День за днем - 2 (гет)

Все! Больше не хочу быть полоумной дурой. Все утро стыдно смотреть Аньке в глаза за свое вчерашнее поведение. Если Калугин считает, что может удобно сидеть на двух стульях, то он ошибается! И показывать всем, и ему, в том числе, что вчера превратилась в тряпку, о которую можно вытирать ноги, я не намерена — одеваюсь и причесываюсь даже дольше и тщательней, чем обычно. На сегодня выбираю мягкие серые брюки и белую кофту с длинными рукавами и с завязками внахлест на спине, поверх голубой маячки — красиво, строго, женственно. На голове тоже все в порядке — две прядки с боков увела назад и заколола двумя заколками, чтобы волосы лежали волной на спине и не лезли вперед.

Когда приезжаю в издательство, еще внизу у лифта снимаю куртку, просовываю ее под ручки сумки и вешаю на плечо. Все, как обычно, ничего не случилось, я сама невозмутимость! Выйдя на этаже, провожу пропуском в щели датчика пропускного агрегата и под его звонкое тюлюлюканье направляюсь к Люсиной стойке, на ходу засовывая пропуск в сумку.

— Доброе утро.

— Доброе утро Маргарита Александровна.

Не поднимая головы, интересуюсь:

— Мне что-нибудь есть?

— Вы, извините, честно, я вот пока не знаю.

— Ясно…

Не глядя на секретаршу, продолжаю одной рукой копаться в глубинах сумки, на этот раз в поисках мобильника.

— Маргарита Александровна, вы, конечно, извините...

Людмила задумчиво чешет висок:

— Но это личная просьба Бориса Наумыча.

Недоуменно смотрю на нее. Это про что? Вот так вот, не успеешь прийти, уже личные просьбы. Новость меня напрягает, но я делаю скучающий вид и отворачиваюсь, сунув руку в карман брюк:

— Какая просьба?

— Ну, в общем, он сегодня хочет взглянуть на вашу статью.

С облегчением делаю выдох. Это еще не капец. Мало ли кто чего хочет.

— А…

Потом кошусь на секретаршу:

— Да, я помню.

Та сразу подается вперед, нависая над своей стойкой:

— Так что ему передать?

Как только, так стразу.

— Передай ему, пожалуйста, пятьсот долларов.

Людмила испуганно меняется в лице:

— То, есть.

Укоризненно улыбаясь, обращаю все в шутку:

— Люсь, ну чего ты как маленькая! Будет тебе статья. Скоро, будет.

Уже когда иду к себе, вслед доносится:

— Хорошо.

Статья.... Понятия не имею о чем писать — на последней летучке, так и не пришли к консенсусу по теме номера. У кого-то чего-то, а в единое — не связать… Думать совсем не хочется, и я оглядываюсь по сторонам, высматривая поблизости Любимову:

— Галь!

О чем хоть последние фото сессии? Галины не видно и я отправляюсь к ее рабочему месту.

— А Любимову никто не видел?

Окинув взглядом ее стол, просматриваю разбросанные распечатки. Увы, ничего определенного и креативного. Неожиданно сзади слышится вкрадчивый голос Андрея и я напрягаюсь:

— Доброе утро, Марго.

Можно напрямую спросить Калугина про съемки, но я с ним разговаривать не хочу. Даже не оборачиваюсь и, молча, продолжаю свое занятие. Голос становится тверже:

— Маргарита, я с тобой поздоровался.

Сжав зубы, разворачиваюсь к нему лицом, мельком скользнув глазами:

— А я с тобой нет!

И с каменной физиономией топаю мимо. Андрей бросается следом:

— Пожалуйста, подожди.

Пожалуйста, жду. Останавливаюсь и, оглянувшись, жду продолжения.

— Давай выпьем кофе, м-м-м? И нормально поговорим...

Нормально поговорить ты мог вчера, по телефону, до ночи прождала. Сунув руки в карманы, начинаю раскачиваться с мыска на пятку, благо каблук невысокий.

— Кофе пьют в ресторанах. А здесь люди работают.

— Хорошо, я могу хотя бы объяснить?

Ничего нового услышать я не надеюсь и раздраженно смотрю на него:

— Как хочешь.

С мученическим видом Калугин укоризненно глядит на меня. Но это меня только злит сильнее.

— Маргарита я тебе клянусь, я пытался с ней вчера поговорить.

Поджав губу, мелко киваю несколько раз — вешай, вешай лапшу.

— Но когда речь заходит о ребенке…

Меня аж перекашивает — ребенка давно уже нет, а песенка все та же. Сморщившись, веду головой из стороны в сторону:

— Так, все… Слушай, меня эта заезженная пластинка уже не интересует. Если тебе нравиться, крути ее кому-нибудь другому, ладно?

А вот и объект нашего столкновения — за спиной Андрея появляется Егорова со счастливой улыбкой во все лицо и берет Калугина за локоть:

— Андрюш... Андрюш, сегодня в филармонии какой-то классный джаз.

Она зыркает глазами исподтишка в мою сторону. Презрительно усмехаюсь — джаз отличное времяпровождения для жаждущих суицида. И их бывших женихов, тоже!

— Папа позвонил, оставил два билета. Пойдем?

Как патетически прозвучало «Когда речь заходит о ребенке…», и как прозаически «джаз в филармонии»... Хотя бы договорились об единообразии. Калугин угрюмо бурчит:

— Не знаю.

Тут уж я не могу сдержаться — вся эта плохая мелодрама меня уже достала и я откровенно издеваюсь.

— А чего тут знать?! Надо идти. Ты даже здесь, Калуга, решения принять не можешь.

Оглядываясь на парочку, ухожу к себе, оставляя поникшего Ромео и повисшую на нем Джульетту.

* * *

Страдания со статьей продолжаются пол дня и без особого успеха. На редакционных часах 16.05 и я все еще продолжаю корпеть над первой страницей, уткнувшись в монитор и покусывая нервно ноготь — третий раз меняю вектор и все не то — тускло и не слишком интересно. Мобильник подает сигнал о пришедшей SMS и я ворчу:

— Да слышу я, слышу.

