Фрагменты (гет)

Из дерзкой, взрывной пацанки Ума как-то вдруг превращается в хрупкую девушку, расцветая на фоне своего без пяти минут мужа — сурового, красивого подполковника с невероятно пронзительными голубыми глазами.

Батя, глядя на кружащуюся по банкетному залу пару, усмехается отечески-мягко; Бизон сидит мрачнее грозовой тучи, стискивая руку своей Кати; а Рита улыбается чуть подрагивающими губами, и ресницы у нее мокрые от слез.

На отсыревшей насквозь вечерней улице они прощаются у роскошного лимузина, который увезет их Уму в совершенно другую — семейную — жизнь.

— Девочка моя… Поздравляю, — и голос выдает хрипловатой предательской дрожью. Багира действительно рада за свою любимицу, но…

Но, кроме счастья за нее, есть еще что-то, отчего у Риты подступающими слезами ломается голос и руки едва заметно дрожат.

И Кот, кажется, знает, что именно.

— -

— Курить — здоровью вредить.

Ионов резко отбирает у Риты зажженную сигарету; встает рядом, чуть за спиной, близко-близко — так, что в легких оседает крепкий запах табака, дождливой сырости, вина и ее духов — чуть сладковатых и пряных одновременно. Черемуха у крыльца ресторана осыпается снежными хлопьями терпко-горьких соцветий; резко пахнет бензином и мокрым асфальтом. Слепящим золотом вспыхивают в полутьме звездочки на погонах парадной формы — и даже кажется, что немного светлее.

Рита только усмехается едва слышно, вцепляясь пальцами в перила крыльца; смотрит неподвижно-заледеневшим взглядом куда-то вдаль. И Коту больно даже думать о том, какие мысли сейчас разъедают ее изнутри.

— Ну вот и все, — улыбается криво. — Батя примерный семьянин, Бизон будущий отец, Умка теперь счастливая жена… А я…

— А что ты? — И от ее неестественно-ровного тона в горле ком.

— Да в том-то и дело, что ничего. День за днем — КТЦ, операции, приказы… И ничего больше. Ничего, понимаешь?!

— Но у тебя ведь есть мы. Чем не семья?

Рита усмехается тихо и горько.

— Только у каждого из этой семьи уже своя семья. А у меня нет ничего. Нет и не будет уже никогда! — срывается.

Рывком к себе. Глаза в глаза — и от горячего шторма в ее свинцовых почему-то больно дышать.

— Не смей, — шепотом громче крика. — Не смей говорить так, даже думать так не смей, поняла! — И так сильно, до выворачивающей наизнанку боли хочется закрыть ее собой — от прошлых и будущих тяжелых дней, от этих мучительных мыслей, такую невероятно сильную женщину, стальную и хрупкую одновременно — оказывается, бывает и так.

— Я. Я есть у тебя. И буду всегда.

Это не признание, нет.

Это неоспоримая истина длиной в целую жизнь.