В двух шагах от дома 84 по Чаринг-Кросс Роуд (гет)

«Сладкая, распутная, романтичная мечтательница...»

Гермионе определённо нравилось, как Саймон обращался к ней в своих последних письмах. Видимо, несмотря все на его уверения, что в нём нет ни капли романтики, и у него бывали романтические моменты.

«Но говорить ему об этом я не стану».

Гермиона прикусила нижнюю губу и потянулась за пером.

20 августа 2000 г.

Саймон,

На мгновение я почувствовала, что мы вместе стоим на крыше под вашим тёплым плащом. Если бы я отважилась, то обняла бы вас и уткнулась носом в рубашку, пытаясь уловить ваш запах, чтобы потом его вспоминать. Мне кажется, я бы почувствовала слабый запах сигары и зелий, над которыми вы работали в этот день, а также чего-то такого, что являлось бы вашим собственным запахом.

Вы так восхитительно описали наш полёт, что мне очень захотелось превратить это в реальность, но это невозможно. Я не умею летать. Технически я способна сесть на метлу и оторваться от земли, но обычно это плохо кончается. Я не летала уже года два как минимум, и даже не уверена, что смогла бы вспомнить, как это делается.

Гермиона

Она намеренно не ответила на его последний вопрос, хотя и надеялась, что он этого не заметит. Если бы он появился за окном её квартиры, последовала бы она за ним? Она не знала.

Письма — это одно. А вот лицом к лицу...

«Решилась бы я? Возможно. А даже если бы и не решилась, то в глубине души, думаю, я бы этого хотела. Очень-очень сильно».

* * *

«Если бы я отважилась, то обняла бы вас...»

— Йорик! Ты только подумай, как нахальна эта маленькая продавщица! — возмутился Саймон, не сумев скрыть то, что на самом деле он был весьма и весьма доволен.

«...и уткнулась носом в вашу рубашку, пытаясь уловить ваш запах, чтобы потом его вспоминать».

Саймону внезапно захотелось сказать ей, что никакие мётлы им для полёта не понадобятся, и что ей нечего бояться. Поняв, о чём он думает, он швырнул письмо на стол и направился к Йорику.

— Она не ведьма, — убеждённо сказал он соколу. — Она сирена, или какая-то опасная искусительница, маскирующаяся под безобидную продавщицу книг.

Саймон отошёл было от Йорика, но тут же остановился и повернул обратно.

— Ну, конечно! Меня же видели той ночью, когда я покинул Хогвартс через окно! Какие еще доказательства понадобятся ей, или кому-то другому? Стоит мне продемонстрировать свой навык, как меня в тот же день схватят и отправят в Азкабан, а ты!.. — сказал он, обличающе ткнув пальцем в сторону сокола, как будто во всем была виновата бедная птичка. — Ты снова будешь жить среди цыплят, которые копошатся, сражаясь за каждого сочного червяка.

Саймон выскочил из квартиры, хлопнув дверью, и направился на крышу. Было уже темно, а отводящие чары, которые он использовал, гарантировали, что его никто не увидит. Наблюдая, как движутся внизу прохожие, и постепенно успокаиваясь, Саймон понял, что верит Гермионе. Она не сообщит о нём властям, даже если у неё будут железные доказательства.

«Не будь дураком. Это же Гриффиндор. Для неё рассказать будет делом чести».

Его глаза сузились, когда он вспомнил, как она поступила с Лонгботтомом в конце своего первого курса.

«Тогда Дамблдор отобрал кубок у моего факультета, начислив Гриффиндору баллы за каждую мелочь, которая пришла ему в голову».

«Но она сделала это для Поттера — для своего друга».

Саймон резко выдохнул и поднял голову.

«Она считает меня... другом. Сделала бы она такое для меня, если бы возникла необходимость?»

Саймон опустился на выступ крыши, невидящими глазами глядя в пространство. Он понял, что для Гермионы означало слово «друг».

— Но почему? — искренне удивлялся Саймон. — Зачем ей так рисковать ради дружбы?

