Жребий (гет)

Над входом ярко сияли гербы уходящих эпох и тех, что давно развеялись в прах как дань Небытию.

Коридоры наполнялись золотом и серебром аур, и неслышным, невидимым ощущением клинков, спрятанных под плащами.

Шеол пульсировал и дышал напряжением — медленно, глубоко, как организм, знающий, что ему предстоит выдержать удар. Возможно, смертельный.

Факелы горели слишком ровно. Музыка ещё не звучала, но воздух уже был натянут, как струна, готовая лопнуть от первого прикосновения. Камень под ногами помнил больше триумфов и казней, чем могли вспомнить все присутствующие вместе взятые, и терпеливо ждал новых имён, которые войдут в его холодную память.

Сияние бесчисленных звёзд, вихри галактик — вся Вселенная тревожно отзывалась, будто предчувствовала неизбежное.

Кроме чёрной, мёртвой пустоты Бездны, смыкавшейся вокруг видимого горизонта, как удавка. Эта пустота не пульсировала, не дрожала, не отражала свет. Она не была равнодушной — и в этом было самое страшное.

Бал ещё не начался.

Но всё уже было готово не к празднику —

а к исходу.

* * *

Печать была безупречна.

Сигил — треугольная вязь — строгая, древняя, лишённая украшений — не кричала о власти, но и не оставляла сомнений в её подлинности. Воск был чёрным, почти матовым, будто впитал свет. Пергамент письма лежал на столе ровно, как клинок, положенный плашмя.

— Любопытный жест, — произнёс высокий гость, не прикасаясь к приглашению. —Вежливость там, где обычно предпочитают угрозы.

Хозяин покоев усмехнулся едва заметно, словно позволил себе роскошь тени эмоции.

— Вежливость — это та же угроза, — ответил он. — Просто она требует больше ума. И больше терпения.

— Вы полагаете, что подобные знаки обязывают? — голос гостя был мягок, почти осторожен. — В прежние времена это было немыслимо.

— Прежние времена закончились, — спокойно отозвался хозяин. — Сейчас достаточно лишь… неверного шага.

Гость наконец перевёл взгляд на печать.

— Вы всерьёз считаете, что это приглашение — не ловушка?

— Я считаю, — медленно сказал хозяин, — что тот, кто присылает его, уверен в исходе. А уверенность — самая опасная форма силы.

Пауза затянулась. За окном солнце золотило облака.

— Любопытно, — произнёс гость. — Вы говорите так, будто уже знаете, чем всё закончится.

— Я знаю только одно, — ответил хозяин. — Если не явиться — это будет воспринято как страх. Если явиться с неверным посылом — как признание слабости. Остаётся лишь один достойный вариант.

— Лично, — тихо сказал гость.

— Именно.

Гость сухо улыбнулся:

— Вы всё ещё верите, что порядок возможен без жертв?

Хозяин выдержал взгляд.

— Я больше не верю в порядок, — сказал он. — Я верю в баланс. А его никогда не удаётся удержать чистыми руками. Я давно говорил, что жертвы неизбежны. Точнее одна единственная и конкретная жертва. Одна душа. Один жребий.

Ещё одна пауза.

— Значит, вы принимаете это приглашение? — спросил гость, уже зная ответ.

— Мы оба, друг мой, принимаем это приглашение — мягко произнёс хозяин, — Мы должны показать, что мы выше сомнений, недоверия, интриг и прошлых размолвок. Даже если сомнений, на самом деле, больше, чем когда-либо.

Гость наконец взял письмо.

— Что ж, — сказал он, — пусть будет праздник. Мир давно не видел настоящего примирения.

Он склонил голову в полу-поклоне ровно настолько, чтобы жест можно было истолковать и как уважение, и как насмешку.

— История любит тех, кто приходит вовремя, — добавил хозяин. — И беспощадна к тем, кто считает себя её автором.

Гость уже направлялся к выходу, когда остановился.

— Скажите… — не оборачиваясь, произнёс он. — Вы действительно верите, что на этот раз победит Свет?

Хозяин ответил не сразу.

— Я верю, — сказал он наконец, — что на этот раз победит тот, кто устал быть пешкой. И кому победа была обещана, но ни разу по-настоящему не дарована.

Дверь закрылась.

Письмо осталось лежать на столе — как древнее пророчество, наконец-то готовое сбыться.

* * *

Замок едва ощутимо вздрогнул.

Не как при атаке — так дёргается тело, когда по нерву проходит ложный импульс.

Сиви почувствовала это.

Не боль.

Не страх.

Смещение.

