Дом, период полураспада урана и я (джен)

Самое чудесное изобретение человечества — это няня. Аллилуйя! Иже еси на небеси...

На личном опыте я убедилась в необходимости няни, когда у нас с Ивом родился Кактус. Милейшая свекровь, мадам Вотур, научила меня, что няня должна быть проверенной и с рекомендациями. Так что просто взять первую попавшуюся в дом было решительно невозможно. Наш телефон трепетал от непрерывных звонков, сделанных в поисках няни: звонок некой Мари, чей малыш уже давно вырос, но его воспитывала потрясающая няня; звонок некой Анжелике, чья сестра была очень приличной няней; звонок некой Жюли, у которой было три милых девчушки и которая наверняка знала хорошую няню; звонок ещё одной Мари, матери двух детей-погодок... и так далее, и тому подобное. Я наивно спросила, почему бы нам не обратиться в агенство по найму, но мадам Вотур и Сезарин в два счёта доказали мне несостоятельность моего предложения. Ведь агенство, в свою очередь, должно быть сначала рекомендовано кем-то!

Но в итоге после долгих треволнений и множества звонков няня нашлась. Она оказалась крупной добродушной дамой с воркующим баском. Руки она обычно держала сложенными перед собой, особенно когда разговаривала с кем-то. Черты лица у неё были правильными, но крупными, под стать ее росту — сто восемьдесят сантиметров! Няню звали Беатрис-Дезире Нуар, и мне было искренне жаль оба чудесных имени, которые подошли бы скорее нежному, изящному созданию, а не великаноподобной мадам Нуар. Умом она не блистала, но обладала неплохой житейской смекалкой и навыками обращениями с детьми. Так что в итоге именно она освободила меня от забот о младенце-Кактусе.

Разумеется, даже моя эксцентричность не позволила бы назвать ребёнка именем Кактус. На самом деле его звали Эрик. Счастливый папаша, то есть Ив, порывался назвать сына в честь моего или своего отца, но я тут же отвергла эту «гениальную» идею. Ведь отца Ива звали Теофил, а моего — и того хуже.

И вообще-то он изначально почему-то хотел девочку, которой бы «заплетал косички», но получил лысого и сморщенного мальчишку. Волосы у Кактуса стали пробиваться лишь к концу первой недели его жизни и торчали в разные стороны, словно колючки, за что я и нарекла его Кактусом. Впрочем, остальные родственники меня в этом не поддержали и предпочитали звать его Эриком или каким-то дурацким сюсюкающим прозвищем.

Кактус был большеголовым и длинноногим, с большими, младенчески-голубыми и бессмысленными глазами. Все вокруг только и делали, что восхищались им, и почему-то считали, что мне очень приятно слышать их восторги. Я долго сдерживалась, а потом психанула и заявила, что этот орущий придурок мне ужасно надоел и я его совсем не люблю. «Он отравляет мне отдых и вообще всю жизнь», — сказала я им честно. Молоко у меня пропало ещё до того, и Кактус действительно действовал мне на нервы своими капризами.

Тут они все засуетились, решили, что у меня послеродовая депрессия, и нашли Кактусу няню. А меня отправили на побережье Средиземного моря успокаивать нервы.

«Море, солнце и вода... вот и вся моя еда!» — вполголоса распевала я, сидя целыми днями на берегу, завернутая в яркое полотенце и, противореча своим словам, поглощала яблоки, апельсины и персики. Проходящие мимо продавцы время от времени снабжали меня мороженым. Простор моря кружил мне голову, хотелось доплыть до горизонта, соединиться на его линии с небом и морем. Я ходила смотреть представления дельфинов, смотрела старые фильмы в кинотеатрах и даже однажды зашла в казино, но застеснялась и сразу же вышла. Я покупала поделки и безделушки из ракушек. Я ела соленую рыбу, вареную рыбу, жареную рыбу, под соусом и без. Кальмары, морские ежи, креветки... Клетки моего организма впитали морепродукты и рыбу и обновились ими, пересотворившись. Море сводило меня с ума и одновременно вправляло мозги на место. Я растекалась волнами и тонула в золотистом песке, прилипающем к моей сухой коже, скрипящем на зубах, блестящем в волосах... Соленый вкус моих губ возвращал меня к реальности, а вверху крики чаек звали меня в небо.