Оторвавшись от экрана, тянусь за трубкой и, открыв крышку, читаю послание от Калугина:

«На номер +79261203685. Как насчет пообедать»». Что-то поздновато для обеда.

Интересно другое, откуда такая смелость? Наверно, невеста усвистела по магазинам, вот и пользуется моментом. «Нас теперь ничего не связывает» и такая конспирация. Зажав мобилу в ладони, сразу набираю ответ, нажимая кнопки большим пальцем и шевеля губами, повторяя текст: «Утром деньги, вечером стулья».

Усмехнувшись, отправляю ответ, а потом, отложив со стуком телефон в сторону, опять утыкаюсь в монитор в поисках умных мыслей. Но найти не успеваю — в кабинет заглядывает улыбающаяся Люся:

— Маргарита Александровна, можно?

Пожалуй, гребаную статью я так никогда и не напишу. Поворачиваю голову в сторону двери и устало переспрашиваю:

— Можно, что?

— Ну-у-у, зайти.

— Ну, зайди.

Людмила, прикрыв за собой дверь, спешит к столу:

— Я просто хотела поинтересоваться.

Отворачиваюсь к монитору:

— Насчет статьи?

— Угу.

Киваю:

— Ну, поинтересуйся.

Слышу сопение и неуверенное:

— А, как бы...

Поворачиваю к Людмиле голову и перебиваю:

— Вот, видишь? Какой вопрос, такой ответ.

Сурово поджав губы в полоску, констатирую:

— Ничем пока порадовать не могу.

Увы. Муза сегодня отдыхает.

— Понятно. А, м-м-м…

Люся продолжает топтаться в торце стола и не уходит. С виноватым видом подавшись ко мне, она не оставляет свое нытье:

— Просто, Борис Наумыч, он...

Оглядываюсь и укоризненно смотрю на нее снизу вверх:

— Я знаю, он очень просил.

— Угу.

Я впитала, но от этого быстрей не рожу — намек, по-моему, прозрачней некуда. Но Людмила не уходит — стоит, опустив глаза в пол и вцепившись двумя руками в тонкую папочку:

— Маргарита Александровна, понимаете, Егоров достает меня, а я соответственно достаю вас.

— А мне кого доставать?

Секретарша лишь пожимает плечами, и я отворачивается к экрану — мне к сказанному добавить нечего.

— Ладно, передай, что я скоро закончу.

Пару секунд она стоит, а потом, слышу, делает шаг к двери:

— Хорошо.

И снова возвращается, капец какой-то!

— А скоро, это когда?

Блин, я ее сейчас ударю. Разворачиваюсь в кресле:

— Капец, Люсь, ну, я ж не против, чтобы ты доставала, но надо же и меру знать!

Последнее предупреждение и начну скандалить! Отворачиваюсь к монитору и Людмила, наконец, убирается:

— Извините.

С гримасой мученицы грызу ноготь и пытаюсь нашкрябать, хотя бы еще один абзац

* * *

Приходит момент, когда для плавности мысли не мешает попить кофе и чего-нибудь поклевать из холодильника — с такой мыслью выползаю в холл и, прикрыв за собой дверь, бросаю взгляд на часы — скоро пять, день идет к концу. Откуда-то сбоку слышатся стремительные шаги, и Калугин придерживает меня за локоть:

— Маргарит, Марго подожди. Ты обедать?

Все никак не отобедается. Тут уж ужинать впору, а не обедать. Идем рядом. Но может и правда нормально пожрать? Если допоздна сидеть придется? Только тогда сумку нужно забрать из кабинета. Или пускай Калуга кормит в долг.

— Да.

— Я тоже.

Я на него все еще зла и огрызаюсь:

— Какое совпадение, приятного аппетита.

Андрей, с несчастным видом, канючит:

— Ну, подожди.

Меня уже бесит от двух его любимых словечек — «поговорить» и «подождать», и я взрываюсь.

— Слушай, надоело! Понимаешь, надоело — ждать, ждать, ждать.

В наш милый разговор врывается крикливый голосок Егоровой:

— Андрюш!

Она бежит к нам, чтобы снова вцепиться в локоть Калугину:

— Ну, мы пойдем с тобой обедать или как?

Еще одна любительница обедов. Покачав головой, с усмешкой вздыхаю:

— Фу-у-ух.

Нырком обхожу парочку, устремляясь дальше. Вслед слышится:

— Ты знаешь, мы с Юлечкой недавно такое кафе вкусное нашли.

Ага. Наверно там у нее была очередная угроза суицида. Или в филармонии… Людмила тормозит меня возле секретарской стойки

— А, Маргарита Александровна!

Калуга с Наташей топают к лифту, а я останавливаюсь, сунув руку в карман. Приходится собрать все силы в кулак, чтобы не сорвать на Люсе накопившееся раздражение:

— Вот, ты сейчас прежде, чем спросить про статью, ты хорошенечко подумай, ладно?

Секретарша кивает, и я для верности добавляю:

— Просто, возможно, от этого будет зависеть твоя дальнейшая карьера.

Людмила мотает головой:

— А я и не собиралась ничего спрашивать.

Вздохнув, кладу локоть на стойку:

— Хорошо, слушаю.

— Просто, вас Борис Наумыч искал.

— По поводу?

— Не знаю, сказал, что очень важно.

Подняв глаза к потолку, обреченно считаю в уме до пяти — не мытьем, так катаньем. Задолбали со своей статьей.

— Ох, капец, господи, да что ж за день сегодня такой, а?!

Не торопясь, размахивая руками, марширую на ковер к начальству. Егоров как раз выходит из кабинета:

— О! Вот это я понимаю оперативность.

Из-за моего плеча, он пытается выглянуть и посмотреть на Людмилу:

— Тебе, Люся сказала?