Один из древних порталов в пещерах под дворцом — тех, что держали границу между Шеолом и тем, что начиналось ниже, — дал сбой. Не прорыв. Пока. Но вибрация была слишком знакомой, слишком… личной.

Она не сказала никому.

Ни Воланду.

Ни Азазелло.

Ни страже.

Плащ остался брошенным на спинке кресла.

Она спускалась по каменной винтовой лестнице быстро, почти бесшумно — туда, где стены были старше самого времени.

Там уже был он.

Фагот стоял у разомкнутого круга, опираясь на эфес клинка, будто ждал её именно здесь. Лицо его было спокойно — слишком спокойно для того, кто только что вмешался в структуру узла портала.

— Вы почувствовали, — сказал он, не оборачиваясь.

Не вопрос. Констатация.

— Ты полез туда, куда тебе не позволяли, — резко ответила Сивилла.

Он повернулся.

Ангел Смерти.

Рыцарь.

Телохранитель.

— Я действовал в рамках присяги, — холодно произнёс он. — Моя обязанность — сохранить настоящее и будущее. Даже если для этого придётся устранить источник нестабильности.

Она усмехнулась. Криво.

— Источник — это я?

— В вас слишком много Его, — ответил Фагот без колебаний. — Слишком много безумия Создателя. Вы готовы пожертвовать слишком многим — значит, вы всё ещё опасны. Преданность Повелителю и присяга, которую я дал Принцу Азриэлю, не отменяют необходимости контроля.

Он поднял руку.

Портал дрогнул сильнее.

Сиви не дала ему закончить жест.

Он инстинктивно выставил клинок — не в нападении, в защите.

Она ударила первой.

Не магией.

Внезапно — локтем в горло.

Рывком — сбила с ног, впечатав магией в камень так, что треснула древняя плита.

Хруст был сухим. Неприятным.

— Ты сделал одну фатальную ошибку, — сказала она тихо, глядя ему прямо в глаза. — Ты решил, что моя готовность умереть означает готовность подчиняться.

Она положила ладонь ему на грудь — не пробивая, а проникая магией внутрь, туда, где его сущность держалась на клятвах.

Фагот задыхался, но всё ещё смотрел на неё с холодной убеждённостью.

— Вы всё равно станете жертвой, — прошипел он. — Ради них. Ради баланса.

— Да, — согласилась Сивилла. — Ты всё продумал. Всё просчитал. И пришёл к правильным выводам. Вот только моё представление о том, что случится, ты истолковал неверно. Как и моё представление о том, в чём будет заключаться жертва.

Она чуть наклонилась к нему.

— Ты служишь моему отцу. И поклялся служить моему сыну. По этим двум причинам ты будешь жить. Пока.

Сивилла отступила, прижимая ладонь к боку. Кровь уже текла — неглубоко, не слишком обильно, но пятно на рубашке уже расползалось. Портал стабилизировался, затих, словно зверь, которому сломали челюсть.

Она смотрела на Рыцаря сверху вниз.

— Только твои клятвы поддерживают твоё существование, — сказала она. — Это не делает тебя ни хозяином положения, ни моим хозяином. И уж точно не судьёй.

Она развернулась и ушла.

Не оглядываясь.

Позади неё Ангел Смерти медленно поднимался с камня — впервые за тысячелетия не зная, кому именно он теперь принадлежит.

А где-то выше, в залах, где пахло благовониями и золотом, никто не заметил, что нечто уже истекало кровью.

И что Принцесса уже заплатила аванс.

* * *

Воланд едва заметно склонил голову и прищурился. Ровно настолько, чтобы это заметило пространство — и никто из присутствующих.

Никто из свиты не обратил внимания. Ни одна ауры не дрогнула. Подготовка к Балу текла дальше, как безупречно отлаженный механизм. Но в самых недрах Замка, там, где магия еще помнила времена до начала времён, что-то коротко, болезненно вздрогнуло.

Он почувствовал это сразу.

Не смертельную угрозу.

Не зов.

А удар — локальный, грязный, личный.

Кровь.

Воланд медленно выдохнул.

Пальцы сжали подлокотник кресла — лишь чуть-чуть сильнее, чем позволяла безупречная поза.

Рыцарь.

Это было не было мыслью. Имя стало отметкой в списке долгов, которые необходимо взыскать.

* * *

Рядом — на другом конце зала — Лорд Командующий резко обернулся к выходу.

Азазелло не остановился.

Он не замедлил шага.

Но его тело отреагировало раньше, чем разум успел приказать — как реагирует хищный зверь.

На миг огонь в его глазах потемнел.

Крылья — невидимые, сложенные — дернулись в пространстве, будто пытаясь развернуться сами.