Резко поднявшись, Саймон вернулся обратно в свою квартиру. Вытащив папку с письмами Гермионы, он начал листать их, пока не нашел нужное.

«Человек, о котором я думаю, трагически погиб во время финальной битвы, и… я оплакиваю его потерю...»

«...в память о том, чем пожертвовал для нашей победы этот человек...»

«В любом случае, вы Саймон. Сорокалетний зельевар. И мой друг».

Перечитав эти слова, Саймон понял, что Гермиона протянула ему руку дружбы в тот момент, когда она уже предполагала, что он был её профессором, вернувшимся с того света . Тем самым профессором, который в школьные годы был так предвзят и несправедлив к их троице. И всё же она предложила ему свою дружбу.

— Это абсолютная сентиментальная чушь, — пробормотал Саймон, вытаскивая чистый лист пергамента. Настало время узнать, действительно ли она считала его своим другом.

«Хорошо, что я не распаковал вещи».

21 августа 2000 г.

Гермиона,

Я пришёл к выводу, что единственная причина, по которой вы появились на этой земле, это испытание остатков моего терпения. Вы делаете это даже тогда, когда не можете размахивать рукой у меня перед носом. Перестаньте быть невыносимой всезнайкой, перечитайте моё последнее письмо. Разве там сказано — хоть слово! — о том, что нам понадобится метла?

Как всегда,

Саймон

PS. Помните свое обещание, моя распутница.

* * *

На этот раз он обратился к ней по имени, и Гермиона почувствовала небольшой укол разочарования.

Это разочарование быстро превратилось в совершенно другое чувство, которому она не могла найти названия.

«... размахивание рукой перед носом...»

«... невыносимая всезнайка...»

Нет необходимости в метле…

Конечно, она это подозревала. И раньше была почти уверена, но теперь сомнений не оставалось. Она не должна была удивиться, это не было сюрпризом.

Так почему же у неё внутри как будто всё оборвалось?

«Он жив. Снейп жив. О, Боже, я должна сказать Гарри, я должна!.. Нет, я не могу. Пока нет. Гарри может рассказать кому-то ещё, и с Саймоном захотят пообщаться. А единственное, чего хочет Саймон, это чтобы его оставили в покое».

Она кивнула своим мыслям, не заметив, что Косолапус запрыгнул на диван и обеспокоенно толкнулся головой в её плечо.

«Каким-то образом он действительно выжил».

Внезапно она замерла, когда её разум закончил обрабатывать поток новой информации.

«О, Господи! Я действительно флиртовала с Северусом Снейпом!»

Еще более волнующим было продолжение этой мысли.

«А он флиртовал со мной».

22 августа 2000 г.

Саймон,

Я чуть было не обратилась к вам «сэр». Старая привычка, или, скорее, нервы.

Да, признаюсь, я сейчас немного нервничаю, хотя, возможно, не по той причине, о которой вы думаете.

Вдруг оказалось, что это действительно вы. Понимаю, это звучит глупо, но вы с самого начала знали, кто я такая, как выгляжу, как разговариваю и т.д. А вы для меня были просто именем, без лица и голоса. Признаюсь, что в последнее время я начала кое-кого представлять — собственно, представляла я именно вас! — читая ваши письма, но я воспринимала это как фантазию, а не как реальность.

А теперь оказалось, что я — в какой-то степени — знакома с человеком, стоящим за строчками этих писем. Я встречалась с ним, я знаю о нем больше, чем мог узнать среднестатистический студент, и я видела, как он умер. Правда, теперь выяснилось, что это не так, и он жив.

Добавьте к этому стиль нескольких наших последних писем, полностью расходящийся с моим представлением об этом человеке, которого — как я думала — я раньше знала. Теперь я понимаю, что на самом деле не знала о нём ничего.

Некоторое время я не могла определиться, как мне следует теперь называть вас. Но потом я решила, что имя «Саймон» вам подходит, тем более мы с вами это уже обсуждали, и согласились, что Саймон — это тот, кем вы являетесь сейчас. Так что пусть будет Саймон.