Оглядываюсь. Если согласиться, то сразу придется оправдываться за статью и ее отсутствие, поэтому отнекиваюсь:

— Да нет, сама, можно так сказать, спинным мозгом почувствовала.

Закинув голову назад, Егоров хохочет:

— Ха-ха-ха.

Ну, раз настроение хорошее, значит, разборка откладывается, и я улыбаюсь, наблюдая за непосредственной реакцией начальника. Егоров продолжает смеяться, отмахиваясь:

— Твой мозг меня не перестает удивлять. Даже спинной!

И снова заливается смехом, закидывая голову назад:

— Ха-ха-ха…. Заходи

И мы проходим гуськом внутрь кабинета. Шеф присесть не предлагает и я, засунув руки в карманы, останавливаюсь в торце его стола. Наумыч чешет затылок, собираясь с мыслями, потом рубит воздух рукой:

— Вот, послушай Марго...

Он проходит за моей спиной, перемещаясь к своему креслу, но не садиться, и переходит к делу:

— Я тут анализировал наш последний номер, ну тот который Зимовский делал.

Ну, сказанул, так сказанул… Что мог делать Зимовский, кроме того, как вставлять палки в колеса?

— Борис Наумыч!

Егоров отводит глаза:

— Я понимаю, тебе неприятно об этом вспоминать.

Естественно! Если бы ты не пьянствовал все это время, ты бы знал, сколько нервов сожрал у меня этот урод. Егоров теперь проходит у меня за спиной в обратную сторону и встает с другого бока.

— Но там есть одно очень светлое такое пятно, знаешь?

Это какое? С Зимовским, по-моему, могут быть только темные пятна. Выпятив нижнюю губу, отрицательно качаю головой и пожимаю плечами:

— Честно, говоря…

Егоров расцветает:

— Твоя статья! Которая хоть как-то, вот она спасла этот тираж.

Он уже опять мельтешит с другого бока и глядит с восторгом, высунув кончик языка.

— Ты помнишь, о чем она?

Естественно, я этот гинекологический креатив никогда в жизни не забуду. О девственницах.

— Ну, я амнезией пока не страдаю.

Наумыч, оперевшись ладонью о крышку стола одной рукой, другой подбоченивается:

— А знаешь, чем она замечательная?

Как для кого. Для меня так часовым позорищем на оперативке и долгим промыванием косточек среди наших кумушек. Но я лишь вопросительно приподнимаю плечи:

— Борис Наумыч, вы хотите, что бы я сейчас себя похвалила?

— А это я сделаю сам с великим удовольствием!

С довольным видом он шлепает ладонью по столу:

— Просто, вот в ней, как и во всех остальных твоих работах…

Растопырив руки, он обрисовывает весомый шар этих самых работ, а потом мечтательно поднимает глаза к потолку. С любопытством жду к чему все эти дифирамбы.

— Есть вот у тебя свой стиль, понимаешь?! Вот я сегодня прочитал многие твои статьи.

Так уж прямо и многие… Задумываюсь, сжав губы в узкую полоску. Сколько мы выпустили номеров за эти полгода, шесть — семь? И парочка из них, точно — посмотреть и забыть. Егоров снова проходит за спиной:

— И я понял, я просек, в чем они привлекают так мужиков!

Мужиков? С таинственным радостным видом он смотрит на меня, явно ожидая вопроса «Чем?»

— Забавно. Даже самой интересно стало.

Новое метание за спиной и мне приходится поворачивать голову в другую сторону.

— Ты понимаешь, вот у них у всех есть одна своя формула.

У мужиков или у статей? Наконец он встает за свое кресло и упирается пальцами в стол.

— Ты берешь вот…, э-э-э…, женскую проблему.

Наумыч хватает и поднимает со стола первую подвернувшуюся папку.

— И смотришь на нее глазами мужчины.

Это точно, «Head & Shoulders», два в одном флаконе. Подыгрываю шефу, широко распахивая удивленные глаза:

— Серьезно?

Егоров аж подпрыгивает в радостном возбуждении:

— Абсолютно точно!

И опять бежит за моей спиной, чтобы встать по другую сторону.

— А когда начинаешь логически вскрывать вот эту проблему, появляется какая-то…, ну я не знаю…

От суеты позади меня уже начинает кружиться голова, голос Наумыча уходит то в одну сторону, то в другую. Забавно. Но я пока не догоняю, к чему он, в своих исследованиях, клонит.

— Какая-то легкая такая пикантность, что ли…, сексуальность.

Сексуальность? Про старых дев и месячные? Удивленно таращусь, недоверчиво качая головой.

— А потом вскрывается один план, второй план, третий план. Представляешь?

Трясу отрицательно головой. Пока не очень. И пытаюсь отшутиться:

— Ого! Третий план это уже что-то!

Мечтательно подняв глаза к потолку, Егоров продолжает петь дифирамбы:

— Твои статьи, они как бы сказать…, они пробуждают фантазии.

Сексуальные фантазии у пенсионеров? Вот чего не хотела, так не хотела — даже слегка краснею от смущения и переспрашиваю:

— У вас?

Наумыч закашливается:

— Кхм..., знаешь, не надо делать из меня это…, сексуально озабоченного!

Он опять проходит у меня за спиной и таинственно добавляет:

— Не одному мне так кажется.

Егоров, взмахнув рукой, прекращает прения:

— Так! Теперь по поводу нового номера.

Голос за спиной меняет направление движения:

— Ты свою статью закончила?

Мда… Так все хорошо начиналось. Неуверенно гляжу в сторону закрытой двери и тычу в нее пальцем:

— Ну-у-у… , там еще это…

Наумыч меня перебивает, пришлепывая ладонью в воздухе:

— И замечательно!

В смысле? Прямо зависаю с поднятой рукой от такого поворота — центральная статья и не нужна? Шеф по-отечески приобнимает меня за плечи:

— Я хотел бы тебя попросить, чтобы ты вот не меняла свой стиль. И тогда получится, ну просто — у-у-у-ух, понимаешь?

