В 1917-1918 он с ходу принял большевиков по мотивам сугубо ницшеанским (тогда он ницшеанцем и был), в точности потому что большевики - дерзающие насильники, не останавливающиеся ни перед чем, а не твари дрожащие - а между тем стране, как женщине, "нужен хлыст". В статье "Чудесная дерзость" Зощенко сравнил Россию с женщиной, оспариваемую друг у друга двумя кандидатами в ее властелины - Керенским и большевиками. Именно последние достойны победы, поскольку без колебаний приводят ее к покорности "хлыстом": «Было бессилие и все кричали: «Сильней». И вот исполнилось желание... Целуйте же хлыст, занесенный над вами... Вы говорите, что жестоко? Да, но зато властно...». Это "да, но зато властно" как мотив к одобрению и восхищению, как конечное оправдание - сугубо авторское. В текстах Зощенко этого времени вообще стандартным местом является то, что женщина есть законная добыча смелого насильника, и так оно и надо, просто в данном случае этот топос экстраполирован на отношения страны и правителя (вполне в духе фаши и наци).

До 1918 года в картине мира Зощенко присутствуют три варианта жизненного выбора: а) нудная жизнь обычных людей, сопряженная с непрерывным трусливым и бескрылым мелким насилием из страха, корысти и для отведения души - такое насилие Зощенко претит; б) ницшеанский имморальный герой, самореализующийся в экспансии и насилии сообразно истинным законам жизни ради свободного самовыражения и явления смелости; он действительно "живет"; его насилия для Зощенко - та самая чудесная дерзость; в) попытка эскапистского ухода в грезы о прекрасной гармонии, избежав разом вариантов (а) и (б); Зощенко ее считает проявлением трусости перед жизнью и людей соответствующих клеймит как "неживых". В то же время у Зощенко периодически возникала, видимо, та идея, что ницшеанство - это на самом деле тоже форма эскапизма и страха перед жизнью. Тогда достойных альтернатив не оставалось вовсе.

К 1919 происходит какое-то странное преобразование. Зощенко вырабатывавет новый позитивный идеал - теперь это гармония и лад, но гармония и лад новых людей - физически и духовно здоровых, нервно неуязвимых, не знающих страдания - а потому не знающих и унижения или садизма. Они не ведают корысти и зависти, им нет нужды в самоутверждении, они не знают страха - им остается только самореализовываться. Легко заметить, что это все те же ницшеанские герои, только более не насилующие никого - потому что ВСЕ стали такими героями, а они братья друг другу в духе и творческом самовыражении, и еще по одной важной причине: дело в том, что причинение боли или унижения по индивидуалистическим соображениям (ради самовыражения) отныне у Зощенко рассматривается как великая скверна и проявление той самой "нежизни", трусости и слабости, которая была ему ненавистна изначально. Соответственно, он их отрицает. Но, внимание! Он отрицает их не потому, что проникся сочувствием к жертвам насилия, - а только потому, что само такое насилие считает скверным по _мотивам_, по причинам, движущим насильника (а не по результатам для жертв).

В большевиках Зощенко опознал строителей его новой гармонии (и немедленно пошел воевать за них добровольцем в Красную Армию, а когда по болезни не смог этого делать - то перешел на силовую службу той же власти в милицию). Обычная человеческая жизнь осталась для него так же убога и презренна, как и ранее, и именно потому он не в состоянии был изображать ее никаким иным образом, нежели тот, что известен нам по "Уважаемым гражданам" и пр. Таких людей, каких изображает Зощенко, в мире и вправду сколько угодно, но дело в том, что именно они и их способ жить были в глазах Зощенко лицом и сутью обычной, не вздернутой на дыбу принципиального перестроения человеческой жизни as it. Критики, благожелательные к нему, утверждали, что он бичует некое "мещанство", людей, продолжающих жить ценностями "старого мира" и не пошедших в коммунистическую переплавку в Нового Человека - и так оно и было: Зощенко бичевал именно их. Вся небольшевизированная и не перекованная большевиками жизнь представлялась ему тем существованием взаимопоедающих, обезумевших от страха и крысятничества полулюдей, которых он с маниакальным упорством выводит в своих рассказах.
Как мы помним, насилие по личным мотивам для Зощенко теперь было проявлением этой же самой стихии страха и крысятничества - и тем самым отрицалось. Но насилие по мотивам общественным, насилие для-ради замены мира обычной жизни миром гармонизировавшихся ницшеанских сверхгероев, то есть большевистское насилие (а Зощенко понимал его именно так) - оно-то не было проявлением негативных для Зощенко начал - трусости, страха перед жизнью, его-то Зощенко считал, наоборот, проявлением творчески-преображающей мир чудесной дерзости! Кроме того, было самоочевидно, что без чудовищного насилия обычный мир людей не переделаешь в корень, как это считал необходимым Зощенко - а сам этот обычный мир людей как раньше не имел в глазах Зощенко никакой самостоятельной ценности, так и теперь не имел - во всяком случае, все страхи и надежды, горести и радости этого мира ничего не стоили по сравнению с задачами _перековки_ его в мир новый.

