть-чуть…

— -

Хотя бы чуть-чуть.

Он будет отогревать ее горячим душистым глинтвейном, совсем как прежде шутить и обнимать как в их лучшие времена. И строго-настрого запретит курить — «А то Бате все расскажу»; и улыбнется как-то растроганно и растерянно, когда она задремлет, прижимаясь к его плечу.

Она все-таки будет принадлежать ему — совсем немного, но все же чуть больше, чем остальным. И сегодня, и завтра, и еще много-много их общих дней.

А самое главное — ей больше не будет так отчаянно холодно.