День за днем - 2 (гет)

На улице сегодня зябко и я, утром собираясь на работу, к брюкам выбираю светло-серую с блестками кофточку с длинными рукавами с собранными в гармошку обшлагами и треугольным вырезом в горловине — под куртку самый раз. Темная красная помада, густо обрисовывающая губы и прямые распущенные волосы, зачесанные на одну сторону, завершают альтернативный образ к пятничной кудрявой красотке. Празднества кончились, пора работать. Но настроение вполне радужное и когда выхожу из лифта, прижимая к себе локтем сумку, висящую на плече и таща в другой руке неизменный портфель с ноутбуком, весело и громко, под трели пропускного устройства, приветствую народ:

— Доброе утро всем!

Людмила за своей стойкой встречает меня улыбкой:

— И вам того же.

Откуда-то сбоку мне на перехват устремляется Любимова:

— Доброе утро, Маргарита Александровна. Вот, только что прочитала, отличная статья.

Это Галка о чем? Даже останавливаюсь, недоумевающе на нее глазея:

— Какая статья?

— Ну, ваша последняя, для нового номера. Меня очень зацепила.

Меня больше волнует, зацепила ли она кое-кого другого, но я все равно киваю:

— Спасибо, Галь, приятно слышать.

Тут как тут мой заклятый друг, ушки на макушке:

— Любимову вообще зацепить большого ума не надо.

Галина делает вид, что не расслышала:

— Вы что-то сказали?

Антон, не обращая на собеседницу внимания, озвучивает в пространство:

— Вот, видишь, пять слов и пошла реакция.

Любимова обиженно отворачивается, отходя в сторону, а я, сунув руку в карман брюк, брезгливо взираю на Антона — ну, не может он без унижений. Зимовский переключается на меня:

— А статья Маргарита Александровна действительно хороша!

Он улыбается змеиной улыбкой, заставляя оставаться в напряжении — интересно, к чему все эти дифирамбы? Прогнуться захотелось? Чуть наклонив голову набок, усмехаюсь Антошиной двуличности:

— Зимовский, при других раскладах ты бы порвал ее, даже не читая.

— Ошибаетесь, Маргарита Александровна.

Его взгляд мечтательно устремлен мимо меня:

— Это тот редкий случай, когда не я порвал статью, а статья порвала меня.

Ну-у-у, подхали-и-им. Не могу сдержать смех:

— Ба, какие у нас метафоры.

Прям добрый приятель.

— Да! И заметь — это я еще не старался.

С улыбкой качаю головой — сталкиваться и грызться мне не хочется, да и повода нет. Правда за меня это делает Егоров, находя весомый предлог. Его голос слышится из-за спины Антона:

— Вот именно, не старался.

Антон оглядывается на неторопливо приближающегося шефа с зеленой чашкой в руках. Тот добавляет:

— Ты у нас в последнее время крайне редко стараешься.

По-прежнему, облокотившись на Люсину стойку и не вынимая руку из кармана, чуть кланяюсь поприветствовать начальника:

— Доброе утро, Борис Наумыч.

Добродушная маска сползает с лица Зимовского:

— Борис Наумыч, а если я попрошу вас обосновать?

Егоров с растянутыми в улыбку губами не медлит:

— А чего тут обосновывать? Вон солнце в зените, а ты стоишь, языком чешешь.

Не очень хороший аргумент, он и ко мне относится — я вообще только пришла. Антон с кислой физиономией недовольно бурчит и идет прочь:

— Понятно.

Мне тоже неуютно и я отворачиваюсь — что ни говори, но этот камень и в мой огород. Шеф обводит взглядом холл:

— Так, марксисты-ленинисты, ну-ка все к станкам работать, быстро-быстро.

