L+L (гет)

— Я боюсь, — сказала Лорелей

Она ещё не вставала — и Леопольд, которому дали неоплачиваемый отпуск до конца семестра, так и не отходил от неё почти ни на шаг, фактически переложив все заботы о маленькой дочке на свою мать и на отданного им домашнего эльфа. В первые дни после родов он вовсе не мог видеть это дитя, едва не убившее его любимую — но когда Лорелей стало легче и она стала просить приносить ей малышку, кормить которую ей в один голос целители советовали самостоятельно, утверждая, что это будет полезно для восстановления, отношение Леопольда к дочери начало меняться. Постепенно он почти забыл о том, что почти ненавидел эту крохотную девочку, видя теперь в ней лишь продолжение своей жены, и принимая малышку уже за одно это. Этому, возможно, очень помогало то, что девочка была спокойной, по большей части, только ела и спала, и плакала нечасто и, что называется, по делу. И, конечно, то, что заниматься ею Леопольду почти не доводилось: большую часть забот о новорождённой взяла на себя пока что его мать. И это было странно, но пока Вейси разрешил себе об этом не раздумывать. После. Он подумает об этом обязательно — чуть позже.

— Чего ты боишься? — спросил он очень серьёзно — он вообще всегда серьёзно относился к её словам, особенно если она говорила что-то о страхах: Лорелей вовсе не была пугливой, и звучали такие слова из её уст нечасто.

— Это же Малфои, — сказала она, краснея. — Я вообще не представляю… Ну как это будет?

— Ты, — похолодел он, — встречала его в…

— Нет, — перебила она. — Никогда, ни разу. Я вообще не думаю, что он у нас был хоть раз… Я ни от кого из девочек не слышала. А они намекнули бы, — она улыбнулась. — Контракт контрактом — мы ведь даже на суде показания без согласия клиентов давать про них не можем — но есть много способов. Нет.

— Тогда что же? — спросил он настойчиво. — Ты их боишься?

— Не их… но… Лео — представь, как это будет? — она поглядела на него очень грустно и тревожно. — Даже если они согласятся — они же… Малфои. А я? Как они станут смотреть на меня?

— Ты не хочешь? — спросил он то единственное, что ему было важно. — Он спас тебя. Вас обеих, — поправился Вейси. — Вот я и подумал, что…

— Я понимаю, — кивнула она. — Но это другое… Там он был целителем… А тут… Я боюсь, — повторила она и протянула ему руки — и он обнял её и, прижавшись к ней, прошептал:

— Я не стану писать им. А кого бы выбрала ты?

— Крёстным? — шепнула она.

— Да. Кого?

— Я не знаю, — искренне проговорила Лорелей. — Не знаю совсем никого. Я просто не знаю их, Лео… какие они?

— Кто? — не понял он — но он вообще плохо соображал, когда обнимал её — с тех пор, как она чуть не умерла, и он держал её под самым странным Империо в своей жизни. Просто не мог толком думать, растворяясь в одном ощущении и в одной мысли: «Жива».

— Малфои, — улыбнулась Лорелей. — Малфои, конечно. Какие они? Я только в газетах видела колдографии… И слышала разные ужасы про Пожирателей.

— Я плохо их знаю, — признался он. — Но я доверяю себе. А он понравился мне — и так спокойно и просто нашёл решение. И мама с ними дружит, — добавил он, сам удивившись тому, что, оказывается, и сам действительно полагает это аргументом.

— Ты хочешь этого? — спросила она, решаясь.

— Хочу, — сказал он, вдыхая и вдыхая её запах. Живой запах. Живая… Она с ним. С ним, навсегда…

— Хорошо, — сказала Лорелей, даже зажмурившись. — Если ты хочешь — пусть так будет.

— Ты правда согласна? — улыбнулся он, не открывая глаз. Живая… Она с ним. С ним.

— Правда, — она обняла его и прижала к себе, заглушая тревогу, неуверенность и всколыхнувшийся в ней стыд. — Я верю тебе.

— Он знает, кем ты была, — сказал он. — И я ещё раз напомню. Так что, если согласится — будет знать, на что соглашается.