Он почувствовал её боль — несильную, но свежую. Почувствовал злость, вложенную в её ответный удар. Почувствовал, что она не нуждалась в помощи.

Это удержало его на месте.

Челюсть Азазелло сжалась так, что под кожей проступили жилы. Рука непроизвольно легла на эфес клинка — и тут же медленно разжалась. Ни один жест не был завершён.

Он посмотрел на Воланда.

Всего одно мгновение.

Без слов.

Без вопроса.

— Наши силы в полной готовности? — спросил ПовелительТеней спокойно, как будто ничего не произошло. — Распорядись проверить порталы под западным крылом. По крайней мере, один из них больше не требует внимания.

Это была и ложь, и правда.

Азазелло понял.

Она справилась сама. Таков был её выбор и часть её плана, и вмешательство сейчас означало бы нарушить его — то, что ни один из них не знал наверняка, но оба знали — она не позволит. Как бы больно это ни было, но оба одинаково не имели над ней власти.

Хуже — они не имели власти над тем, что происходит между Сивиллой и Небытием.

Лорд Командующий коротко кивнул и отвернулся первым.

Ууходя, он уже мысленно перестраивал охрану.

Менял маршруты.

Отмечал в памяти имя Рыцаря как временно допустимую ошибку, но не забытый риск. И не прощённый.

Ещё раз, — подумал он холодно. — И я не спрошу разрешения. Ни у кого.

Воланд же смотрел вперёд, сквозь огромные окна, устремив взгляд за горизонт.

* * *

Карта Шеола лежала на огромном каменном столе, выжженная не чернилами — памятью войн.

Каждая линия — линия фронта.

Каждая отметка — место, где кто-то умер. Некоторые — с честью на поле боя. Некоторые — там же, но зря.

Азазелло стоял, опираясь на край стола, не садясь — Лорд Командующий никогда не садился, когда решалась судьба мира.

Вокруг него — демоны-генералы, и величайшие полководцы рода людского, удостоенные чести служить под его началом в посмертии. Те, кто выжил и по эту сторону Бытия достаточно долго, чтобы перестать быть храбрецами и стать эффективными.

— Говорите, — приказал он негромко.

И от этого глухого, тихого голоса кровь застыла у них в жилах.

Первым заговорил Асмодей, демон-генерал, переживший падения трёх миров и одну собственную смрть, с обожжённым лицом и пустой глазницей:

— Лорд Командующий, Восточный периметр усилен. Но если Бездна просочится не в авангард, а через отражённые узлы—

— Если, — перебил Азазелло, не поднимая головы. — Ты всё ещё строишь планы на «если», Асмодей?

Генерал сжал кулаки.

— Я предлагаю вероятность, Милорд.

Азазелло медленно поднял взгляд.

— Вероятности — для гадалок и трусов.

Мне нужны решения.

Он провёл пальцем по карте, оставляя за собой тонкий след огня.

— Здесь, здесь и здесь, — коротко. — Снять маскировку. Пусть думают, что мы оголили фланг. Если нечто просочится — ломаем хребет. Не фронт. Не авангард. Командный узел. Я хочу, чтобы они поняли, что умирают не от нашего превосходства, а от собственной ошибки.

— Потери? — спросил другой генрал адских легионов?

Азазелло даже не посмотрел на него.

— Будут.

Тишина.

— Если кто-то из вас считает, что может отступить без приказа — лучше сделайте это сейчас, — продолжил он. — Я лично избавлю вас от сомнений. Быстро.

Никто не шелохнулся.

— Хорошо. Значит, слушайте дальше.

Он выпрямился.

И в этот миг стало ясно, почему Вселенная знала его имя и боялась его тени.

— Бал — не очередная дань голодным душам и сущностям. Бал — ловушка. Приманка. Начало конца. Пока все смотрят вверх, мы ударим снизу.

Пока они ищут Свет — мы работаем в тени. Без криков. Без героизма. Без глупостей.

Он наклонился ещё ниже, и голос стал почти шёпотом.

— Предателей не будет. Трусов — тоже.

Если кто-то дрогнет — его смерть станет примером. Если кто-то отличится — он будет жить. Пока я считаю это полезным.

Азазелло выпрямился снова.

— Вы служите не мне, — сказал он. — Вы служите порядку, который мы удерживаем пламенем и клинками. И если мир выживет — никто не вспомнит ваши имена. Если падёт — никто не сможет сказать, что вы сделали недостаточно.

Пауза.

— Вопросы?

Ни одного.

Азазелло развернулся и пошёл к выходу.

У двери он остановился на мгновение.