Да тут и так никакой маевки. Только Галина, схватив свои бумажки со стойки, бросается прочь, а Людмила настороженно смотрит на шефа. Опять борьба за дисциплину? Помнится, главный редактор как-то хотел лишить меня квартальной премии за опоздание. Но вряд ли сейчас будет что-нибудь такое же крутое. Егоров разворачивается в мою сторону:

— Потому что в нашем номере есть только одно светлое пятно.

Значит, ругать меня не будут. Я снова оживаю, улыбка возвращается на лицо и я, чуть склонив голову на бок, жду продолжения. Егоров источая добродушие, даже подается ко мне:

— Но зато какое!

Ага, луч света в темном царстве. Мне приятно и я смущенно киваю:

— Спасибо, Борис Наумыч.

Навалившись локтем на стойку, начальник с довольным видом выставляет пузо вперед:

— Эх, я боюсь, что спасибо не отделаюсь! Тут придется раскошелиться, ха-ха-ха.

Хихикая, Егоров двигает дальше, а я многозначительно улыбаюсь Людмиле, подняв палец вверх — похоже, одной квартальной премией шеф не ограничится.

* * *

Статья статьей, но шеф правильно отметил — второй номер подряд выезжаем благодаря редакторской колонке, а где все остальное? Где забойные рубрики, развороты, привлекательные фотографии? Все-таки, что-то нужно делать и с форматом и с содержанием. Последние полчаса, сижу, развернувшись к монитору, и пытаюсь накидать хоть каких-то идей по этому поводу. Только не получается… Одна тухлятина. Разочарованно вздохнув, поднимаю глаза к потолку и откидываюсь на спинку кресла — что-то там, в небесах, не торопятся осчастливить меня креативом.

— Капец, ни одной светлой мысли.

Потом снова утыкаюсь в монитор, перечитывая написанное и пытаясь отловить в нем полезные идеи. Дверь в кабинет неожиданно раскрывается и сюда, согнувшись и потирая колено, заходит Калугин.

— Ай... И-и-и… А-а-а… Извини, Марго.

Упал? Ударили? Забыв про все ссоры, уперевшись одной рукой в поручень кресла, а другой в столик с монитором, испуганно вскакиваю:

— Что случилось?

— А-а-а, да нога.

Калугин усаживается в кресло у стены, потирая колено, и я спешу подойти со своей помощью. Андрей продолжает раскачиваться, держась за ногу, и я не выдерживаю — мне нужны подробности — ушибся, придавил, поранился:

— Что, нога?

Он морщится:

— О-о-о-ой-е, только что, со всей дури, об угол.

Коленкой? Я представляю каково — это как током, нога даже немеет. Беспомощно топчусь рядом, даже не зная, чем помочь.

— Чашечкой?

Андрей смотрит на меня снизу вверх и, сморщившись, кивает:

— Угу.

Я почти чувствую эту боль, прекрасно зная, как это неприятно. Бедный Андрюшка… Переживая и сочувствуя, склоняюсь над ним, тоже морщась:

— Ой, это же больно!

— Угу, немного.

Да, прям, немного. Тяну руки, чтобы взять сразу в двух местах — под коленкой и над ней:

— Давай, помассирую.

Калугин отнекивается:

— Не надо, не надо, ты что?

Мне лучше знать, как помочь и я настаиваю:

— Дай, я помассирую.

Обеими ладонями старательно делают круговые движения:

— Здесь болит?

Андрей успокаивается:

— Да нет, вроде.

Это потому что под левую руку, слабую, и действовать ей мне неудобно. Цокнув языком, быстро обхожу кресло с пострадавшим с другой стороны, чтобы сильнее массировать правой рукой и снова склоняюсь над коленом:

— А здесь?

Андрей задумчиво глядит на меня:

— Вроде, тоже нет.

Так что, прошло уже? Вопросительно смотрю на него:

— А где?

Вздохнув, Калугин берет мои руки в свои, и требовательно тянет к себе, разворачивая. Придерживая за талию, усаживает на колени:

— Вот здесь.

