L+L (гет)

Альнаир росла, и с каждым днём всё больше напоминала Лорелей. Её серо-голубые, как у всех младенцев, глаза со временем позеленели, и уже в год она казалась маленькой копией своей матери. Девочкой она росла спокойной и ужасно любопытной — и, сказать по правде, Леопольда это порой сильно раздражало. Нет, он, пожалуй, любил дочь, но отчаянно скучал по тому времени, когда Лорелей принадлежала исключительно ему. Когда можно было, возвратясь домой, обнять её и посидеть с ней так, приходя в себя и оставляя за порогом весь остальной мир. Когда можно было в выходные пойти вместе с Лорелей гулять по какому-нибудь маленькому городку, куда они вместе аппарировали, потом пообедать в крохотном кафе, а затем вернуться и валяться вместе, обнимаясь и о чём-то разговаривая, или даже просто что-нибудь читая. А потом начать ночь прежде, нежели та наступит, а потом уснуть, обнявшись и, возможно, даже не надев рубашек…

В то время он, едва оказавшись дома, первым делом обнимал жену, шепча ей:

— Моя Лей…

С самого начала у них повелось так — с того первого дня, когда он начал работу в Академии. Поначалу Леопольд возвращался даже в обед — аппарировал домой, обнимал жену, прижимал к себе и сидел так, не говоря ничего и не отпуская, а потом, когда перерыв кончался, уходил — и, придя вечером, буквально прилипал к ней часа на два, и они просто молча лежали, крепко обнявшись. Лорелей гладила его по волосам и спине, или по рукам, если он обнимал её со спины — впрочем, подобное бывало редко, потому что ему хотелось ощущать её дыхание и целовать лицо. Гладила — и молчала, или же шептала порой простые и, в общем-то, не несущие никакого смысла слова, слушая, как отчаянно поначалу колотится его сердце, чувствуя его дрожь — и радуясь, когда он успокаивался, чувствуя, как расслабляется его напряжённое тело.

— Моя, — почти всегда, наконец, шептал он — а потом, полежав ещё, начинал рассказывать о том, как прошёл его день: всякие забавные или досадные мелочи — и уже потом начинал расспрашивать и её. И всегда слушал — очень внимательно и серьёзно.

И только потом они шли ужинать.

Всегда — только так.

Потом он постепенно привык, и научился выдерживать без Лорелей полный рабочий день — но, когда как-то однажды ему пришлось поехать на сборы в Шотландию на целую неделю, Леопольд не выдержал. Аппарировав домой посреди первой же ночи, он перепугал Лорелей до полусмерти, упав в постель рядом с ней и, задыхаясь, обнял жену с такой силой, что она вскрикнула, а он так и не ослабил хватку.

— Я не могу без тебя, — прошептал он тогда. — Не могу… я вернусь туда утром. И приду ночевать к тебе. Я умру без тебя, Лорелей.

— Что ты, — почти что испугалась она — и, целуя его лицо, повторила, — что ты, Лео… конечно же, нет.

— Да, — возразил он, подставляя лицо под эти её поцелуи. — Я знаю, что да, Лей. И мне совсем не обидно, — он улыбнулся сумасшедше и пьяно. — Как не обидно, что я умру без воды или воздуха. Ты — мой воздух, Лей… моя жизнь. Ты — моя жизнь, — повторил он — и с тех пор говорил так всегда.

И это, в общем-то, было правдой — и он знал прекрасно, когда и почему так случилось. Он даже мог примерно назвать момент, когда это произошло: он помнил, как, сходя с ума от отчаяния и безысходности, которые стали его постоянными спутниками с того момента, как закончилось действие последней выпитой им дозы Феликс Фелициса, хватался за единственное приятное… да нет — не приятное даже, а просто живое ощущение, которое было ему доступно — за Лорелей. Хватался в самом прямом смысле, физически, приникая к ней всем своим телом, и вот так мог дышать и порой даже спать. Он помнил, как она часами сидела с ним, массируя ему голову — и делая изводящую его боль поначалу хотя бы терпимой, а потом и вовсе прогоняя её, помнил, как исполняла любые, порой весьма странные его прихоти.

И вот тогда-то он и сделал это — полуосознанно, не задумываясь, просто вцепился в то, во что сумел — и выиграл. Выиграл по-настоящему, вернув себе самого себя и свою жизнь, и намертво связав их с женщиной, без которой ничего этого не было бы — и связь эта стала той ценой, которую он заплатил за своё возрождение. И теперь, не видя её хотя бы полсуток, он действительно начинал чувствовать себя плохо — причём не только эмоционально, а вполне физически.

Но теперь такое единение меж ними стало невозможным. Не совсем, конечно — с той поры, как Лорелей перестала кормить грудью, Альнаир очень охотно брали погостить Малфои, из которых, по мнению Леопольда, вышли идеальные крёстные, так что иногда они с Лорелей проводили вечера вдвоём. И всё же их жизнь теперь стала совсем иной, и Леопольд вовсе не был уверен, что оно того стоило.

Вероятно, если бы не Лорелей, он не смог бы полюбить ребёнка, навсегда переменившего его счастливый, идеальный прежде мир. Но она так любила дочь, так радовалась ей и была так счастлива, даже просто на неё глядя, что он не мог не поддаваться её счастью и её чувствам. И потом, их сходство… Чем очевиднее оно проявлялось, тем сильнее он привязывался к девочке, глядя на которую, всё чаще ловил себя на мысли, что когда-то вот такой же была его Лорелей. Так же сосредоточенно облизывала ложку, так же обожала прыгать, вместо того, чтобы бегать или ходить, так же засыпала исключительно с котом в обнимку… хотя нет. Он знал, что кошек и вообще животных, кроме кур, у Ферклов не было.