— И ещё, — бросил он через плечо. —

Если кто-то из вас хоть подумал использовать Принца как аргумент…

Я узнаю. И тогда вы пожалеете, что вообще когда-либо родились.

Двери закрылись.

Генералы молчали.

Потому что знали: их Лорд Командующий не угрожал.

Он просто предупреждал.

Опаснейший из ассасинов, что знала Вселенная, вышел на охоту.

* * *

Покои Принцессы были залиты тёплым золотом лампад.

Служанки работали быстро и бесшумно — слишком быстро.

Шёлк платья струился по телу Сивиллы, скрывая следы ночи, крови и камня. Умелые пальцы затягивали корсет, расправляли рукава, закрепляли застёжки с церемониальной осторожностью.

В момент, когда Азазелло вошёл — без стука — Сиви резко обернулась, сжимая в кулаке окровавленный клочок ткани — прежнюю рубашку. Она попыталась спрятать его в складках плаща, слишком поспешно, слишком поздно.

— Вон, — сказал он тихо.

Служанки вздрогнули.

Одного его едва заметного жеста хватило: глубокие книксены, глаза в пол — и через мгновение покои опустели.

Сивилла медленно подняла на него взгляд.

Синие, горящие сапфиры. Гневные.

— Вы не смеете отдавать приказы здесь, Лорд Командующий.

Азазелло перехватил её за запястье — не рывком. Просто остановил.

— Отпусти, — резко сказала она.

— Нет.

Она смотрела на него снизу вверх — злая, вымотанная, слишком живая.

— Ты снова решаешь, что справишься абсолютно одна, — продолжил он тихо. —

Прямо сейчас. Когда небо падает. Когда всё летит к чертям.

Он наклонился ближе.

— Ты хоть раз… хоть раз звала кого нибудь?

Пауза.

— Меня ты звала?

Она молчала.

— Я никуда не исчезал, Сиви. Даже, когда мы оба пытались лгать, что можем прожить друг без друга. Но это в прошлом. Этого больше никогда не повторится. А ты… У тебя — затуманен взор всем тем, что было… и всем тем, что ещё предстоит.

Его пальцы сжались чуть сильнее. Не больно. Предупреждающе.

— Ты пьёшь яд и называешь это властью.

Рвёшь на части и отталкиваешь тех, кто тебе нужен больше всего —

потому что слишком занята тем, чтобы выиграть. Любой ценой.

Он наклонился ниже, почти касаясь ртом её виска.

— Ценой, которую я не дам тебе заплатить.

Она дернулась в его хватке.

— Ты не понимаешь —

— Я понимаю слишком хорошо.

Тишина как натянутая струна.

И тогда он сказал это. Без пафоса. Без оправданий. Как мужчина, который уже принял решение — и не собирается от него отступать.

— Любить тебя — работа грязная.И неблагодарная. Всегда была… Но кто-то должен её делать.

Он усмехнулся. И лишь тогда отпустил её запястье — уверенный, что она не уйдёт.

И она не ушла. На этот раз.

* * *

Азазелло шагнул ещё ближе, и мир сузился. Расстояние между их телами исчезло. Его ладонь легла ей на спину — ниже лопаток, там, где он мог почувствать каждый её вдох.

Сиви выдохнула — медленно, прерывисто. В этом выдохе было слишком много: усталость, злость, голод по близости, признание поражения, которого не нужно стыдиться. Он почувствовал это и наклонился, позволяя её лбу коснуться своей груди — жест простой и интимный почти до боли.

Поцелуй был глубоким и тихим. Неспешным. Его губы задержались у её рта ровно настолько, чтобы она вспомнила, как это — не бороться. Его руки скользнули по линии талии, уверенно, без колебаний, как будто он знал каждое движение заранее. Он вел — мягко, настойчиво, оставляя ей пространство откликнуться, но не уйти.

В этом было узнавание: тел, которые помнят друг друга лучше разума. В этом был голод — не острый, а глубокий, накопленный. Он целовал её так, словно собирал заново, слой за слоем, не торопясь дойти до конца. Она отвечала ему — не спеша, позволив себе следовать за ним в то, что было одновременно и страстью, и убежищем.

Они не говорили. Их дыхание выравнивалось и снова сбивалось, плечи касались, пальцы переплетались. Он держал её так, как держат перед расставанием: внимательно, запоминая, будто каждая секунда может стать последней.

Её приглушенный вскрик и его тихий короткий стон в её полураскрытые губы прозвучали одновременно.

Когда всё стихло, он не отпустил её. Его щека коснулся её виска, губы — линии волос. В этом прикосновении не было обещаний. Только присутствие. Только выбор — быть здесь, сейчас.