Да я как-то о стиле никогда и не задумываюсь — пишу и пишу, как пишется. И что значит «у-у-у-х»?

Пока шеф перемещается на другую от меня сторону, веду головой вслед за ним и,

недоуменно улыбаясь, непонятливо трясу головой:

— Не совсем.

— Я буду тогда откровенен. Номер получается так, средненький. И бомбы там пока нет, понимаешь?

Задумываюсь — ну, может и правда средненький, спорить не буду. До меня доходят его ужимки и прыжки, и я согласно киваю:

— А-а-а, хм…. То есть бомбой должна стать моя статья, да?

Наумыч тут же подхватывает, взмахивая кулачком:

— Вот, молодец, можешь если захочешь!

Можно подумать, что это так просто, и я все время так и норовлю написать исключительно примитивное и убогое. Не получается бомб-то… Ничего не обещая, лишь хмыкаю.

Неожиданно дверь кабинета распахивается и на пороге возникает взбудораженная Сомова. Что-то случилось? Егоров тоже удивленно смотрит на свою Джульетту:

— Аня, а ты чего здесь?

Сомова с серьезным видом просит, растопыривая пятерню:

— Марго, ты извини, нам с Борисом Наумычем пять минут tet-a-tet.

Что же случилось? Любопытство раздирает меня, но приходится убраться восвояси.

* * *

Возвращаюсь к себе в кабинет «писать бомбу» и даже не представляю, как превратить то, что успела «натворить» в орудие массового поражения. Несмотря на все напутствия шефа, дело движется с трудом, и все равно нет уверенности в успехе.

Спустя пол часа раздается стук в дверь и на пороге появляется отобедавший Калугин.

— Марго, можно?

Видимо покормил свою убогую и теперь пришел завести старую шарманку — как Наташа чуть не подавилась роллами и все из-за выкидыша. Молчу, уставившись в экран, и не обращаю внимания. Потоптавшись, Калугин прикрывает дверь и идет со вздохом к столу:

— Марго.

— Что?

Он останавливается сбоку от моего кресла и начинается мяться там.

— Я пришел перед тобой извиниться.

Ежедневная мантра. Хмыкаю, не глядя в его сторону:

— За что?

Он садится на угол стола:

— Маргарита, ну прости, ну честное слово я…

Не мог даже позвонить? Чуть разворачиваюсь, по-прежнему, отведя взгляд в сторону, и прерываю поток слов:

— Так, стоп — машина!

Какой смысл во всех этих оправданиях? Мужчину красят поступки, а не слова. Поднявшись, наконец, смотрю ему в глаза:

— Я тебе не директор школы…

Отхожу к окну и встаю там, сунув руки в карманы:

— А ты не курил в туалете. Что ты мне все прости, да извини?

Поворачиваюсь спиной, чувствуя, как Андрей подступает вплотную.

— Марго, ну пойми, там все очень непросто.

Капец! Что — то я особых страданий у нее не наблюдаю, цветет и пахнет. По джазам ходит, по кафешкам. Оглядываюсь на Калугина и натыкаюсь на его больной мученический взгляд. Страдалец — перфекционист. Однобокий перфекционист, правда.

— А ты знаешь, я охотно верю. Единственно, у кого все просто — это я! Мною можно крутить, швырять, вертеть как угодно, да?

До двух часов ночи, как дура, сидела, ждала телефонного звонка! Калугин вздыхает и молчит.

— А что? Я же таблетки не пью, не вешаюсь, да?

— Марго, ну, подожди, ну…

Адреналин требует выхода, и я начинаю метаться вдоль окна, выплескивая энергию.

— Нет, это ты подожди. Потому что я ждать, уже устала! Хэ… А ты очень хорошо устроился мой дорогой — на работе бегаешь за одной, а дома у тебя другая, да?

Калугину явно не нравятся мои слова, и он морщится:

— Марго.

Возмущение практически достигло точки кипения:

— Что, Марго?!

Вздернув вверх голову, язвительно интересуюсь:

— А что ты ей говоришь, вот мне интересно, тоже «подожди»?

Андрей пытается взять меня за руку, но я вырываюсь.

— Маргарита…

— Так, все Калугин, закрыли тему.

Больше песню о страдающей Егоровой слышать не хочу. Надоело! И вообще мне надо писать статью. Пролезаю за стол и усаживаюсь в кресло, сложив руки на коленях.

— Покинь кабинет.

Андрей с несчастным видом зависает у меня за спиной, не реагируя, и я разворачиваюсь к дисплею и клавиатуре, демонстрируя занятость и желание работать. Калугин вдруг решительно передвигается в торец стола и встает там, сложив руки на груди:

— А я никуда не уйду!

То есть вот так? Сногсшибательная смелость и твердость духа? Недоуменно оглядываюсь, даже от удивления открыв рот. Волна возмущения, бултыхающаяся где-то внутри меня, выплескивается через край — я с грохотом задвигаю приоткрытый ящик стола и вскакиваю:

— Замечательно! Тогда я уйду.

Стремительно прохожу мимо Калугина, а потом приостанавливаюсь на миг, давая волю эмоциям и повышая голос:

— Капец! Он мне еще принципы свои показывает. Егоровой их покажи!

И с силой хлопнув дверью, выскакиваю в холл.

* * *

Небольшая пробежка по комнатам и этажам особого успокоения не приносит — когда возвращаюсь, все равно не могу усидеть на месте и меня мотает по кабинету. Как же он не может понять, что его сюсюканья с Егоровой — словно раскаленной гвоздь мне в самое сердце! Ну, невозможно, когда любишь, перенести все это, видеть все это. Как он не может понять, что я терзаю себя днем и ночью одним вопросом — «почему»? Почему, если любит, не со мной? Или не любит? Мой взгляд останавливается на телефонной трубке на столе. Позвонить и высказать все, что наболело? Тянусь за мобилой, а потом, открыв крышку, набираю номер и прикладываю телефон к уху. Но что это даст? Будем ругаться, я попрошайничать, а он юлить и оправдываться… Вздохнув, даю отбой и, захлопнув крышку, швыряю трубку на стол. Засунув руки в карманы, говорю ей:

— Слишком много чести.