Уезжая, я обещала Иву часто звонить, но в итоге не сделала ни звонка. Для меня не существовало более ничего: ни семьи, ни работы, ни Университета, ни Столицы, ни Дома, ни урана... Была я и было море. Я отдалилась от всех, была потрясающе одинока и счастлива. Я ощущала себя выше них, важнее них, сверхчеловечнее. Куда там было до меня Эйнштейну! Мои «блинчики» затмили его Теорию Относительности. Я жила ради себя и собой. Морем. Солнцем. Я просолилась насквозь, мои мозги превратились в сыпучий песок, высушенный солнцем.

Я читала пустые книги, книги ни о чем, книги обо всем сразу. Я спала в иные дни долго, до полудня, а иногда просыпалась рано и шла к морю. Я не знала там никого, ни с кем не общалась, приходила в отель, запиралась в номере. Наверное, рецепционисты думали, что я сумасшедшая или просто невежливая. А может, вообще ничего не думали. Мне было все равно. Море подарило мне спокойствие удава и безразличие бесконечности.

Но внезапно мой отдых подошёл к логическому концу. Я заметалась. Мелькнула мысль остаться там навсегда, и будь что будет. Глупая мысль — и потому я, рациональный Homo sapiens sapiens, не приняла ее всерьёз, собрала чемоданы и вернулась обратно к Иву, Кактусу и прочим.

В глубине души я понимала, что покой, который мне предлагало море, мне не подходил. Я должна была выстрадать, вымучить кровью, потом и трудом свой собственный покой, иначе он мне не подходил. И это стало моим новым смыслом жизни — достижение состояния покоя, которое идентично Абсолютному Счастью.

По возвращению оказалось, что море пошло мне на пользу. Впрочем, иметь ребёнка, когда за ним присматривает кто-то другой, оказалось очень удобно, я появлялась на какое-то время, чтобы облобызать чадо и тут же отправиться по своим делам, оставив Кактуса няне. Зато Ив подолгу засиживался в детской — так что я даже заподозрила его в нежных чувствах к няне Беатрис-Дезире, но потом оказалось, что и няня пользовалась этим временем, чтобы сбегать по своим няньским делам.

Ив долго и занудно разговаривал с Кактусом и читал ему книги. Впрочем, это перекликалось с тем, что я почерпнула из журналов про воспитание детей, но меня лично хватало лишь на то, чтобы указывать няне на новомодные методы и тенденции. Зато Ив был твёрдо уверен, что агукающий младенец понимал сказки Шарля Перро и братьев Гримм, а уж Андерсен был зачитан им десятки раз! Кроме того, Ив время от времени обращался к бедному ребёнку по-английски, безбожно коверкая слова, и пытался обучить дитя математике. Впрочем, это полностью заслуга Ива, что к двум годам Кактус складывал из кубиков своё имя и знал наизусть весь алфавит, да ещё считал до семи (или даже до десяти, я толком не помню). Зато кошку он назвал kitty, а собаку doggy — и мы долго не могли отучить его от этих англицизмов, приобретённых стараниями папочки.

Честно говоря, я толком не занималась Кактусом, пока он не достиг более осмысленного возраста, когда с ним стало интересно. Мне было приятно, что он оказался довольно хорошеньким, со своими светло-каштановыми кудрями и серыми, как у Ива, глазами. Мне льстила его осмысленность, его болтливость, его неповторимые гримаски, его ум. Меня забавляли его детские словечки, его вначале беззубая улыбка, но страстной материнской любви во мне не было. Ив обожал его, а я скорее позволяла ему быть рядом со мной, принимала его, как неизбежность.

Первым словом Кактуса было «мама», и тогда мне впервые стало стыдно за отсутствие нужных чувств к нему. Я начала задаривать его игрушками, заставляла себя проводить с ним больше времени, но всепоглощающей любви так и не возникло.

Кактус был очень подвижным, живым, разговорчивым. Он был пластичным и гибким, любил танцевать под любую услышанную музыку, как маленький туземец, что забавляло меня. Он был очень ласковым ребёнком, а так как с няней он всегда был чисто одет и умыт, то общаться с ним было приятно.

И странно было то, что я не могла полюбить его так, как должна была, и это тревожило меня и беспокоило.