Мой дорогой Саймон.

Я помню своё обещание, и оно неизменно.

Итак, этот вопрос решён.

А теперь о полётах. Мне стыдно в этом признаться, я вообще ненавижу признаваться в том, что в какой-то области я полный бездарь, но факт есть факт — дело тут вообще не в метле, я просто боюсь летать. Несколько раз мне доводилось летать на спинах разных магических животных, и во время полёта я была способна только на одно: сидеть, вцепившись во всё, что только можно, и думать о том, что я вот-вот сорвусь с его спины и разобьюсь насмерть. Если бы вы взяли меня с собой в полёт, я бы всё это время провела, вцепившись в вас, как пиявка (или как Дьявольские Силки). Я бы не решилась даже посмотреть вокруг — не то, что насладиться этим зрелищем. В конце концов, я полностью перекрыла бы вам доступ кислорода, и мы бы вместе упали и разбились, что, несомненно, стало бы прекрасным завершением вечера.

Ваша распутная подруга,

Гермиона

* * *

Слова «Мой дорогой Саймон» время от времени всплывали в его сознании, и он ловил себя на мысли, что пытается представить, как звучит голос повзрослевшей Гермионы Грейнджер. А ещё ему бы очень хотелось услышать, как она произносит его настоящее имя.

— Бред. Полный и абсолютный бред, — пробормотал он, возвращаясь к текущим делам.

Выполнив все, что было запланировано, Саймон вышел из лаборатории, и, вытирая руки, направился в спальню. Проходя мимо Йорика, он спросил:

— Что мы будем есть на ужин, мой цыпленок? Может быть, кого-нибудь из твоих родственников?

Сбросив рабочую одежду — плотную рубашку и брюки — Саймон отправился в душ. Бросив взгляд на флакон одеколона, который он когда-то приобрёл для «свиданий» с женщинами лёгкого поведения, он открыл пробку и принюхался. А потом вылил содержимое в раковину и выбросил пустой флакон в мусорное ведро.

«Плохо сочетается с запахами лаборатории. Слишком уж... ядрёная смесь получается».

Принимая душ, он припоминал всё новые фразы из её письма.

«…я начала кое-кого представлять — собственно, представляла я именно вас — читая ваши письма, но воспринимала это как фантазию».

«У неё были фантазии… обо мне? Обо мне — настоящем?» — недоумевал Саймон, закрывая глаза и подставляя голову под водяные струи. — «А я-то думал, что она действительно самая умная ведьма своего поколения. В этом же нет никакого смысла!»

Выключив воду, Саймон быстро вытерся, посмотрел на себя в зеркало и на секунду поразился, увидев там незнакомца. Подойдя ближе, он изучил своё отражение и подумал о том, понравилась бы Гермионе его новая внешность или нет.

«Имя без лица и голоса... Знала бы она!»

Он поднял руку, провёл пальцем по идеально прямому носу, затем ухмыльнулся своему отражению, отметив, что зубы стали гораздо белее и ровнее, чем были раньше.

«Она помнит мой голос. У того глупого попугая никогда не было такого голоса, правда?»

Когда Гилдерой Локхарт стал профессором ЗОТИ, Саймону он сразу не понравился, потому что напоминал самовлюблённого павлина и в своём деле был абсолютно некомпетентен. Но когда оказалось, что каждая студентка и несколько студентов влюбились в этого пижона, неприязнь Саймона многократно возросла. Нельзя сказать, чтобы ему самому хотелось обожания и подхалимажа от своих учеников, он предпочёл бы добиться от них старательности и внимания к деталям. Но его бесило то, что Локхарт одним лишь взглядом и улыбкой мог обернуть любую ситуацию в свою пользу — умение, которым совершенно не владел Северус Снейп

Он вспомнил ту демонстрационную дуэль, когда он заставил этого неотразимого Гилдероя пролететь через весь помост, а потом с грохотом приземлиться на задницу, Выражение лица Локхарта в тот момент было совершенно неописуемым, и это был один из немногих моментов ничем не замутнённой радости в жизни Саймона.