Новая мысль приходит в голову — если слова вылетают у него из одного уха в другое, будем воздействовать на другие органы чувств. Суетливо обхожу вокруг кресла к компьютеру, бросая на ходу:

— Лучше я тебе напишу!

Пока я не выскажусь, пока мысли о Калугине с Наташей не оставят меня, пока я не успокоюсь — все равно никакой статьи не будет — это и ежу понятно! Да, мне надо выплеснуть все накопившееся, все болезненное, объяснить Андрею, как это сжигает меня изнутри, как убивает все чувства, кроме ревности и злости. Должен же он понять и меня, в конце концов, а не только плясать и прыгать вокруг своей выпендрежницы! Не садясь, склоняюсь над клавиатурой — моему крику души надо задать имя, только тогда это будет не сумбурный словесный поток, а целенаправленная логическая цепочка. Выстукиваю «другая женщина».

Выпрямившись, задумчиво поглаживаю пальцами подбородок. Нет, не так. Если бы мы были на равных с Егоровой… Я этого не чувствую — он даже не позвонил мне вчера, наоборот, весь вечер провел с ней. Надо по-другому. Начинаю ходить вдоль окна, разгоняя скорость мыслительного процесса, заставляя мозг, сердце и душу работать в унисон. Мне вспоминается, как у нас все начиналось, как мы с Андреем шли в парке, и он нес на руках спящую Алису. А ведь к тому времени он уже целовался с Егоровой. Снова сажусь за комп, стираю «другая женщина» и дальше погружаюсь в воспоминания — когда мы безумные, признались друг другу в любви, прямо под дождем, а потом отмывались и сушились у меня дома в ванной… Воспоминания сладкие и горькие одновременно, ведь на этом все кончилось! И в ту ночь он со мной даже не попытался, хотя, как оказалось, вовсю уже спал с Наташей, и даже заделал ей ребенка. Еложу в кресле, усаживаясь по-другому и, положив локоть на поручень кресла, касаюсь пальцами лба, погружаясь в прошлое, формируя образы и фразы. Да, тогда наши губы сливались в поцелуях, наши руки ласкали друг друга… Прикрыв глаза, невольно провожу пальцем над губой, потом касаюсь виска. Как же мы тогда были счастливы и полны надежд, расставаясь утром… А уже вечером облом и полная катастрофа, и меня отодвигают в сторону, на десятую роль…

Выбиваю на клавиатуре другое название «быть второй».

Да это так и есть, и это отражает именно то, что мне хочется выплеснуть и донести до Андрея — я устала быть второй в его жизни, я хочу быть первой и единственной! Угрюмо надув губы, печатаю и печатаю предложение за предложением, абзац за абзацем — когда он прочтет, он все поймет.

* * *

Столько всего накопилось, что успеваю исписать больше трех страниц, когда в кабинет заглядывает несчастная распсиховавшаяся Анюта и переключает поток моих мыслей на ее проблемы — приходится остановиться, освободить кресло и усадить в него подругу. Сама пристраиваюсь на угол стола, сцепив пальцы опущенных рук, и пытаюсь понять, что же такое произошло в кабинете шефа и что вообще заставило Сомову нагрянуть в издательство. Оказывается, приход бешеной Каролины к нам домой. Это, конечно, врагу не пожелаешь, наорать и наговорить гадостей — ее стихия. Даже не знаю, как Аньку успокоить после такого стресса. И Егоров, судя по всему, только добавил дров в огонь. Сомова мученически подводит итог своим стенаниям:

— И вот знаешь, что самое страшное?

Поставив локоть на стол, она погружает пальцы в свои кудряшки.

— Что?

— Он ведь, похоже, совершенно не собирается разводиться!

Она уныло подпирает рукой голову и замолкает. Мне хочется поддержать и успокоить подругу. Я же помню, как Наумыч спасал Аньку от маньяка, и вообще вел себя как настоящий влюбленный — цветочки, моточки, и вообще частенько был баран бараном. Так что, бросаюсь протестовать:

— Да, ладно, с чего ты взяла?

— Ну, не знаю. По глазам поняла.

— Ань, ну подожди, чего ты несешь а?! У них же все непросто, у них реально жуткий конфликт, они вообще чуть не поубивали друг друга. Он же сам говорил!

Весь вечер в «Дедлайне» плакался, я помню. Сомова вдруг хмыкает, косится на меня, а потом вскакивает:

— Говорил. Ну и что, что он говорил.

Она обходит вокруг меня, чтобы встать с другой стороны и озвучивает, то, что я и сама себе повторяла полчаса назад, когда выстукивала послание Калугину:

— Мужики вообще много чего говорят… Только делать ни черта не делают.

Молча соглашаюсь, а потом со вздохом слезаю со стола:

— Не понимаю.

Сомова бурчит:

— Чего ты не понимаешь.

Вот этого самого.

— Неужели так трудно сказать « я тебя больше не люблю». Почему все время эта фраза комом в горле встает?

Аня, подняв глаза к потолку, тоже вздыхает:

— О-ох..

— Сказать «Нет, я с тобой жить больше не хочу». И тогда сразу все проблемы улетучились бы!

Сомова агрессивно кивает:

— Угу, вот именно.

Это к чему?

— Что, вот именно.

Анюта складывает руки на груди и отворачивается:

— Да, похоже, мужики вообще не могут жить без проблем.

Это точно. Достаточно посмотреть на страдающий взгляд Калугина, когда он мне повторяет «не смог…». Отвожу глаза в сторону. Над ухом раздается:

— И-их …, надоело мне это все!

Сомова тянется за своей сумкой и курткой в кресле у стены и забирает их:

— Пойду-ка, я выпью лучше, а то с ума сойду.

Идея мне нравится, и я оживаю, срываясь с места:

— Ань, подожди, я с тобой!