И прижимается своими губами к моим… М-м-м… Так это был театр? И что за представление? Ради того, чтобы сорвать поцелуй? Как мне ни приятно, но надо держать марку и я пытаюсь сопротивляться, уперевшись руками Андрею в грудь. Наконец, оторвавшись, недоуменно хмыкаю:

— Что это было, я не поняла.

Он улыбается:

— А чего — имею право!

Господи, это правда?! Замираю, даже не пытаясь трепыхаться, и чувствую, как его рука мягко поддерживает меня за спину, а другая нежно тискает бедро. Его глаза, его губы — они так близко. Неужели не врет? Я не верю:

— Что, значит, «имею право»?

Калугин торжественно объявляет:

— Я поговорил с Натальей.

Он все-таки сделал это! Я готова слушать снова и снова. Все это так неожиданно, что мне не терпится узнать подробности и повторные уверения:

— Врешь!

Андрей смеется:

— Чесс слово!

И снова начинает меня целовать. Ура-а-а! Прижав ладошку к шершавой щеке, с удовольствием подставляю губы и отвечаю на поцелуй.

* * *

Дождавшись обеденного времени, сваливаем гулять. Поесть мы еще успеем, но у меня еще тысяча вопросов в гулкой и звонкой от счастья голове и в такую относительно теплую и солнечную погоду я тащу Андрюшку в парк, чтобы их задать и нацеловаться до одури, где-нибудь в тихом уголочке, подальше от людских глаз. Мы идем по аллее, держась за руки, и мне даже жарко в распахнутой куртке. Это так здорово — идти рядом и знать что он мой и только мой, и больше ничей! И это так непривычно. Прижав локтем висящую на плече сумку, чтобы не болталась, торопливо стучу по дорожке каблучками, бросая на Андрея влюбленные взгляды.

— Обошлось без истерики?

— Ну, в общем да.

Даже странно. Мне казалось, что эта мутотень с Наташиными страданиями никогда не кончится. Хмыкнув, удивленно качаю головой, и Калугин со вздохом предлагает:

— Давай, присядем?

Место не самое уединенное, но я соглашаюсь:

— Давай.

Потом не выдерживаю и снова тереблю его мозг, пытаясь вытянуть подробности:

— А что ты ей сказал?

— Э-э-э…, тебе дословно повторить?

Андрей усаживается на ближайшую скамейку, и ждет, пока я сделаю то же самое. Я бы, не отказалась и дословно, но не хочу выглядеть ревнивой дурой, и иду на попятный:

— Извини, я просто… Хэ

Пристраиваюсь рядышком и бочком, но Андрей, не церемонясь, подхватывает мои ноги рукой и перекладывает их на свою ногу, вызывая смущенный смешок. Получается, я тут при всем народе, чуть ли не на коленях у него сижу. Да еще, чтобы не опрокинуться на спину, потеряв равновесие, приходится рукой держаться за мужское плечо. Ревность это или еще что, но мне нужно быть уверенной, что разговор действительно был серьезный и окончательный, без всяких там «может быть», «возможно» и «поживем раздельно». Тянусь убрать назад волосы с лица назад и снова выжидательно смотрю на Калугина:

— Я просто хотела знать, какие ты слова нашел.

— Хорошо, ладно, повторяю дословно.

Мне слышится напряжение в его голосе, и я пугаюсь, что перегибаю палку — в конце концов, главное результат, а детали отшлифуем вместе. Игриво закинув голову назад и прикрыв глаза, перебиваю с улыбкой:

— Я пошутила.

Смотрю ему в глаза… Они так близко и так выразительны…. А ресницы какие длинные…

— Марго.

— Что?

— Можно я тебя поцелую?

Он тянется к моим губам, но мне хочется похулиганить, и я со смехом уворачиваюсь:

— Не-а.

Андрюшкино лицо вытягивается:

— Нормально?

— Лучше я тебя!