«Жаль, что у Криви в тот день не было колдокамеры под рукой».

«Криви... Помню ли я его имя?..»

Перед мысленным взором Саймона появился список погибших, и он склонил голову, ткнувшись лбом в своё отражение в зеркале.

«Колин Криви. Убит».

«Слишком много... Убитых и похороненных».

Саймон снова поднял голову и встретился взглядом со своим двойником. Усмешку, которую он продемонстрировал, любой из его бывших учеников назвал бы «презрительной».

«А по какому праву выжил ты? Только по причине навязчивого страха превратиться в привидение? Возможно, это как раз то, чего ты заслуживаешь».

Накинув халат, Саймон вернулся к столу и взял письмо Гермионы, чтобы прочитать его ещё раз.

26 августа 2000 г.

Моя милая распутница,

Я не могу придумать более приятного способа встретить свою смерть.

Умереть, до последнего мгновения наслаждаясь объятиями красивой молодой женщины, вдыхая запах её волос и чувствуя, как они мягко касаются моего лица. Единственное, о чём бы я сожалел — это о том, что тебе тоже пришлось бы умереть. Такого не должно случиться. Не сейчас.

Ты должна прожить ещё многие годы.

Заставь меня улыбнуться, моя Гермиона. Расскажи мне о своих фантазиях. Ты действительно представляла меня до того, как узнала, кто я? Мне трудно в это поверить. На какие фантазии может вдохновить большая крючконосая летучая мышь из подземелий?

Как всегда, твой.

Саймон

* * *

«Наслаждаясь объятиями красивой молодой женщины».

Даже зная, что он имел в виду всего лишь их совместных полёт, Гермиона почувствовала, как её бросило в жар, а сердце учащенно забилось.

«Он хочет знать о моих фантазиях?»

2 сентября 2000 г.

Мой дорогой Саймон,

Честно говоря, я не думаю, что у меня когда-либо были фантазии, связанные с моим профессором. По крайней мере, такие, которые заканчивались бы для него чем-то приятным.

Хотя нет, такое было один раз, после окончания второго курса. В основном, однако, мои фантазии крутились вокруг того, как некий преподаватель получает по заслугам, и в моем воображении он получал это снова и снова.

Подозреваю, однако, что это не совсем те фантазии, о которых ты спрашивал. Если я ошибаюсь, то сделай одолжение, и пропусти оставшуюся часть этого письма. Пожалуйста.

Зато в последнее время я представляла, как ты — точнее, человек из моих грёз — приходишь сюда, в мою квартиру, когда я принимаю пенную ванну. Дверь в ванную комнату чуть приоткрыта — ровно настолько, чтобы мой кот смог зайти и выйти без моей помощи. Я лежу в ванне, погрузившись в воду так низко, что меня до подбородка покрывают мыльные пузыри. Дверь медленно открывается, и я вижу в дверном проёме мужчину в чёрной одежде. Его темные глаза обводят освещённое свечами помещение, и останавливаются на мне. Я с удивлением смотрю на него и медленно принимаю сидячее положение. Мои плечи и грудь прикрывает только тончайшая пленка пузырей. Я пытаюсь что-то сказать, но слова остаются невысказанными, замирая в горле, когда я вижу, что он осторожно переступает порог и закрывает за собой дверь. Его руки — руки, за которыми я очень внимательно наблюдала, стараясь скопировать технику его движений во время учёбы — начинают расстёгивать пуговицы на его рубашке, а затем и на поясе брюк.

Я должна потребовать, чтобы ты ушел, но ощущение жара, разливающегося внизу живота, мешает мне это сделать. Я приподнимаю подбородок и спрашиваю, что ты здесь делаешь. Ты начинаешь говорить, и моё сердце тает. Я никогда не слышала, как твой голос произносит моё имя, но могу представить, как это звучит, и мне нравится. Очень нравится. Почти так же, как прикосновение твоего большого пальца к моей нижней губе. Этот палец как будто просит разрешения проскользнуть ко мне в рот, чтобы я нежно прикусила его своими зубами. Я не могу не думать о том, каков ты на вкус.