Моя сумка с курткой тоже лежат здесь же — подхватив их, спешу следом за подругой. Пока догоняю, вешаю сумку на плечо, а куртку перекидываю через руку. Сомова торопится:

— Слушай, может, пешком пойдем?

Прикладываю пропуск к пограничному агрегату, затыкая противный писк. Стоим возле закрытых дверей лифта, но тот не очень торопится раскрыть нам свои объятия.

— Да, ладно, он быстро приходит.

Анюта морщится, качая головой:

— Ну, просто, уж хочется побыстрей свалить отсюда!

— Аналогично.

Люся вдруг срывается со своего рабочего места и торопится к нам:

— А, Маргарита Александровна, подождите, а что вы уже уходите?

Извернувшись, пытаюсь засунуть пропуск во внутренний кармашек сумки на плече.

— Угадала.

Людмила жалобно улыбается:

— А как же статья?

Дьявол! Как они меня достали со своей статьей и своими бомбами. Гляжу на Аньку, ища сочувствия:

— Вот так целый день, прикинь?

Сомова хмыкает, поглядывая на секретаршу, но Люся продолжает ныть, повесив голову:

— Ну что мне Борису Наумычу сказать? Я…

Ну, пусть покажет то, что я утром успела нашкрябать, все равно лучше не напишу. Так что, перебиваю:

— У меня там, на столе, лежит распечатка. Отнеси и скажи, что буду еще дорабатывать. Еще вопросы есть?

Люся качает отрицательно головой. Раздается звон прибывающего лифта, двери распахиваются и оттуда выходят девушка с парнем. Я тороплю их:

— Наконец-то!

И мы с Сомовой ныряем внутрь.

* * *

Спустя полчаса мы уже дома и разбредаемся в разные стороны — я в гостиную, плюхнуться на диван в ожидании обещанного банкета, а Анюта к себе в комнату переодеваться. Настроение средний паршивости, и единственный способ снять стресс — это забить на работу и хорошо посидеть с лучшей подругой, перетирая косточки мужикам и жалуясь на наше бабское житие-бытие. Мои раздумья прерывает звонок на мобильный, и судя по высветившемуся номеру, из редакции — это Егоров. Как же мне не хочется с ним сейчас объясняться и выслушивать новые сентенции про бомбу… Но в голосе шефа звучат радостные нотки:

— Алле!

— Да Борис Наумыч, я вас слушаю.

— Звоню тебя поздравить.

— С чем?

— Как с чем? Со статьей!

Издевается? Ну, ту полунудятину, что я просила Люсю передать шефу, статьей назвать трудно, видимо он ее еще не читал. Так что вздыхаю, прижав мобильник к уху:

— Борис Наумыч, там, по-моему, пока не с чем поздравлять.

— А! Ты прям, ты не можешь без комплиментов! А название какое потрясающее.

Название? Недоуменно корчу рожу — да я и названия еще толком не придумала, даже не помню чего там в заголовке. Егоров патетически декламирует:

— «Быть второй».

Что-о-о-о? Даже подскакиваю на диване, вся напрягаясь — не могла я дать такого названия! Не могла!

— Подождите, подождите.

Упираясь рукой в подушку сидения, пытаюсь приподняться и снова плюхаюсь обратно.

— Как «Быть второй»? Там должно быть по-другому.

Так и замираю, забыв опустить вытянутую вперед от удивления руку. В ухо снова льются восторги и дифирамбы, от которых мне становится только хуже:

— А мне не надо по-другому! Ты извини, мне не терпелось посмотреть, и мы взяли твой файл из компьютера.

Вот…, черт! Это же письмо Калугину! Нервно еложу попой по дивану, снова приподнимаясь и садясь обратно. Пытаюсь сопротивляться и чего-то блеять:

— Так, Борис Наумыч, стоп — машина! Это не статья.

— Подожди, подожди. Я прекрасно понимаю, что она еще не добита, но там же все понятно.

Господи, ну чего тебе там понятно?! И ведь ничего не исправишь уже и не переубедишь. Безвольно поникаю, опуская руки вниз. Ка-пец…

— Точно, лаконично, все мои пожелания в десятку. Это просто пуля! Ха-ха-ха. Марго, я тебя обожа-а-а-аю. Я тебя обо… Все! До завтра, отдыхай. Отдыхай!

Из своей комнаты ко мне тащится Сомова — и уже чего-то сосет из бокала — похоже, апельсиновый сок. Но мне сейчас поможет только хорошая доза вискаря — с несчастным видом веду головой из стороны в сторону, а потом обреченно откидываюсь на спинку дивана. Это же написано исключительно для Андрея и больше ни для кого! Во мне все бурлит, и я снова сажусь прямо, чтобы взмахнув руками шлепнуть ими себя по бедрам. Что теперь делать, не представляю.

Анька подходит совсем близко и любопытничает:

— Кто звонил?

Вся в тяжелых мыслях о превратностях судьбы, качаю головой:

— Наумыч.

Анюта сразу принимает боевую стойку и присаживается рядом:

— А-а-а… И чего хотел?

— Да так, со статьей поздравил.

Со статьей, где каждый дурак сразу узнает, как меня динамят Калугин и его пиявка. С тоской отворачиваюсь.

— М-м-м…. И все?

Куда уж больше. Лишь качаю головой и оставляю ее слова без ответа.

— А-а-а…Обо мне не спрашивал?

Какие-то все идиотские вопросы — если бы ему надо было с тобой поговорить, поговорил бы. Уперев локти в колени, продолжаю молча сидеть, переваривая неожиданное известие и гадая, что из всего этого теперь получится. Сомова повышает голос, срываясь на визг, заставляя очнуться и обратить на себя внимание:

— Не спрашива-а-ал?

— Нет.

Анюта, хлопнув себя по коленке, переходит на крик, пылая возмущением:

— Приехали! Ну, просто отлично! А потом он мне будет рассказывать…

Спрашивал — не спрашивал, волна раздражения фонтаном поднимается у меня изнутри, и я срываюсь, тоже с воплем вскакивая:

— Ань, давай ты сейчас не будешь начинать эту тему! Вот, меня сейчас опять колотить начнет!

