Осколками снов (гет)

Когда Эрик впервые повстречал Чарльза, он считал его удобным, полезным предметом для достижения собственных целей. Он не ошибся, Чарльз горел энтузиазмом, тянул его за собой, не осознавая, что шагает прямиком в пропасть. Эрику была интересна только месть, месть и ничего более, он управлял словами, как металлом, заставлял Чарльза поверить себе и тянул его следом. В какой-то момент Эрик даже поверил, что они могут действительно найти общий язык, создать что-то общее. Но в конце концов они выбрали разные пути для достижения одной цели.

В следующую их встречу одиннадцать лет спустя Чарльз собирался использовать его для достижения собственных целей. Чарльз не считал его оружием, Эрик знал это, но он был кинжалом в его руке. Кинжалом, обратившимся против своего владельца, едва не уничтожившим все. Эрик сделал бы это, если бы не одна крохотная деталь.

То, чего у Эрика никогда не было, крохотное хрупкое солнце, сияющее как путеводная звезда во тьме. Семья, которую Эрик так желал, даже не осознавая этого желания.

Чарльз был для Эрика верным врагом и заклятым другом, тем, кто идет по соседней тропе, отделенной непроницаемой стеной. Человеком, от которого Эрик жаждал избавиться, и не смог бы себе этого простить.

Санни была крохотной хрупкой дверью, единственным проходом, соединяющим их друг с другом. Санни была ребенком, поившим Эрика молоком с медом, женщиной, показавшей ему цену будущего. Санни полностью оправдывала собственное имя, она светила ярче любого источника света, тянула Эрика и Чарльза друг к другу и не позволяла им окончательно разорвать связи.

Поначалу она казалась ему слишком яркой, слишком живой и настоящей, такой, каким Эрик никогда не мог себе позволить быть. Она тянулась к нему, липла, как мошкара к огню, и Эрик никак не мог взять в толк, что она в нем нашла. Не зря говорят, что хорошие девочки западают на плохих мальчиков.

Санни не была хорошей, Эрик понял это гораздо позже. Она ослепляла, сжигала дотла, превращала врагов в пепел и развеивала их по ветру. Она была потрясающе слабой, однако эта слабость нисколько не мешала ей обрывать жизни взмахом руки. Санни могла бы уничтожить мир одним своим желанием, но она этого не делала. Санни могла бы уничтожить Эрика единственным словом, но позволяла ему жить, тянула за собой и окутывала тем теплом, которого, он думал, у него никогда не будет.

Поначалу Эрик считал ее раздражающим ребенком, надоедливой букашкой, бесполезным балластом. Он убедился в этом, когда его заклятый враг похитил ее, так просто забрал из одного из самых охраняемых мест Америки. Хотя что мутантам какая-то человеческая охрана, способная разве что бездумно палить во все стороны и сходить с ума от страха. И даже так, она, этот бесполезный ребенок, пошла с ним сама, словно послушная игрушка, следующая за привязанными к рукам и ногам нитями.

Когда он увидел ее слезы, слезы маленькой девочки, в чьих глазах взрывалось красками будущее, он оцепенел на долгое мгновение. В нем не проснулось желание защищать ее, однако Эрик захотел в самой глубине своей прожженной ненавистью души, чтобы это маленькое солнце, облизывающее своими лучами его ядовитые руки, больше никогда не скрывалось за тучами.

В следующие десять лет у Эрика было много, даже слишком много времени на размышления. Запертый в гребаной пластиковой тюрьме под Пентагоном, он только и делал, что коротал часы и минуты в размышлениях о прошлом и будущем, анализировал свои и чужие поступки и делал не всегда правильные выводы. Вывод, к которому он пришел относительно Санни, впоследствии оказался верным.

Она спасала. Всех, до кого могла дотянуться, всех, кто не был ей безразличен, она вытаскивала, вытягивала на себе и, кажется, была готова отдать собственную жизнь за чужое благополучие. Эрик не понимал этого, но то, что среди прочих она держала и его руку, отчего-то грело макушку лучами воображаемого солнца. Санни видела будущее и делала все, чтобы оно не осуществилось.

Когда они встретились вновь одиннадцать лет спустя, она уже не была ребенком, но Эрик отчаянно не желал этого признавать. Санни сверкала лукавой улыбкой, склоняла голову набок, и Эрик не мог признаться даже самому себе, что хочет прикоснуться. Вобрать в себя это тепло, быть единственным, кто достоин ее взгляда, чтобы она спасала не весь мир, а только его. Эрику до боли в кончиках пальцев нужна была Санни, улыбающаяся кому угодно, кроме него, и он давил это желание, ранил самого себя и делал все, чтобы зависимость стала крепче.

Эрик, где-то в самой глубине своей обитой металлом души, завидовал Чарльзу. У Чарльза было то, чего никогда не было у Эрика, то, что, кажется, было важнее самой жизни, и то, чем вовсе не интересовался Ксавье. Эрик хотел отобрать у него Санни, присвоить, сделать своей и только для себя, и когда ему представился шанс — он просто не смог удержаться.