Ужас возможного прощания не прозвучал вслух.

И именно поэтому он держал её так долго.

* * *

Утро здесь начиналось тихо с запаха травы, нагретой солнцем,

с ленивого стрёкота цикад, аромата кустов шиповника и с мягкого света.

Маргарита сидела на низкой каменной скамье в саду, с чашкой остывающего чая в руках.

Ткань простого белого платья была измята и кое-где в пятнах травы и какао.

Перед ней, на траве, Азриэль носился по деревянному пиратскому кораблю —огромному — с верёвками, парусами и вырезанным из цельного бруса носом, качелями, горкой, тайниками, больше похожий на настоящий пиратский фрегат, чем на игрушку для принца.

Он был чумазый, с грязными коленями и растрёпанными огненными волосами, босой, смеющийся, настоящий.

— Смотри! — крикнул он, не оборачиваясь. — Это капитанский мостик. А это — трюм. Тут сокровища.

Он взобрался наверх, запутался в канатах, расхохотался и спрыгнул обратно, едва не упав.

Маргарита невольно улыбнулась.

— Осторожно, — сказала она мягко. — Капитаны тоже падают.

— Знаю, — важно кивнул Азриэль. — Но потом они встают.

Он замолчал ненадолго.

Сел рядом с ней, уткнувшись спиной в её колено, всё ещё сжимая в руках деревянную саблю.

— Марго… — сказал он задумчиво.

— Мм?

— А правда, что папа сильнее всех? И мама тоже?

Она не ответила сразу.

— А Мессир… — он чуть понизил голос, будто говорил о чём-то очень важном, — он ведь всегда знает, что делать, да?

Маргарита смотрела, как солнечный зайчик прыгает по его руке.

— Да, — тихо сказала она.

— А когда мы вернёмся домой? — спросил он просто, без тревоги. Как все дети спрашивают о завтрашнем дне.

Маргарита не знала.

Она знала многое — слишком многое.

Но не это.

Она наклонилась, поправила прядь волос у него на лбу, стерев с мягкой детской щеки лёгкий след от земли.

— Скоро, — сказала она наконец.

Азриэль удовлетворённо кивнул, словно этого было достаточно.

— Тогда я покажу папе как быстро я бегаю! И маме. Им понравится.

Он снова вскочил, помчался к фрегату, громко отдавая приказы невидимой команде.

Маргарита осталась сидеть, прикрыв глаза, слушая его смех.

И в этом смехе не было ни судьбы, ни пророчеств, ни войн, ни балов, ни клятв, ни корон.

Только утро. Только ребёнок трёх лет.

Только жизнь — такая, какой она должна быть.

И где-то очень далеко, в другом измирении, в залах, полных золота, драгоценностей, острых и ядовитых клинков и магии, никто ещё не знал,

что именно за это очень скоро будут умирать.

Обратный отсчёт уже начался. Но не здесь.

* * *

Ночь окончательно вступила в свои права и укутала Замок обманчиво мягкой темнотой.

В библиотеке горели лишь пять канделябров с оплывшими восковыми свечами и камин — тёплый янтарный свет ложился на корешки книг, стол, кресла.

Бесконечные стеллажи уходили ввысь и вдаль. Так было всегда.

Здесь пахло пергаментом и старой бумагой, чернилами, сандалом, немного вином и чем-то ещё — тем, что бывает только в местах, где долго думают.

Сиви стояла у окна, разглядывая ночной сад.

Без плаща, в простой тунике и плотно облегающих штанах из замши.

Волосы, успевшие отрасти до середины лопаток, были распущены. Она то и дело сдувала со лба непослушную рыжую кудрявую прядь. Почти как когда-то.

Воланд наполнил бокалы красным вином — для себя и для неё — и сделал это так, будто впереди у них была обычная, ничем не примечательная ночь.

— Ты всегда ходишь без охраны. В самых неподходящих местах, — сказал он как бы между прочим, протягивая ей бокал.

— Я никогда не любила, когда за мной ходят, — спокойно отозвалась она, принимая вино. — Даже в детстве.

Он усмехнулся.

— Особенно в детстве.

Она повернулась. Улыбнулась краем губ.

— Вы злились.

— Я очень хорошо представлял себе риски и вычислял их, — сухо поправил он. — Злился я позже. Когда ты возвращалась.

Пауза.

Оба пригубили вино.

— Ты не помнишь, конечно, — продолжил Воланд, глядя в бокал, — в первые полтора месяца после рождения ты не позволяла никому прикосаться к себе.

— Гелла рассказывала.