Мне все-таки до конца не верится, что слова Андрея о разрыве с Наташей это не его мечты — он так всегда путано и витиевато подводит к мысли, что потом легко все переворачивается с ног на голову. Сомнения гложут меня, и в последний момент я упираюсь рукой ему в грудь, останавливая себя и его:

— Калугин.

Внимательно заглядываю в глаза.

— Ну?

— Ты мне точно не врешь?

Андрюшка не обижается, понимает, почему я такая вредная:

— Ну, хочешь, я тебе на крови поклянусь.

Меня это все равно не убедит, и я сдаюсь:

— Ладно, верю.

И подставляю щеку, которую сразу чмокуют любимые губы.

— Просто я уже думала, что ты никогда…

— Ну, я же тебе объяснял, ну…

Кто старое помянет, тому глаз вон. Решительно прекращаю выяснение тонкостей связи его «объяснял» и моего «никогда», выставляя протестующе ладонь:

— Так, все, стоп-машина, сожгли эту тему и пепел …, фью…, развеяли… ОК?

Мы снова смотрим, друг на друга, сияющими глазами и Андрей улыбается:

— ОК.

Он трется своим носом о мой, подбираясь к губам, а потом захватывает их, в сладком поцелуе… Мы это уже столько раз делали, а все равно никак не привыкну и пытаюсь вырваться прежде, чем расслабиться. Даже целоваться теперь приходится по-другому, по-женски, не так, как делал последние 15 лет. Не захватывать, а отдавать. Прижав ладошку к лицу Калугина, старюсь поближе притиснуться сама и плотнее приложиться губами к его губам. Наконец, нам не хватает воздуха, и мы отрываемся друг от друга, заканчивая поцелуй. Полулежать на калугинских коленках безумно приятно, но надо подумать и о более серьезных вещах. Положив обе руки на грудь моему мужчине, серьезно гляжу ему в лицо — ведь одно дело разрыв со страдающей Егоровой, и совсем другое роман со счастливой Ребровой. Иное отношение публики, а как прореагирует Наумыч на подобные сплетни, боюсь даже представить — попадет и мне, и Андрею, и Аньке.

— Андрюш, только давай, пока, не будем афишировать особо.

— Ну, как скажешь.

Качаю головой:

— Просто, понимаешь…

Он не дает мне закончить:

— Я все понимаю, послушай, давай лучше вечером сегодня куда-нибудь сходим, угу?

Зависнув на секунду и решив, что это нисколько не угрожает моей невинности, со смехом соглашаюсь, сцепив руки в замок и повиснув на нем у Андрюшки на шее:

— Давай, тем более я обещала тебе по такому поводу сводить в шикарный ресторан.

Калугин отрицательно мотает головой:

— Я тебе сказал, что по такому поводу я сам могу тебя сводить в любой шикарный ресторан.

Продолжаю дурачиться:

— Хорошо, компромисс.

— Давай.

— Ты ведешь, я плачу, ОК?

Андрей смеется, удивленно качая головой:

— Хе-хе-хе… Наоборот.

Какое это удовольствие флиртовать с любимым ни о чем не думая. Делаю возмущенное лицо:

— Отказать!

— Нет. Наоборот.

— Да!

Мы снова бодаемся лбами, тремся носами, смеемся и хохочем. Андрей сдается:

— Э-э-э...Что с тобой поделаешь.

В его взгляде столько нежности, что я буквально таю, чувствуя одновременно, как все напрягается внутри, наполняя меня теплом.

— Я тебя очень люблю.

Мы почти соприкасаются губами, и я отвечаю:

— Я тебя тоже.

— Очень, очень.

Его губы, его язык, заставляю мои губы раскрыться навстречу, и мы опять погружаемся в нирвану. Моя ладонь, уже на рефлексе, касается шершавой щеки, помогая сделать этот поцелуй более глубоким и чувственным. «Плыть по волнам и ни о чем не думать» — это же так приятно и сладко, и мне больше ничего не нужно.