Поэтому Зощенко крайне болезненно реагирует в 20-е - 30-е, например, на частное высокомерие, частное унижение и подавление одним человеком другого по личным мотивам (в том числе - и особенно - на унижение и подавление мужчиной женщины; куда девались его теории 10-х годов! Жаль только, что на его жене эта перемена не отразилась) и вступается за жертв такого подавления, множеству людей помогает (что опять же и в голову не приходило ему в 10-х) - теперь в таком поведении он видит признак Живой Силы, а не трусливого эскапизма. Но в то же время он остается великолепно равнодушен ко всем насилиям и страданиям, которые большевики чинили людям по мотивам общественно-политическим, для-ради раестроительства. Все это просто ни в малейшей степени не омрачало его сознания.

...
Парадоксальным образом, Советская власть в действительности гораздо меньше презирала и ненавидела обычную человеческую жизнь и ее ценности, чем Зощенко - она-то изначально была чужда ницшеанству. Коллективистский социализм вырос из стремления санкционировать и удовлетворить большинство человеческих желаний и потребностей "для себя". Пафос социализма заключается в том, что все накормлены, одеты, обуты, их обучают и лечат - это пафос потребительский, пафос сочувствия маленькому человеку с его желаниями и страхами - желаниями одеться, наесться, выспаться, страху перед голодом, потрясениями и болезнями. Жертвенная героика присутствует в той части социалистической идеологии, которая касается _пути_ к этому светлому счастью, цены, которой оно выкупается - но само счастье оказывается на деле совершенно буржуазным. Характерно, что когда сов.писатели пытались нарисовать грядущий соцрай, то либо получалось именно это насквозь буржуазное довольство ("Блаженство" Булгакова), только иногда очень скучное и душевно оскопленное (у Маяковского), либо в центр повествования приходилось ставить фанатиков творческого умственного труда, которым на самом деле было бы одинаково интересно жить что при коммунизме, что хоть при рабовладении (Мир Полудня Стругацких - стоит себе представить, как в этом мире жили обычные работники, и опять получится триумф сугубо буржуазного уюта). Можно сказать, что идеалом социализма является удовлетворение одних фундаментальных потребностей "обывателей" за счет полного подавления других их фундаментальных потребностей (в свободе совести и действий, в прайваси, в неких общественно-правовых гарантиях справедливости, в частном накоплении и частных сделках) - а так вообще-то пафос социализма держится на _сочувствии_ ряду _неагрессивных_ обычно-человеческих- "обывательских" - потребностей. Этим он действительно отличается от нацизма, который лозунги выдвигает самые разные (в том числе тоже такие, чтоб люди были сыты-одеты-обуты-уверены в завтрашнем дне), но которому неотъелемо присуща в качестве сердечника ориентация на _агрессивные_ фундаментальные потребности, получаюшие в рамках нацизма противоестественную самоценность (в реальности эти потребности - в борьбе, в силовой экпансии, в подавлении врага и конкурента, - нужны людям только как средство обеспечения реализации потребностей неагрессивных - все тех же потребностей в сытости и безопасности) .

Поэтому людям, сформированным на ницшеанстве, социализм по своим целям и пафосу был объективно враждебен. Привлекать их могло только присвоение большевиками права на безоглядное зверское насилие _в переходный период_ в сочетании с жертвенным пафосом того же периода - это было "по-ницшеански", это было "чудесной дерзостью". Характерно, что в "Двенадцати" Блок, выводя Христа в качестве главы его разбойников-красногвардейцнев, хотел этим вовсе не восславить советскую власть, а, наоборот, высказать страшное сомнение в том, что от нее будет толк (сам-то Блок был антихристианином): Христос, "ненавистный женственный призрак", был для него знаком сочувствия слабым, желания утолить сирых и убогих, - а это в рамках ницшеанского и блоковского видения мира никуда не годится. вот Блок и констатирует, что закваска-то у происходящего хорошая - стихийная свободная сила, свободно, без правил, убивающая по своему произволу и того не стесняющаяся, - но только возглавляет пока эту силу невидимым образом скверный Христос со своим сочувствием убогоньким, желанием уврачевать страдание, а не "преодолеть его", и запретом на насилие вместо усмотрения в нем свободного самовыражения. Здесь именно отражено противоречие между "вакхически-ницшеанской" составляющей большевистской практики - всех снесу, никого не пожалею, причиню любые страдания другим, ни в грош не поставлю страданий ни своих, ни чужих! - и унылейшим (по ницшеанским меркам) пафосом большевистской конечной цели, совершенно "буржуазным" по своей сути.