— Поначалу тебя не могла удержать даже она. Ты отказывалась есть. Не подпускала к себе ни одну кормилицу. Отталкивала бутылку с молоком — крохотное, красное, злобное существо.

Он усмехнулся — без сарказма, задумчиво.

— Ты кричала до хрипоты. Так, — сказал он ровно, — что начинала синеть. Если я не брал тебя сам, ты бы умерла с голоду или задохнулась. А когда я брал тебя на руки — ты наконец-то замолкала. Тишина казалась оглушительной. И только потом соизволяла сосать молоко из бутылки.

Он сделал паузу.

— И это продолжалось ночами напролёт. Пока ты не стала признавать и Геллу тоже.

Сивилла покачала головой.

— Это должно было быть очень тяжело.

— Больше всего на свете мне хотелось тогда тебя утопить. Каждую ночь, — кивнул он. — Но по какой-то неясной причине я брал тебя на руки и держал до рассвета.

Она рассмеялась — тихо, почти нежно.

— Не знаю, как бы я сама выдержала это… — сказала она. — Но мне жаль. Теперь жаль, что меня не было здесь, когда Азриэль был младенцем. Есть вещи, которые невозможно исправить. И невозможно наверстать. Независимо от исхода.

— Азриэль был намного спокойнее тебя, — ответил Воланд. — Конечно, бывали непростые дни и ночи. Но всё равно — никакого сравнения.

Они снова замолчали.

Это была не тишина боли. Это была тишина воспоминаний.

— Знаете, — сказала Сивилла после паузы, — я часто думаю, что тогда уже всё было решено.

— Что именно?

— Что я никогда не могла быть тем, чего от меня ожидают. Ни для мира. Ни для вас. Ни для себя.

Он посмотрел на неё внимательно — без упрёка.

— Предсказуемые умирают первыми.

Она усмехнулась.

— Вы говорите это так, будто утешаете. Меня или себя?

— Я говорю это так, — ответил он, — как говорит тот, кто выживал. Каждый раз.

Пока жизнь не превратилась в абсолют.

А теперь абсолют превращается… даже мне неизвестно, во что именно.

Тишина растянулась на несколько минут.

— Ты ведь понимаешь, — сказал Воланд как бы между прочим, не глядя на неё, — я

полностью отдаю себе отчёт в том, что план о твоём замужестве, точнее замужествах, был роковой ошибкой.

Сивилла медленно повернулась.

— Я это заметила, — сказала она слишком ровно.

— Мне были нужны не правители и не хищники. Не воины. Покладистые. Мягкие. С безупречной родословной и полным отсутствием честолюбия. Такие, — он сделал паузу, — кого ты не убила бы в первую же брачную ночь.

Она фыркнула. Коротко. Зло, но весело.

— Как предусмотрительно.

— Я знал, что ты воспротивишься, — спокойно продолжил он. — Я рассчитывал не на согласие. Я рассчитывал на время.

Сивилла усмехнулась краем губ.

— Вы просчитали всё. Отвратительно.

— Да, — ответил Воланд так же ровно. — Я слишком поздно понял, что ты — тоже абсолют, который не поддаётся ничьим просчётам.

Она вздохнула. Хотела бы она, что бы это было именно так.

Сивилла подошла ближе, оперлась о край стола, задумчиво покрутила бокал.

— Знаете, — сказала она вдруг с тем особым тоном, который в детстве и ранеей юности у неё всегда означал «сейчас будет сказано нечто, что вам очень не понравится», — я тут вспомнила одну историю из детства.

Воланд медленно поднял бровь.

— Это уже не предвещает ничего хорошего.

— Мне было лет семь, — продолжила она с невинным видом. — Я тогда решила, что один из моих наставников, профессор, с которым я изучала людскую географию и историю — слишком… скучен. Он монотонно говорил, говорил и говорил, не всегда замечая, что я задала вопрос. Очень раздражал. Постоянно бубнил что-то о балансе, порядке, ответственности монарха…

— Уже могу предугадать развязку, — сухо заметил Воланд.

—Я решила, что с меня хватит. Утром я просто закрыла его в хранилище. Представляла как он поучает сам себя и либо понимает, насколько он нелеп…либо умирает от скуки.

Она пожала плечами.

— Хотела проверить, сколько «достойнейший ум» продержится без аудитории.

— Ты тогда утверждала, что это научный эксперимент.

— Разумеется. Так и было. Он больше никогда не использовал этот высокомерный, поучительный и скучный тон.

Сивилла посмотрела в окно, будто продолжая мысль.