* * *

Все мои сомнения насчет Егоровой окончательно развеиваются буквально через час, когда мы возвращаемся после обеда в офис. Конечно, не могу удержаться, чтобы не позвонить лучшей подруге. И на месте сидеть, тоже не могу — ношусь со счастливой физиономией с трубой у уха по издательству, не замечая никого.

Когда в телефоне раздается Сомовское «Алле», сворачиваю на кухню — по крайней мере, можно налить кофе в чашку и бегать с ней, а не порожняком, как счастливая дура.

— Алло Ань… Ань, ты меня слышишь?

И застываю на пороге, уткнувшись прямо в Егорову, которая стоит с чашкой в руках, с замерзшим несчастным лицом. Мы смотрим, друг на друга, глаза в глаза и улыбка сама сходит с моего лица. Наташа и впрямь, не как всегда, и, значит, Калугин сказал правду! Так и стою с трубой у уха, обхватив себя за талию и молчу, несмотря на настойчивое Анькино аллеканье в трубке.

Наташа отставляет чашку на столешницу и, излив на меня взглядом всю ненависть, проходит мимо на выход. В ее глазах прочитала про себя все — мерзкая соперница, подлая негодяйка, которую она с удовольствием придушила здесь же за холодильником. Провожаю взглядом удаляющуюся спину и почему-то виновато хмыкаю. А потом сообщаю Анюте счастливую весть:

— Ань…Все, он мой!

Я слышу, как дрожит мой голос распираемый от радости и я пританцовываю на месте:

— Да! Он мой!

Вскинув руку вверх, чуть ли не подскакиваю, вслед за ней — так мое сердце рвется из груди и ликует, и хочет кричать о любви на весь свет. Мой! Мой! Потом прикрываю ладошкой рот — сама же предупреждала Андрея не демонстрировать и не провоцировать. Засунув руку под подмышку, продолжаю рассказывать, уже умерев прыть:

— Он поговорил с ней.

Не могу стоять — хочется кружиться, скакать с воплями, кричать «ура!»…, и я переминаюсь с ноги на ногу. В ухо звучит прозаическое:

— Ну и как?

Судя по внешнему виду Егоровой не очень гладко. Поэтому становлюсь серьезней:

— Только знаешь, я единственно чего боюсь, как бы она с собой ничего не сделала.

Меня мотает по кухне, почище, чем в шторм на корабле и я время от времени бросаю взгляд в холл, не смотрит ли кто. Следующий вопрос заставляет напрячься:

— Ну, и что дальше?

— Что, значит, что дальше?

— Ну… Он мужчина, ты женщина и все такое.

Возвращение к извечной теме в неподходящий момент, заставляет выставить иголки и протестовать. Все я прекрасно понимаю, но мы же не собираемся сразу прыгать в койку — вон, в книжках, ухаживают и по три месяца, и по полгода, а то даже и больше. Пройдет время и все утрясется. Я уже запретила думать о себе, как о бывшем мужчине и справляюсь с этим.

Когда я чувствую томление во всем теле, ну, когда мы обнимаемся и целуемся, я прекрасно сознаю, что это и почему, и связываю именно с тем, что я женщина…. Но не предупредить Андрея о себе, значит, поступить подло… Я этого тоже не могу, не имею права, чтобы там Сомова не говорила. В общем, пусть все течет и потихоньку решается… Сунув руку в карман, пытаюсь придать голосу твердость:

— Ань, мне не десять лет, а? Я прекрасно понимаю, что бывает между мужчиной и женщиной.

— Тут не понимать, тут действовать придется. Ты уверена, что готова?

Продолжаю метаться по кухне, но при последних словах поднимаю глаза к потолку. Действовать… У нас что, пожар что ли?

— Так, ладно, все.

— Но это же важно!

— Все, давай, вечером поговорим.