Они долго лежали молча, обнявшись — и не заметили, как задремали. Леопольд проснулся первым — и долго лежал, положив ладонь ей под полную молока грудь, на сердце, и слушал его биение, и думал, в сотый, в тысячный раз думал о том, как легко мог ничего этого не иметь. Ему достаточно было просто не пойти у себя на поводу — тогда, сразу же после увольнения, или уже после того, как он сделал ей предложение, потому что, реши он тогда дождаться утра и назначь ей, к примеру, встречу, он бы уже не пришёл на неё, конечно. И ничего не было бы… И он бы, вероятно, в один из тех острейших приступов тоски, что изводили его первые месяцы после отказа от Фелициса, просто добрался бы до аптеки и, купив, к примеру, Живую смерть, вот так разом бы всё и закончил. Ну и, в конце концов, всегда есть петля… Но он сделал то, что сделал — и теперь у него есть она. Родная и тёплая — и живая…

— Лорелей, — прошептал он, приподнимаясь и касаясь губами её груди. Как же он соскучился по ней… Соски оказались крупнее, чем ему помнилось — и он, клянясь себе, что просто поцелует её, что помнит, что она ещё очень-очень слаба, и просто соскучился — не заметил, как начал ласкать их. А потом произошло то, что, конечно же, должно было произойти: он почувствовал во рту странный, сладкий вкус молока — и мир и правила перестали для него существовать. Осталась только она — проснувшаяся и с наслаждением позволяющая ему всё это его Лорелей, которую ощущение сосущего её молоко мужа и саму совершенно неожиданно практически свело с ума.

— Да, — выдохнула она, запуская пальцы в его волосы и гладя его голову — так привычно ему и так сладко.

— Тебе нельзя сейчас, — пробормотал он, не отрываясь от этой прекрасной полной груди. — Я немного… просто поцелую тебя… и всё…

— Да, — повторила она — её пальцы соскользнули ему на шею, и у него по спине пробежали мурашки от знакомого и возбуждающего прикосновения. И молоко… Это странное сладкое молоко — он пил его… Пил её, потому что оно было её частью, самой её сутью, и никакой секс не мог сделать её ближе, чем эта липковатая сладкая жидкость. От одной этой мысли, от понимания, что вот теперь, сейчас она действительно у него внутри, в нём, он терял волю и забывал обо всём вокруг: об окружающем мире, о матери, возившейся с его дочерью за стенкой в соседней комнате, о всегда смущающем его эльфе, который мог возникнуть в комнате в любую секунду... Ему казалось, что он чувствует, как течёт проглоченное молоко по пищеводу и как, задержавшись в желудке, чудесным образом растекается по его жилам, проникая в самые дальние уголки его тела, и он пил и пил — а она, смеясь, в какой-то момент заставила его сменить грудь, прося не выпивать её всю, потому что нужно же что-нибудь оставить и дочке. В какой-то момент желание — такое же сильное и острое, как в юности — захлестнуло Леопольда с головой, и он, подняв рубашку Лорелей, начал целовать уже всё её тело. Во время беременности она исхудала, а не поправилась, как это обычно бывает, и сейчас показалась бы, наверное, ему-прежнему некрасивой, со своими проступающими под кожей рёбрами и тазовыми костями и всё ещё довольно большим, подряблевшим и покрытым растяжками животом — но этот, теперешний Леопольд обожал её всю и просто не понял бы уже, как его Лорелей вообще может быть некрасивой. И её тело — такое, каким оно сейчас было — казалось ему самым прекрасным, и лучшим, и родным — и единственным. А главное — живым… Он не позволил себе дойти до самого низа — хотя видят боги, её запах, изменившийся после родов, но всё равно такой узнаваемый, манил его сейчас, как никогда прежде, но он побоялся и смутить её, и сделать ей больно, потому что роды, как казалось ему, были ещё так недавно — ещё ведь и месяца не прошло… Но его собственное желание было уже почти болезненным, и он, приподнявшись снова к её груди, вновь взял один из сосков в рот — и требовательно прижал её руку к своему паху. И этого её прикосновения оказалось достаточно: ей хватило, кажется, всего нескольких движений, чтобы он застонал — и замер, пачкая её руки и простыни. И замер второй раз, когда она потянула его руку к себе — туда, между ног…

— Тебе разве можно уже? — спросил он, обмирая и от страха, и от надежды. Как же он соскучился по ней… Мерлин.

— Не знаю, — шепнула она в ответ. — Но я очень хочу. Немножко. Просто рукой — можно, наверное…

И он погрузил пальцы в тёплое, скользкое, мокрое — и опять на какое-то время потерял голову, тая от счастья, нежности и любви, и от понимания, что вот теперь действительно всё позади, и она, его Лорелей, и вправду поправится, и что больше он никогда подобного не допустит. И что ему всё-таки опять по-настоящему повезло — на сей рад уже без всякого Фелициса.