Сомова затыкается, хотя видно, как ее раздирает продолжить истерику. В дверь кто-то начинает активно звонить, прерывая наши крики, и я замираю, а потом смотрю на Аньку. Ну вот, и чего, спрашивается вопила, вот он твой Егоров — явился, не запылился. С издевкой в голосе, интересуюсь:

— Интересно, кто бы мог это быть?

Но Анюта уже взяла себя в руки и, опустив голову, крутит пальцами кудряшку:

— Понятия не имею.

Не торопясь иду открывать и к своему удивлению вижу на дисплее домофона Калугина. Капец, уже сюда приперся донимать меня своими соплями и стенаниями. Думает, возьмет на измор. Остановившись на пол дороге, хмыкаю, а потом решительно подхожу к двери и поворачиваю защелку. Приоткрыв дверь, продолжаю держаться за ее ручку, готовая захлопнуть створку в любую секунду. На пороге Андрей, рвущийся внутрь, но я тут же перегораживаю ему путь, упираясь рукой в притолоку. Разговаривать нам не о чем — надоела мне бесполезная бесконечная болтовня. Я жду поступок, а его нет, и такое ощущение, что и не будет никогда. Кричу вглубь квартиры:

— Ань, ты сантехника не вызывала?

— Нет.

Поворачиваюсь лицом к Калугину:

— Значит, вы ошиблись адресом.

И снова тянусь к ручке, чтобы закрыть дверь перед носом Андрея. Тот успевает выставить ногу:

— Подожди, пожалуйста.

— Ногу убери.

— Нам надо поговорить.

С осунувшимся лицом он смотрит на меня и в его глазах вселенская печаль… Как он тогда сказал? «Толчем воду в ступе»? Я сейчас на таком взводе, что лучше про «разговоры» не заикаться. Толочь воду в ступе точно не буду!

— Мы обо всем уже поговорили.

Андрей повышает голос, настаивая:

— О господи, ну дай мне две минуты!

Вряд ли он мне сообщит что-то хорошее, но я не могу не дать ему шанса объясниться. Отвернувшись, опускаю руку и приваливаюсь спиной к притолоке:

— Не две, а одну! Слушаю.

Сложив руки на груди, жду, не зная чего, готовая взорваться по любому поводу.

Калугин сопит и тяжело вздыхает, опустив голову вниз. Потом снова вскидывает ее со страдальческим взором и печальным голосом:

— Маргарит, что с тобой происходит?

Дождалась. Вытаращив глаза, ошалело — насмешливо качаю головой, а брови сами ползут вверх. Вот, это, да! Даже притоптываю ногой от такой наглости:

— Что со мной происходит?! Ань, слыхала?

Оглядываюсь, высматривая сквозь полки Сомову в гостиной. Ткнув рукой в сторону Калугина, кричу ей туда:

— Он спрашивает, что со мной происходит?!

Анька встает с дивана с кислой мордой — судя по всему ей интересней истерить про свои болячки, а не выслушивать вопли про чужие.

— Слушайте, ребята…

Она отмахивается и торопится спрятаться к себе в комнату:

— Разбирайтесь сами, надоело уже.

Призывать в свидетели больше некого, и я снова поворачиваюсь к Андрею:

— Слушай, Калугин, у тебя хоть капля совести есть?

Он качает головой:

— Марго, но ты же прекрасно понимаешь, что Наталья сейчас находится в глубочайшей депрессии….

У меня от удивления даже челюсть падает вниз — видела я эту депрессию, даже в деревенском клубе лучше играют. Капец! Месяц уже придуривается и сколько нужно еще, чтобы ему это понять, наконец? Год? Два? Калугин продолжает свою трагическую сказку:

— И что мой разговор мог привести к самым печальным последствиям.

Каким? Не пошла бы на джаз в филармонию? Эмоции переполняют меня, и я не могу сдержаться — ее ему жаль, а я что, пустое место? Бревно бесчувственное?

— Серьезно-о-о? А я не в депрессии, да? У меня все хорошо, у меня крепкие сон, стальные нервы?!

От обиды даже выступают слезы на глазах, хоть я этого их и не просила делать. А Калугин, изображая вселенскую скорбь, продолжает уговаривать меня сдаться:

— Речь идет об элементарном человеческом сострадании! Ну, что?

Да! Может быть я эгоистичная дрянь, а ты идеальный, но я так больше не могу… Сникаю, глядя на него влажными от слез глазами, и совсем тихо прошу:

— Серьезно? А ко мне, ты не хочешь проявить сострадание, а?

Так больно его слушать…, сострадание к другим … А где для него я? Качаю головой:

— Андрюш, я не заслуживаю, по-твоему, да?

Калугин возмущенно повышает голос, теряя аргументы, раздасованный моей упертостью и нежеланием согласиться с его доводами:

— Марго, ну я не могу ее убить!

Понятно, то есть так и будешь петь под ее дудку и изображать жениха, пока она действительно не затащит тебя в постель. Или уже затащила? А я, при этом, должна терпеливо ждать и радоваться каждой улыбке и подаренному поцелую? Отворачиваюсь, чувствуя, как новый поток возмущения поднимается у меня изнутри — и я не сдерживаю его, снова переходя на крик:

— А я не могу смотреть, как ты с ней сюсюкаешь! Я видеть не могу, как ты ее целуешь!

Калугин дергается и, отведя глаза, сопит, не смея возразить справедливым упрекам.

— И пока ты совсем этим не разберешься, ко мне можешь даже не подходить!

Снова хватаюсь за ручку двери, и Андрей печально зовет:

— Маргарит.

— Все, время вышло! До свидания.

Калугин почти шепчет, будто прощаясь, и этим разрывает мне сердце:

— Маргарита.

Опустив голову, отворачиваюсь, чтобы не смотреть в глаза и, собрав последние силы, требую:

— Уходи, я сказала.