Были и другие фантазии. В любом случае, они не все такие нескромные. В одном случае я просто отрываюсь от книги, чтобы узнать твоё мнение о том, что я только что прочла, а ты отвечаешь мне без какого-либо намека на раздражение, которое всегда портило твой голос, когда ты разговаривал со мной в школе. В другой раз мы находимся в лаборатории, и вместе работаем над зельем, которое я не могу идентифицировать. Твоя рука касается моей — всего лишь намек на прикосновение — но этого достаточно, чтобы мне самой захотелось дотронуться до тебя.

Возможно, для подробного описания мне следовало бы выбрать один из последних двух вариантов.

А ещё лучше, наверное, было бы не писать тебе сразу после того, как я насладилась ванной и выпила там стакан твоей медовухи. Это явно развязало мне язык, и письмо получилось несколько несдержанным.

Спокойной ночи, Саймон. Не знаю, смогла ли я вызвать улыбку на твоем лице, но я надеюсь на это. Желаю тебе приятных снов.

Твоя,

Гермиона

* * *

Её последнее письмо несколько дней лежало на столе Саймона нераспечатанным. Он нисколько бы не удивился, если бы в ответ на вопрос о том, на какие фантазии Гермиону вдохновляет его образ, она бы просто подняла его на смех. И он очень сомневался, что хочет в этом убедиться. Если же он не откроет письмо, то…

— Господи, да это просто смешно! — прорычал он на пятый день. Каждый раз, проходя мимо стола, он цеплялся взглядом за запечатанный конверт. В конце концов он дошёл до такого состояния, что ему уже стало наплевать на всё (по крайней мере он себя в этом почти убедил), лишь бы больше не мучиться неизвестностью. Только тогда он, наконец, взял письмо и решительно вскрыл конверт.

Остановившись взглядом на приветствии, он некоторое время не решался читать дальше.

— Во всяком случае, я всё ещё "дорогой".

«…не думаю, что у меня когда-либо были фантазии, связанные с моим профессором. По крайней мере, такие, которые заканчивались для него чем-то приятным».

«Похоже, моя фотография теперь не понадобится».

Саймон довольно быстро понял, что зря надеялся прочитать о себе что-то хорошее. Почувствовав острое разочарование, он уронил руку, держащую письмо, и повернулся к Йорику.

— Я должен быть благодарен, что она не пыталась — как это говорится? — смягчить удар. Всё чётко и по делу, как и всегда у мисс Грейнджер, — прокомментировал он и продолжил чтение. Замечание о её втором курсе (наверняка речь шла о Локхарте) действительно вызвало легкую улыбку на его лице.

А потом он прочитал следующие два абзаца. И перечитал. И снова перечитал — аж два раза подряд — открыв от удивления рот, и не в силах издать ни звука. Несколько раз зажмурился, протёр глаза и прочитал письмо в пятый раз.

— Йорик? — просипел Саймон. Ему пришлось прочистить горло, чтобы продолжить. — Она… я… О, Господи!

Внезапно ему захотелось посмотреть, что ещё она написала, и он в спешке дочитал оставшийся текст. Затем положил пергамент на стол и внимательно изучил почерк. Вытащив одно из её предыдущих писем, положил их рядом для сравнения.

— Это действительно написала она, — прошептал он. — Она в самом деле?..

Убрав назад второе письмо, он вспомнил, что она писала про его руки, и, поднеся их к глазам, стал рассматривать, обращая внимание в основном на шрамы и прочие изъяны.

«...руки — за которыми я очень внимательно наблюдала, стараясь скопировать технику его движений во время учёбы — начинают расстёгивать пуговицы на его рубашке, а затем и на поясе брюк».