Блок это противоречие заметил. Замечал его в 1917-1918 гг. и Эренбург, упрекавший тогда социализм и большевиков именно в мещанстве _целей_, стремлении построить материальное благополучие для людей. Зощенко этого противоречия не замечал в упор и поэтому всю жизнь выступал за Советскую власть с коллективизированно-ницшеанских позиций, думая, что так и надо - зато сама Советская власть заметила, что так ей совершенно не надо. Советская власть заметила, что в виде презренного низкого безысходного свинства Зощенко изображает вовсе не какой-то отдельный пласт жизни в старом мире (сектор эксплуатации, буржуазного своекорыстия и пр.), а ВСЮ жизнь в старом мире, вместе со всеми ее обычными ценностями, - но ведь свою задачу Советская власть и видела в том, чтобы постоять за _часть_ этих ценностей, и потребности, которые она собиралась удовлетворять, были потребностями сугубо "обывательскими" (в рамках оценок Зощенко - пусть даже сам Зощенко этого и не осознавал), и, соответственно, носители этих потребностей для Зощенко оставались презренными обывателями, а для Советской власти были (при условии лояльности) вполне себе нормальными советскими людьми. И вот, наконец, разразилось: Советская власть обрушилась на Зощенко за то, что он в омерзительном виде изображает _советских людей_, а Зощенко все доказывал, что вовсе не советских, а наоборот, несоветских, не желающих стать советскими людьми наследников ценностей и потребностей старого мира.

В этом споре была права именно Советская власть, поскольку многие из тех ценностей и потребностей старого мира, которые вызывали отвращение у Зощенко, для нее как раз были вполне законными и именно их она собиралась удовлетворять (в виде конечной цели), и в этом полагала смысл своего существования - а новый человек должен был возникнуть параллельно и не в отрыве / преодолении этих потребностей, а, наоборот, в их полнейшем _удовлетворении_!

А с интеллигентным читателем вышло все наоборот. Зощенко не понял Советской власти, зато она - точнее, товарищ Сталин, с его пафосом "других людей, кроме тех, что есть, у нас для социализма нет, уж придется пережить нас черненькими" (это было им взято прямо из усвоенной им в семинарии истины "других людей, кроме грешников, для рая нет, и нечего заноситься перед грешниками и думать, что есть какие-то низкие грешники, а вот ты сам безгрешен"), - учуяла смысл мировоззрения Зощенко правильно - и дары его выбросила на землю и растоптала.

А интеллигентный читатель всей этой сложной механики не понял (и не мог понять) вовсе. Зощенко бичует глупость, жестокость, взаимные надругательства. Тот факт, что все это у него вызывает возмущение только тогда, когда это "неправильная", трусливо-мелкая личная жестокость, а некую "высокую" и куда более страшную по последствиям жестокость "общественную" он от этой личной отделяет и поклоняется ей, - это все до читателя дойти не могло, и Зощенко представал перед ним просто принципаиальным и проникновенным гуманистом. Такого выверта, который философия Зощенко представляла собой в действительности, нормальное сознание представить себе было неспособно; а те ранние рукописи Зощенко и воспоминания о нем, по которым и обнаруживается этот выверт, были ей просто неизвестны.
Поэтому для читателя Зощенко был грустным гуманистом, исполненным жалости к нечастным, мучающим по своей нечеловечности себя и друг друга, а для Сталина - мерзким паксвилянтом, который исподтишка кидается комками грязи в Советскую власть и ее верных советскимх людей (норовя при этом делать вид, что это он, мол, так помогает Советской власти, а бичует вовсе даже людей несоветских). Ошибка была в обоих случаях - но для славы и литературной (не житейской) судьбы Зощенко было большим благом, что эта двойная ошибка была совершена.