— Хорошо, давай вечером, пока.

— Давай. .

Захлопываю мобильник — что там дальше, и насколько это важно, разберемся потом, а сейчас мне хочется не думать ни о каких проблемах, а просто быть счастливой. Андрей мой! Невольная улыбка до ушей расползается по всему лицу. Поправляю волосы и выглядываю в холл — где там Андрюшка, я уже соскучилась.

* * *

Досидеть до конца рабочего дня невмоготу, и я сматываюсь из издательства еще засветло. Тем более, что Анюта уже едет домой и вполне может помочь мне подготовиться к праздничному свиданию. Переодевшись в красный халатик, отправляюсь в ванную, на табуретку, где меня уже ждет Сомова со стеклянной мисочкой нарезанных кружочками огурцов — похоже, она уверена, что мне пора схрумкать пару молодильных яблок и искупаться в чане с кипящим молоком, дабы не испугать морщинами Калугина. Она отдает стеклянную миску мне в поднятые руки, и я замираю, старательно тараща глаза, пока она в ярком свете дневного освещения, прилепливает мне на face эти огуречные срезки.

Краем глаза в зеркале вижу и свои поднятые руки с белым маникюром на квадратных ногтях, и ярко намазанные четкие губы, и длинные накрашенные ресницы. Интересно, как Сомова собирается туда пришлепывать свой огород, ну, на те же самые веки — все же смажется? Анюта старательно выкладывает свою мозаику:

— Вот, будет у нас лицо, как у младенца попка.

Приложив срезки к щекам, она переходит ко лбу. Взмахнув рукой c порцией нашлепок, она восклицает:

— Все СПА-салоны просто отдыхают!

Не знаю про салоны с попками, но, походу, эта креативщица свои огурцы успела сунуть в морозилку, прежде, чем начать надо мной экспериментировать. Чуть шевелю бровью:

— Ой, холодная Ань.

— Слушай, ну, извини, не подогрели. Но зато прямо из холодильника.

Я поднимаю глаза к потолку — есть время поразмышлять и подумать о ближайшем будущем. Поразмышлять о своем, о женском — как оно быстро меня накрыло и поставило перед фактом. Я же сама подбивала Калугу порвать с Наташей, намекала на райские блаженства в награду, блин, а теперь томлюсь в сомнениях и нещадно трушу, когда он свою часть обещаний выполнил. Вот что прикажешь делать теперь? Ломать себя и сжав зубы «плыть по волнам»? А на хрена, спрашивается, такое счастье? И ведь сама все делаю, чтобы все подошло именно к этому — крашусь, наряжаюсь, овощами обмазываюсь, как дура…, тьфу… Удивленно говорю туда, вверх:

— Ка-пец.

— Что, такое?

Чувствую огуречный холод не только на лбу, но и на висках и бросаю вопросительный взгляд на подругу:

— Я, наверно, похожа на бутерброд, да?

Если еще проложить копченой колбаской и хлебушком. Сомова цокает языком:

— Ну, слушай, двадцать минут потерпеть и дело в шляпе.

Чем ближе время X, тем мой мандраж сильнее. Андрей, конечно, романтичная натура, но если ему вступит…, я же помню его туман в глазах с полным отключением контроля над мозговой деятельностью. Но тогда был повод все пресечь на корню и достаточно грубо, а как поступать теперь?

— Ань.

— Чего?

— Я нервничаю.

— Да не нервничай ты, я тебе говорю — ну, пощипет немножко, ничего страшного, все в порядке будет с твоей физиономией.

Я снова закатываю глаза вверх, но теперь по другому поводу — ну, как можно не понимать и не слышать меня! Обиженно взрываюсь:

— Да, я не про лицо!

— А про что ты?

— Про Калугина.

Так резко дергаюсь, что огурцы начинают сваливаться с щек один за другим и Аньки приходиться их ловить и собирать.

— О, господи.