— Иногда мне кажется… если бы с Бездной можно было бы сделать так же. Без жертв. Без пророчеств. Просто — хлоп — и выход закрыт. Необратимо. Пусть посидит и пересмотрит свою жизненную стратегию.

Она сказала это весело. Почти беззаботно.

И именно тогда Воланд поднял взгляд.

— О чём вы только что подумали? — недоуменно спросила Сиви.

—О том, что всё-таки, — ответил он сухо, — следовало применять к тебе розги чаще.

Она моргнула.

А потом рассмеялась — искренне, почти по-детски, слишком громко для тишины библиотеки.

— О, попробуйте только сказать, что это вам помогало.

— Я и не надеялся, — пожал плечами он. — Я рассчитывал хотя бы выиграть время. Как всегда.

Смех стих.

Сивилла выдохнула.

— Вы ведь знаете, — сказала она тише, — что я всё равно пойду до конца.

— Знаю.

— И не остановите.

— Нет.

Она медленно кивнула.

— Хорошо. Но остановите Азазелло, если он решит последовать.

Воланд вздохнул.

— Ты ведь и его заставила пообещать тоже самое в отношении меня?

Он медленно поставил бокал на стол.

На кратчайшее мгновение в его взгляде мелькнуло нечто очень древнее. Очень усталое.

Его тяжёлая горячая ладонь легла на тонкую, бледную и прохладную кисть Сивиллы. Она переплела свои пальцы с его. Это был жест молчаливого согласия, не прощания. Ещё нет.

Они смотрели в ночь за окнами, которая была удивительно мирной. Свечи оплывали в канделябрах.

Будто Вселенная ещё позволяла им сделать вид,

что впереди — всего лишь Бал.

* * *

Лунная Дорога лежала между мирами, как физическое воплощение самой вечности — шрам, который никогда не заживает, и доказательство того, сколько раз Вселенная уже исцелялась после, казалось бы, необратимого.

Серебряный камень под ногами был холоден, но не мёртв —

он помнил шаги богов, царей и тех, кто пережил собственное имя.

Азазелло не прибыл верхом на своём адском скакуне —он вышел из портала.

Сегодня на нём не было доспехов Лорда Командующего Шеола, ни знаков отличия, ни символов власти.

Здесь они были бы излишни.

Здесь он был тем, кем был задолго до Рима, до Ершалаима, до Пилата.

Азазель.

Верховное божество и повелитель. Хананеи. Тот, перед кем склоняли головы цивилизации и кому приносили клятвы и жертвы не только из страха — а потому что иначе мир ломался.

Пилат уже ждал.

Без страха — он давно перерос эту эмоцию.

Но и не с вызовом.

Он стоял прямо, заложив руки за спину, глядя не в лицо Азазелло, а чуть в сторону — как человек, который знает: если посмотреть прямо, назад пути уже не будет.

— Вы выбрали странное место для встречи в такое время, — сказал Пилат спокойно.

Голос его не дрогнул.

Это было почти достойно уважения.

— Вы выбрали странную стратегию, — ответил Азазелло. — Мне стало известно, что вы заключили ещё как минимум два союза. Помимо нашего.

Голос был негромким.

Таким голосом выносят приговоры, которые не подлежат обсуждению.

Пилат усмехнулся — криво.

— Я всего лишь хочу служить порядку.

— Нет, — обманчиво мягко возразил Азазелло. — Вы путаете порядок со страхом хаоса. Это разные вещи.

Он сделал шаг вперёд.

Лунный свет не отражался от него — будто не решался.

— Я пришёл не угрожать, — продолжил он. —Если бы я пришёл угрожать, вы бы уже не дышали.

Пауза.

— Тогда зачем? — спросил Пилат.

Азазелло посмотрел на него наконец прямо. В этом взгляде не было ни гнева, ни ярости — только древнее, выжженное понимание цены.

— Я пришёл назвать вещи своими именами, — сказал он. —Вам уже довелось предавать и не единожды. Свет. Баланс.Иешуа.Себя.

Он сделал короткую паузу.

— Осталось решить, кого именно вы предадите следующим.

Пилат сжал пальцы.

Белый камень под ногами тихо треснул.

— Я не присягал Принцессе, — сказал он жёстко. — И ещё не дал однозначной присяги Князю Тьмы. Я присягал миру.

— Ошибаетесь, — ответил Азазелло. —

Вы присягнули миру, в котором правит Князь Тьмы. И в котором существует она.

Он сделал ещё шаг и расстояние между ними стало почти интимным.

Таким, где либо говорят только правду,

либо умирают.

