Потерявший себя мальчик стоял на пике скалы.

Ветер трепал его волосы, жесткие, словно высушенная на солнце трава, и нашёптывал, успокаивая, забирая боль.

Мальчику сегодня воевать.

Не стоит драматизировать войну — это по меньшей мере глупо. Во время боя никто не осознаёт, что именно делает — колет, рубит, убивает… Тут главное — выжить.

В конце концов, Грэн знал, что половина рекрутов из года в год была в неё влюблена; он просто был одним из них. Их чувства разбивались о военный быт и резкие приказы; его чувства прорастали, укрепляясь корнями где-то в животе.

А его раздирало изнутри когтями, полосуя грудь и низ живота, а сны ему снились такие, что он, кажется, краснел после пробуждения и даже злился на себя за то, как он видит в них генерала.

И ледяные кристаллы безнадёжности и прочности этой любви росли и множились в Грэне. Год сменял год, линия фронта то медленно и неуверенно отодвигалась к городам, то, подобно морской волне, накатывала на подножье гор, сметая всё на своём пути, а Грэн всё так же любил Амайю, замечая каждый новый шрам на её коже и зная, что и в этот раз его не было рядом для того, чтобы хотя бы закрыть командира своим бесполезным телом.

Постепенно он привык к этой боли, научился с ней жить, пить, есть и спать, притерпелся к ней, понял, как эффективнее скрывать то, как бешено у него бьётся сердце в присутствии Амайи. Он заковал свои чувства в корсет из внешнего спокойствия, потому что не был готов ни к болезненному отказу, ни к солдатским насмешкам над его генералом, но эти чувства пылали так же жарко, как и семь лет назад, причиняя привычную, но от этого не менее мучительную боль.

Если нужны образцы, могу приложить.

А с момента активного райтерства стало проще входить в этот «транс»

П_Пашкевич
Давайте, если не трудно; во всяком случае, мне было бы интересно.

РедактироватьКогда куранты на Часовой башне Кер-Сиди отбивают половину девятого, Танька уже давно на ногах. Это у людей еще утро — кстати, далеко не для всех раннее: фермеры, да и многие горожане уже давно на ногах и вовсю работают. А уж для сиды сейчас, пожалуй, разгар времени бодрствования.

Этайн впервые после каникул шагает на учебу. На ней предписанная уставом Университета форма: белая мантия, под ней длинное серое платье без рукавов, а под ним — еще одно, черное, уже с рукавами. Форма эта, впрочем, обязательна к ношению только в торжественные дни, но Первое сентября — именно такой день и есть. Волосы у Таньки распущены. Честно говоря, после истории с «фэйри-колдуньей» она уже бы и не прочь отказаться от ведьминской прически, да и вообще, кажется, наигралась, — но, пожалуй, одногруппники тогда ее не поймут. За спиной у Таньки пристроен удобный рюкзачок с письменными принадлежностями, на груди красуются широченная красно-желтая лента Плант-Монтови — пускай все видят, к какому славному клану она принадлежит! — и значок в виде зеленого листика, эмблема факультета.

Предвкушение встреч с однокурсниками отодвигает куда-то на задний план все неприятности прошедшей ночи — благо еще и мазь сработала как надо и ушибленное место практически не напоминает о себе. Однако совсем отключиться от обрушившихся вчера на бедную голову сиды новостей никак не получается. Сам город напоминает ей о них.

И опять была дорога — где-то уцелевшая с римских времен, где-то явно восстановленная на скорую руку, где-то совсем запущенная, но все равно не запустевшая. Навстречу фургону то и дело попадался местный люд: то семья фермеров в запряженной волами телеге, то молодой горожанин верхом на ухоженном гнедом коне, то задумчиво бредший куда-то седой монах или священник с выбритым по ирландскому обычаю лбом. Часто на пути встречались группы военных, но те по большей части, наоборот, двигались на запад.

С утра вожжами завладела Гвен. Несмотря на накрапывавший дождик, она была весела, жизнерадостна и то и дело напевала думнонские песни со странными, не всегда понятными словами. Танька, привычно уже пристроившаяся на облучке с нею рядом, поневоле заразилась ее настроением и воодушевленно рассматривала тянувшуюся вдоль дороги болотистую равнину и видневшуюся в отдалении цепь холмов.

Между тем местность явно понижалась. Вязовые и тисовые рощи встречались на пути всё реже и реже. Вскоре леса окончательно сменились ольховыми и ивовыми зарослями, а высокие деревья остались лишь на редких приземистых холмах. К концу третьего дня пути почти пропали и кустарники, уступив место вереску и болотным мхам. Время от времени скучное однообразие зеленовато-бурой равнины нарушали извилистые ручейки и речушки, то целыми милями тянувшиеся вдоль дороги, то сразу же подныривавшие под нее и торопливо убегавшие прочь. К полудню солнце все-таки пробилось сквозь тучи, разогрело осенний воздух, и целая туча гнуса заклубилась над лошадьми. Те пытались отбиваться от докучливых насекомых хлесткими взмахами хвостов, прядали ушами, раздраженно фыркали. Гвен стало совсем не до песен: вооружившись длинной ольховой веткой, она непрестанно воевала с комарами и мошками, отгоняя их и от лошадей, и от себя. Гнус, однако, и не думал отступать — наоборот, он всё больше и больше зверел. Пару раз комары, должно быть, самые оголодавшие, вопреки обыкновению куснули даже сиду. Один из кровопийц благополучно улетел, а другой вдруг шлепнулся со щеки на подол, растопырил крылья и, жалобно зазвенев, закрутился на спине. Гвен посмотрела на умиравшего комара с неподдельным удивлением, а Танька долго и безуспешно искала произошедшему разумное объяснение. О ядовитости сидовской крови она не слыхивала никогда.

Этот пустяк, как ни странно, Таньку изрядно огорчил. Нет, комара она вовсе не жалела, дело было совсем в другом. Наверняка ведь случилось всего лишь совпадение, но вот как убедить теперь в этом Гвен? А не убедишь — того и гляди появится в Британии новое нелепое поверье!

Нужные слова у Таньки так и не нашлись, так что пришлось промолчать. Гвен тоже промолчала, не спросила ничего, а уж что она при этом подумала, навсегда осталось загадкой. Комары же и мошки вскоре исчезли: припустивший с новой силой дождь справился с ними куда лучше, чем ольховая ветка.

Миновав еще с десяток дорожных столбов — здесь, в Думнонии, ими отмечали не гленские километры, а старые добрые римские мили — фургон неторопливо перевалил через пологий плоский холм. Впереди открылся вид на речную долину. Сама река оказалась не особенно широкой — ей было далеко даже до Туи, не говоря уже о Хабрен — и все-таки она выглядела полноводной, настоящей.

— Уск! — выдохнула вновь оживившаяся Гвен. — Милый славный Уск! Сколько же лет я тебя не видела!

Почему так вышло, на ваш взгляд?
Не думаете, что дело может быть в том, что вы просто стали лучше видеть качество своего слога / повысилась внутренняя планка?

У меня, как и у большинства