Саймон полностью осознавал, как влияли её слова на определённую часть его тела, но письмо было как будто зачаровано — он не мог перестать его перечитывать. Снова и снова.

«Я должна потребовать, чтобы ты ушёл»,

— Маловероятно, — пробормотал Саймон себе под нос.

«…но ощущение жара, разливающегося у меня внизу живота, мешает мне это сделать. Я приподнимаю подбородок и спрашиваю, что ты здесь делаешь. Ты начинаешь говорить, и моё сердце тает».

Саймон тяжело сглотнул, откашлялся, бросил почти пристыженный взгляд на Йорика и скорректировал позу, в которой он сидел в кресле. Было как-то неправильно читать это письмо перед птицей.

«Этот гадёныш что, смотрит на мою промежность? С него станется».

— Лети отсюда, ленивый цыплёнок, поймай себе мышку или что-то в этом роде, — грубо приказал Саймон. — Это моё письмо, и я не собираюсь тебе о нём рассказывать.

Йорик проигнорировал его слова, повернувшись спиной.

«Я никогда не слышала, как твой голос произносит мое имя, но могу представить, как это звучит, и мне нравится. Очень нравится. Почти так же, как прикосновение твоего большого пальца к моей нижней губе. Этот палец как будто просит разрешения проскользнуть ко мне в рот, чтобы я нежно прикусила его своими зубами. Я не могу не думать о том, каков ты на вкус».

— О, Боже, — простонал Саймон, испытывая непреодолимое желание немедленно отыскать ведьму в проклятом книжном магазине, аппарировать вместе с ней в её квартиру и наполнить водой и пеной эту чёртову ванну.

Он резко встал и направился в спальню, держа в руке письмо Гермионы. По пути он рыкнул на Йорика, посмевшего громко выразил недовольство тем, что его потревожили.

— Заткнись, или найди себе другой дом! Твоё счастье, что ты не умеешь смеяться, иначе стал бы ты сегодня моим ужином! — сквозь зубы процедил Саймон и захлопнул за собой дверь.

Через несколько часов дверь открылась, и обернувшийся на звук Йорик смог увидеть, как Саймон — чисто вымытый, переодевшийся, и пребывающий в гораздо лучшем настроении — вышел из спальни. Подойдя к столу, он аккуратно разгладил сильно помятое письмо и убрал его в потайной ящик, а затем поднял глаза на сокола и прищурился. Он понимал, что птица не знает, чем он занимался в спальне, но, тем не менее, чувствовал себя немного смущённым.

— Молчи, мерзкая птица. Это всё ещё моё письмо, и держи от него подальше свой любопытный клюв.

Йорик в ответ что-то проворчал, отвернулся и уснул.

Собравшись, наконец, ответить на письмо Гермионы, Саймон обнаружил, что не знает, что написать. Он никогда не фантазировал ни об одной студентке, если, конечно, не считать того периода, когда он был студентом сам. Но он не думал, что Гермионе будет приятно узнать, как страстно он желал мать её лучшего друга.

В его воображении преобладал образ прежней лохматой всезнайки. Он не мог фантазировать о ребёнке — «О, Боже, нет, только не это!»

Поднявшись, он подошел к стопке газет в углу комнаты, и стал искать какую-нибудь фотографию взрослой Гермионы. В результате он нашёл одну, где ведьма была сфотографирована во весь рост, и, похоже, куда-то спешила.

«А когда она вообще не спешит?» — подумал Саймон, слегка фыркнув, и направился обратно к столу.

8 сентября 2000 г.

Я уже не знаю, как к тебе обращаться. Сирена? Искусительница? Мне кажется, что в каждом из этих слов чего-то не хватает.

На всякий случай — если ты ещё не догадалась — сообщаю, что ты сделала нечто гораздо бОльшее, чем просто заставила меня улыбнуться, поэтому слова «порочная» и «распутная женщина» кажутся мне наиболее подходящими. Хотя я всё же предпочитаю слово «искусительница» — возможно, потому, что я просто старомоден.