— Запомните, — сказал Азазелло тихо. —

Предать Мессира — значит бросить вызов судьбе. Предать Свет — значит бросить вызов войне. Он наклонился ближе. — Предать Сивиллу Оршели — значит подписать себе смертный приговор. Независимо от того, кто победит.

Пилат выдохнул.

— Она опасна.

— Да, — спокойно согласился Азазелло. —

Именно поэтому я всё ещё говорю с вами.

Она опасна. И могущественна. И пойдёт до конца — ради того, что ей дорого.

Пилат поднял взгляд.

— А вы, Милорд? — спросил он. —

Вы тоже готовы пожертвовать собой?

Или вы уверены, что знаете, что именно для неё —для них — по-настоящему дорого?

Уголок губ Азазелло дрогнул. Не улыбка.

Тень воспоминания.

— Я готов пожертвовать всем остальным, — ответил он. Собой — в последнюю очередь.Когда больше никого не останется, если кто-то осмелится её предать.

Он развернулся разговор был окончен.

— Это ваше первое и последнее предупреждение, Пилат, — бросил он через плечо. — Не от имени Шеола. Не от имени Мессира. Он сделал шаг. — От имени того, кто родился пламенем из недр Земли, по которой позже ступали и люди,

и боги.

Он шагнул в пустоту.

Портал дрогнул, принимая его.

Пилат остался один.

И только теперь понял: ему не угрожали.

Его поставили перед фактом.

* * *

— Госпожа, взгляните.

Платья сменяли друг друга одно за другим.

Расшитые золотом и драгоценными камнями.

Слишком роскошно.

Слишком ожидаемо.

Красное и белое золото, вышивка, жемчуг, корсеты, прозрачный, невесомый шёлк.

Наряды, несущие посыл — попытку что-то объяснить миру.

Оправдаться. Убедить. Осветить.

Сивилла смотрела и отказывалась, не повышая голоса.

— Нет.

— Не это.

— Уберите.

Служанки начали нервничать.

— Принцесса, у нас мало времени…

Последним принесли самое простое платье.

Полуночный шёлк.

Глубокий вырез под грудью, обнажающий живот и спину.

Длина до пола. Открытые плечи.

Ничего лишнего.

Ничего защищающего.

Ложная хрупкость.

Сивилла провела пальцами по ткани — медленно, вдумчиво — и кивнула.

— Оставьте меня одну.

Служанки исчезли почти бегом.

Она не смотрела им вслед.

* * *

Огромная роскошная купальня была погружена в абсолютную тьму.

Сегодня не было нужды в свете.

Ни одной парящей свечи.

Ни единого отблеска хрусталя.

Тишина.

Фонтаны, подающие воду, застыли неподвижными каменными изваяниями — безмолвные, лишённые функции, как забытые боги.

Бассейн занимал почти всё пространство.

Субстанция в нём казалась чёрной — плотной, глянцевой, неподвижной.

Света не было, и потому не было и цвета.

Сивилла Оршели медленно разделась.

Не как женщина —

как существо, которое больше не нуждается в оболочке.

Она подошла к краю бассейна

и начала спускаться, неслышно ступая босыми ногами.

По щиколотки.

По колени.

По бёдра.

Сиви вздрогнула —

не от холода.

От узнавания.

Алое поднялось выше.

К животу.

К груди.

Дыхание стало глубже. Медленнее.

Алое сомкнулось у ключиц.

Достигло горла.

На мгновение она задержалась — не в сомнении, а в осознании.

Затем набрала в лёгкие воздух

и нырнула с головой,

выдыхая уже в кровь.

* * *

Невозможно описать, через что уже пришлось пройти. И это не сравнимо с тем, через что предстоит пройти сейчас.

Больше нет нужды в оправданиях, принятии, понимании и прощении.

Есть память прошлого и будущего. Которое могло быть. Которое будет. Которое уже наступило. И которое перестаёт существовать.

Есть готовность превратиться в ничто. Дабы стать всем. Не позволить больше никому ничего отобрать.

Поглотить.

Перекроить.

Переписать реальность.

Всё становится ничем. Ничто — всем.

* * *

Есть точка, в которой выбор перестаёт отличаться от предназначения.

Есть мгновение, когда воля и необходимость звучат одинаково.

Боль — это всего лишь способ изменения формы.

Страх — остаточное сопротивление.

То, что было названо потерей, на самом деле — освобождение.

* * *

Поток душ становится плотнее и интенсивнее. Изобилие, которое пьянит.

Врата распахиваются одни за другими.

Абсолют. Совершенство.

Жребий наконец-то брошен.

И падает… падает…падает…

Скоро.

Скоро.

Скоро.

Стань Мной дабы стать Собой.