Каждое воспоминание о Ферклах наполняло Леопольда тёмной злобой. Он смотрел на бегающую по двору за наколдованным им шариком Альнаир, хохочущую и счастливую, и думал о том, что в её возрасте Лорелей вряд ли так умела. Она вообще, кажется, мало смеялась в детстве… И когда он вспоминал об этом, то вместе с злостью на тех Ферклов, которых он никогда не видел, в нём росла и любовь к дочке. Именно тогда он замечал и её хрупкость, и доверчивость, и любопытство, и… да, что кривить душой — красоту. И сходство с матерью. Но, чем старше становилась Альнаир — тем больше и сильнее он привязывался к ней, привязывался, сам того не понимая.

Альнаир уже исполнилось три года, когда как-то раз, давая неважно чувствовавшей себя Лорелей поспать подольше, Леопольд сразу после завтрака увёл дочь гулять на пруд. Идти туда было не так уж долго — от силы минут двадцать, но они шли, пожалуй, полчаса, не меньше, потому что Альнаир всё время останавливалась, разглядывая, кажется, каждый цветок и каждого шмеля и бабочку.

А когда они уже почти пришли, Альнаир, увидев пруд, быстро побежала по тропинке, споткнулась о какой-то корень и с размаха шлёпнулась на землю. Замерла — и, оглянувшись, поглядела на отца так серьёзно и трагично, будто бы случилось что-то по-настоящему плохое.

А потом заплакала.

Молча.

И от этого серьёзнейшего, абсолютно взрослого взгляда, от этих молчаливых слёз с Леопольдом что-то произошло — что-то сдвинулось внутри, соединилось, и он вдруг осознал, даже нет — почувствовал, что эта маленькая девочка не просто дочка Лорелей.

Она — его собственная дочь. Часть его самого. Его продолжение, соединившее в себе его самого и женщину, которую он любил больше самого себя и вообще всего на свете.

Было бы неправдой утверждать, что после этого его жизнь совершенно изменилась. Но теперь в ней появилось место и для Альнаир — своё, отдельное, и совсем не маленькое место. И, хотя Леопольд по-прежнему порою ревновал Лорелей к дочери, теперь это было словно не всерьёз.

И потом, чем старше становилась Альнаир, тем интереснее ему с ней было. И не только ему — из того же Причарда, к примеру, вышел превосходный дядя. Это звание он присвоил себе сам, заявив, что, раз уж в крёстные его не взяли, то он будет дядюшкой, это даже лучше, и с удивительной ответственностью и явным удовольствием нёс его, обеспечивая, в частности, Альнаир детское общество из своих племянниц и племянников.

Альнаир росла, и к обычным родительским тревогам и заботам добавилась ещё одна. Они не обсуждали этого, но Леопольд знал, чего боится Лорелей. И с некоторым удивлением довольно быстро понял, что его самого почти не волнует, будет его дочь волшебницей или окажется сквибом. В конце концов, они живут среди магглов, и у Лорелей есть среди них подруги — ничего ужасного не произойдёт, если вдруг окажется, что Альнаир унаследовала это проклятье Ферклов. То есть, ей самой, конечно, будет грустно и обидно, но они с этим справятся.

Хотя, конечно же, ему хотелось, чтобы его дочь была волшебницей. Однако время шло, и Альнаир уже исполнилось три года, а никаких свидетельств этого пока что не было. И хотя три года — это совсем мало, и, к примеру, у племянников Леопольда волшебные способности обнаружились лет в пять и шесть, но Скорпиус, по рассказам Драко, обнаружил их едва ли не в два года, так же, как одна из маленьких племянниц Грэхема. Впрочем, это было всё же исключением — нормой был вариант детей Шерил. И всё же Лорелей переживала — а Леопольд не знал, как с ней поговорить об этом.

— Ты так грустно смотришь на неё, — как-то сказал он, застав жену в их садике наблюдающей за сосредоточенно пропалывающей клумбу Альнаир. — Она что-то не так делает?

— Она делает всё правильно, — Лорелей постаралась улыбнуться. — И гораздо лучше меня.

— О чём ты думаешь? — спросил он, обнимая её за плечи и опуская подбородок к ней на плечо.

— А что, если она не волшебница? — тихо-тихо прошептала Лорелей. — Если это всё-таки случилось — не со мной, а с ней?

— Ну, пойдёт жить к магглам, — пожал он плечами. — Ты же дружишь с ними. Отправим её в школу, потом, если она захочет — в колледж и в университет… живут же магглы как-то. И живут неплохо.

— Ты так говоришь, — она повернулась и посмотрела на него так пристально, что он слегка смутился, — потому что тоже думал, что так может быть?

— Все родители так думают, — мягко сказал он. — Только большинство это пугает. А я… Ну, я — человек широких взглядов. — Он тихонько рассмеялся и обнял её покрепче. — Всё равно мы сделать ничего не можем. Если она сквиб, мы это не исправим.

Лорелей кивнула и, чуть ощутимо вздрогнув, прижалась к мужу. Что он мог сказать и сделать, чтобы её утешить? Ничего.

И это разрывало ему сердце.