Я разыскал одну из твоих газетных фотографий, которые ты так не любишь — мне пришлось это сделать, чтобы я смог дать волю своей фантазии. Для этого мне нужно было представлять себе прекрасную молодую женщину, которой ты стала, а не ту девочку, которую я когда-то учил.

Я никогда не «занимался любовью», моя соблазнительница, так что моих технических навыков может не хватать, но определенный опыт у меня имеется. Рассказать тебе о том, чем в моих фантазиях мы занимались в ванне с пузырями? Или о том, как позднее, удовлетворённые и мокрые, мы покинули твою ванну, чтобы продолжить своё занятие уже на кровати? О том, что там я смог, наконец, насмотреться на тебя, попробовать на вкус, и насытиться тобой?

Я представляю себе, как твои волосы, освобождённые от заколки, разметались по подушке (я знаю, это клише, но для меня — нет). Мне не терпится увидеть это своими глазами, моя соблазнительница.

Сейчас я смотрю на твою колдографию. На ней ты пытаешься ускользнуть от фотографа, в этот момент твоя юбка слегка задирается, и из-под неё мелькает твоя ножка выше колена. Скажи, кожа у тебя действительно такая нежная, как мне кажется?

Саймон встал из-за стола и подошел к окну. Он не решался делать более наглядное описание своей фантазии, но представлял всё довольно чётко.

Ты — это всё, чего я хочу, и даже больше. Ты околдовала меня своей фантазией, Гермиона. Это всё, о чем я могу думать.

Более чем когда-либо — твой,

Саймон

* * *

15 сентября 2000 г.

Мой дорогой Саймон,

Если кто-то из нас и искуситель, то это ты. До того, как мы начали переписку, я никогда не писала ничего подобного, никогда не предавалась непозволительным мечтам в самое неподходящее время. Никогда не кричала чьё-то имя, лежа в постели одна.

«Не пыталась представить, как будут ощущаться твои прикосновения... что мои руки — это твои руки... что ты делаешь то же самое, думая обо мне и с моим именем на устах», — мысленно продолжила она, но написать не решилась.

Вырвавшись из своих грёз, Гермиона вернулась к написанию письма.

Если я порочная или распутная, значит, это ты делаешь меня такой.

Скорее всего, твой опыт, каким бы ограниченным ты его не считал, всё же больше моего. Когда я представляю, что слышу твой голос, шепчущий «искусительница»... чувствую, как твоё теплое дыхание касается моего уха, когда ты это говоришь... чувствую мягкое прикосновение твоих губ к моей шее... Как я могу придираться к технике, если я в этот момент даже связно мыслить не в состоянии?

Ты нашёл мою фотографию? Ты действительно считаешь, что я красивая?

Она застонала и зачеркнула последнее предложение. «Не хочу, чтобы он думал, что я напрашиваюсь на комплименты, как какая-то закомплексованная девица».

Я могу только надеяться, что та фотография была одной из лучших. Клянусь тебе, пресса прикладывает все усилия, чтобы запечатлеть меня в наихудшем ракурсе из всех возможных.

То, что мы с тобой делаем, все эти письма — у меня никогда такого не было раньше. Уверена, что это и так понятно, но я просто хотела, чтобы ты знал. Я писала письма другим людям в течение многих лет, но никому не писала ничего подобного. Сама не понимаю, почему решилась на это.

Уже поздно, и мне пора спать.

Твоя,

Гермиона

PS. Чуть не забыла: в ближайшие дни меня не будет дома, я буду у родителей. У меня скоро День рождения, и мама решила использовать этот повод в качестве предлога, чтобы устроить семейное торжество. Меня предупредили, что там будут родственники, которых я не видела много лет, и мама хочет, чтобы я приехала на день или два пораньше, чтобы она могла рассказать мне о том, как я живу и чем занимаюсь — точнее, о том, что ОНА рассказывает родственникам обо мне. Мама же не может рассказать им, что я ведьма. Даже если я всего лишь ведьма, работающая в книжном магазине.