Эрик бесконечное количество раз в собственных воспоминаниях видел, как подхватывает ее завалившееся набок тело и цепенеет. Эрик помнит ее, истекающую кровью в своих руках, в шаге от небытия, бледную и такую хрупкую. Санни только что яростно кричала, доказывала неправоту — не только его, всех присутствующих, — и вот уже она едва дышит, вовсе не обжигает теплом и едва ли не рассыпается пеплом в пальцах.

Неважными становятся и шепчущий что-то надрывно Чарльз, и скалящаяся Рейвен, и правительственные ублюдки, которых он собирался прикончить собственными руками. Эрик вдруг понимает, что если это хрупкое солнце погаснет по его вине на его руках, он никогда себя не простит.

И Эрик уносит ее черт знает куда и черт знает зачем и, кажется, впервые за одиннадцать лет ему настолько спокойно. Он отчего-то знает, что она выживет, потому что Санни — самая сильная женщина, которую он когда-либо знал. О, Эрик уже не считает ее ребенком, никогда не считал на самом деле, но продолжает твердить это ей и самому себе. Потому что признать собственные чувства слишком сложно, потому что в нем теперь поселился новый страх.

— Привет, — хрипло шепчет ему Санни, едва придя в себя, — ты зачем меня украл?

И Эрик не может ей ответить, не может ответить самому себе и только путается. Санни как чертов наркотик, затягивающий в пучину безумства, и он проваливается куда-то в глубину ее прозрачного взгляда и неожиданно видит там самого себя.

Ему требуется довольно много времени, чтобы осознать — у Санни такая же зависимость, как и у него самого. Это звучит странно, это выглядит странно, но они продолжают цепляться друг за друга, словно больше никого в мире вовсе не существует. Санни все еще тянется к нему, вот только теперь она — огонь, а Эрик всего лишь крохотная несмышленая мошка, которая вот-вот сгинет в пламени. Санни — огромное солнце, она светит для всех, и Эрик ревнует ко всему миру разом. Эрик хочет запереть ее и никому не показывать, но яркие лучи прорываются сквозь все преграды и обдают его нестерпимым жаром словно в отместку.

Санни необходимо светить, Эрику необходимо ее тепло, и вместе они становятся чем-то вроде паразитов, зависящих друг от друга.

* * *

Эрик смотрит на двух оборванцев в грязной подворотне и, кажется, уже знает, что будет дальше. Санни за его спиной не понимает ни слова и пока еще молчит, а Эрик нутром чувствует, что ее свет больше не принадлежит ему одному.

— Либо они идут с нами, либо они идут со мной, — чеканит Санни так, будто ее зависимость напрочь испарилась.

И вот что, спрашивается, Эрик может на это ответить? Эрик знает, что Санни знает, что он не оставит ее одну. Эрик знает, что Санни не оставит одного его, но все равно теряется, будто у него только что отобрали что-то жизненно важное, цепенеет на долгое мгновение, и ему отчего-то кажется, что он видит триумф в глазах мелкого мальчишки.

Санни словно следует давно написанному сценарию, стремительно находит местечко где-то на границе с Канадой, меняет фальшивые документы. Эрик, следуя ее указаниям, устраивается на работу, общается с людьми, словно они четверо — совершенно нормальная семья, и это оказывается на удивление просто. Просто до тех пор, пока мальчишки не обживаются и не забирают у него едва ли не все внимание Санни.

Александра Франческа Леншерр. Дьявол, сколько раз Эрик примеряет на нее собственную фамилию, жмурится от рычащего звучания и задыхается. Как бы он хотел назвать ее своей женой взаправду, а не из-за дурацких поддельных документов, но он так ни разу и не спрашивает. Эрик не спрашивает, согласна ли Санни выйти за него, потому что сейчас все слишком хорошо, чтобы быть правдой, и он попросту боится, что его хрупкое счастье рухнет, стоит ему поверить в его существование.

Энтони бросает на него косые взгляды и обходит стороной, а вот мелкому Стивену все равно, он совершенно не чувствует себя чужим в этой семье. Семье, повторяет про себя Эрик, и хлопает себя ладонью по лбу. Черта с два их можно назвать семьей, пока в этом доме живут двое бесполезных дармоедов. Эрик обещает себе привыкнуть, но сделать это никак не получается, и он продолжает тонуть в разъедающей изнутри ревности.

— Папа! — орет размахивающий руками Стивен, и Эрик усмехается.

Мальчишка, кажется, начинает говорить сразу по-английски и вовсе не помнит, что у него когда-то были другие родители. Энтони переучивается сложнее, путается в словах и время от времени переходит на польский во время оживленного разговора. Он хватает Санни за руку, и Эрик давит в себе желание выбросить его куда-нибудь подальше.

На Эрика оборачиваются коллеги, и ему не остается ничего, кроме как подхватить мальчишку на руки. Взгляд Санни лучится лукавством, она вдруг оказывается совсем рядом, целует его в нос и смеется. Энтони прячется за ее спиной, смотрит на него вопросительно и склоняет голову набок.

Стивен обхватывает его за шею и смеется в ухо, и Эрик неожиданно думает, что, пожалуй, их и в самом деле можно назвать семьей.