Мне становится ужасно страшно, а вдруг он действительно уйдет и уже не вернется? Дыхание сбивается, и мой псих уже успевает качнуться в другую сторону — я боюсь разреветься и сдаться. Нервно повторяю:

— Чего ты ждешь?

Калугин молчит и отступает, позволяя мне сразу захлопнуть дверь и отгородиться. Делаю шаг, а потом дергаюсь обратно — как же я боюсь его потерять… Но и видеть как все катится по уже накатанной когда-то колее не в моих силах — лучше уж все перечеркнуть и забыть. И я отступаю от двери — надо срочно чем-то заняться, переключиться и успокоиться. Может быть, с вискарем залечь в ванну с пеной и погрузиться в нирвану?

* * *

До ванной дело не доходит — там сидит Сомова, смывая макияж перед зеркалом, потом, уже я занимаю ее место с этим занятием, успев переодеться в голубую майку и синие спортивные штаны. Анька, за это время разогревает в микроволновке каких-то котлет и кромсает салат, и мы хаваем на скорую руку, под мои возмущенные вопли, упреки и обиды и все в сторону Калугина. Пока она моет посуду, прошу ее заварить мне чего-нибудь травяного и успокоительного. И отправляюсь в спальню, чтоб не мешать и не путаться под ногами. Там и остаюсь, расположившись по-турецки на кровати. Ну, что сказать, как не крепилась, но появление Калугина и его «что с тобой происходит» окончательно снесло мое психическое равновесие и все, что я могу теперь, это сидеть и причитать громко вслух, выплескивая обиду в окружающее пространство. Мне и зрители не нужны для этого — общаюсь с самым понимающим меня человеком — с собой:

— Капец, мужчина… Обещаниями он меня кормит.

Развожу руки в стороны перед невидимым собеседником:

— А в меня уже не лезет, ясно? Каждый божий день «Я поговорю, я поговорю…»

Прикрыв глаза, с насупленным видом, пытаюсь изобразить Калугина c его убедительной серьезной физиономией:

— «Я поговорю, я поговорю». Уже бы мертвый поговорил!

Мне мало ругаться, хочется двигаться, махать руками, жестикулировать, швыряться, чем попало… «Речь идет об элементарном сострадании»!… Новый всплеск эмоций и жестов, и мой голос жалобно срывается:

— Хэ... Нет, ну вот за кого он меня принимает, а? Я что ему, дура какая-то малолетняя?

Обиженно поднимаю глаза к потолку:

— Как меня все это достало, господи.

Только вот, слышат ли там меня? Вскинув обе руки вверх, снова начинаю причитать, найдя, кому обратить свое нытье:

— Неужели он этого не понимает?!

Не услышав ответа, руки падают вниз, а потом взметаются снова, переключая мое недовольство, на более близкий и доступный объект:

— Ань, ты принесешь мне чай или нет?

Сомова тащит одной рукой чашку, вздыхая на ходу, а в другой держит бокал, с недопитым соком:

— Ох, господи.

И еще ворчит, недовольно повышая голос:

— На свой чай! Только не ори ты ради бога, всех соседей разбудишь.

Она протягивает мне чашку с блюдцем, и я забираю ее с несчастным видом. Соседей пожалела. Меня бы кто пожалел! Ее слова и особенно тон заставляют взъерепениться:

— Да плевать я хотела на соседей!

Им то, хорошо… Сомова присаживается рядом, и я обрушиваю на нее свое слезливое ворчание:

— За это время можно было борщ приготовить, а она только чай несет! Ха!

С язвительной усмешкой отворачиваюсь, качая недоуменно головой. Анька огрызается, отворачиваясь в другую сторону:

— Знаешь что, дорогая моя!

— Что-o-o?

— А вот, знаешь, я тебе не прислуга.

Она возмущенно отмахивается:

— Найди себе какую-нибудь бабушку и ори на нее, сколько влезет.

Развернувшись ко мне спиной, она прикладывается к своему апельсиновому соку... Да хоть дедушку! Мой голос срывается на истерично-обиженные нотки:

— Ань, я двадцать минут назад попросила тебя сделать чай.

Руки вновь разлетаются в стороны, размахивая чашкой, не в силах удержаться на месте:

— Неужели это так сложно?

Сомова подтянув коленку вверх, смотрит на меня и тоже начинает жестикулировать, размахивая клешней то в одну сторону, то в другую, уже сердясь:

— Слушай, ты прекрасно видела — я была в ванной, потом мыла посуду.

Угу, размахалась... В форму одеть и полосатую палку в руку.... Ну и что? Я тоже была в ванной, и даже дольше, так что перебиваю:

— Ань, ну я же тебя попросила.

— Послушай, у тебя есть свои руки.

— Надо было так сказать с самого начала.

Отворачиваюсь, и Сомова огрызается:

— Ха! Тебе сказать. Да как тебе скажешь — ты орешь не переставая!

Возмущенно таращу глаза:

— Я ору?!

— Ты орешь. А чем ты сейчас все занимаешься?

Сомова тычет рукой куда-то вверх и в сторону, призывая в свидетели потолок со стенами... Ну, прямо уж так и все время … Иногда просто ворчу. Но, в принципе… Вцепившись пальцами обеих рук в чашку с плещущимся чаем, соглашаюсь:

— Да, я ору. А ты бы на моем месте, что бы делала? Ты бы не орала?

Сомова отставляет сок на тумбочку, и упирает руки в колени. Я то ее знаю — конечно бы орала и истерила, да еще почище меня. Так что Анька не спорит, только губами шлепает:

— Знаешь, что?

— Что?

— Спокойной ночи!

С недовольным видом она делает прощальный жест и соскакивает с кровати, но я все равно вредничаю и иду ей наперекор:

— А я спать не хочу.

— Зато я, хочу.

Забыв стакан, она торопится убраться восвояси, решительно размахивая руками.

Смотрю ей вслед, а потом пью свой успокоительный чай. Допью, залезу в пижаму и в люлю считать баранов — может действительно поможет.