— Блин.

— А что Калугин?

— Вдруг он…

Замираю на мгновение, подыскивая слова, которые не пугали бы меня описанием процесса. В своем женском восприятии мне совсем не хочется их слышать в отношении себя и ассоциировать с тем, что будет происходить. Тогда уж точно ничего не получится. Наконец, заканчиваю:

— Захочет большего.

Сомова возвращает упавшие кругляшки назад на лицо:

— Ну, конечно, захочет! Мужики, они вообще всегда этого хотят.

Ну вот успокоила, называется.

— И что мне делать?

Сомова отворачивается, притоптывая ногой:

— Что делать, что делать…

Потом снова принимается за огурцы в миске:

— Снимать штаны и бегать!

Ага, без штанов от Калугина? Жалобно повышаю голос:

— Сомова, ну, блин, я серьезно!

— Ну, я тоже серьезно… Ну, не знаю, ориентируйся по обстоятельствам.

Она сует лишний огуречный кружок себе в рот и начинает его жевать.

— И потом… Ну, если ты его любишь, то это все равно рано или поздно произойдет.

Ясень пень, что произойдет, но лучше бы попозже. Чтобы морально собраться, подготовиться, принять анестезирующего…. И вообще, я же понятия не имею, как это бывает у женщин, тем более в первый раз. Может быть я вообще девственница? Сраженная этой мыслью, вся встрепенувшись, распахнув глаза и открыв рот, смотрю с надеждой на подругу:

— А у тебя, когда первый раз было?

Анюта задумывается, потом отворачивается, продолжая жевать:

— У меня? Сейчас вспомню.

Потом снова смотрит на меня:

— М-м-м... Ты Цепенева, помнишь?

— Гришку, что ли?

Сомова кивает, опустив глаза:

— М-м-м.

Вообще-то мы с ним особо не дружили, у него своя компания у нас своя. И в футбол он редко играл с нами. И после школы в институт поступать не стал, где-то работал, вроде женился, потом жена его бросила из-за пьянок… Не наш человек. Поэтому не врубаюсь, причем тут Анька:

— Ну, да и что?

Анюта бросает странный взгляд и отворачивается, грызя огурец:

— Ничего.

До меня вдруг доходит и я удивленно ржу:

— Капец, Сомова, ты чего с Цепеневым?

Прикрываю рот рукой, пока от гримас не посыпались огурцы.

— Вообще…. Он же…

Сомова возмущенно морщится и пожимает плечами. Недоуменно мотаю головой, презрительно скривившись:

— Он же алкаш!

— Ну, тогда-то он не был алкашом.

Все-таки, не выдерживаю и хохочу, грозя Аньке пальцем:

— Ну, да, ты его кинула, и он спился, да?

— Ребров!

Анюта недовольно отворачивается, а я снова прикрываю рот ладошкой сквозь смех до слез:

— Ну, ладно, все, все..., с ума сошла…

Сомова прекращает веселье, повышая на меня голос:

— Ну, ладно, ладно, давай… Все огурцы разроняла!

Видимо ей хочется тоже чего-нибудь сказать в отместку, и она вопросительно смотрит на меня:

— А у тебя то, когда в первый раз было?

Попытка напомнить, что я Гоша в огурцах, заставляет огрызнуться:

— А у меня еще ни разу!

Анюта идет на попятный:

— Ну, а я и не про тебя спрашиваю, я про Гошу.

Она снова налепливает срезки на прежние места, теперь уже без прежней заботы. Но меня голыми руками не поймаешь:

— А вот у Гоши и спросишь.

Если он вернется, конечно. Сомова уже и не скрывает раздражения моей изворотливостью:

— Ну и урод ты, Ребров.

Скорее бутерброд. Трогаю огурцы на face — вроде держатся. Перевожу ее инсинуации в шутку:

— Блин… Ничего маска сделает свое дело.

Ребров может с огурцами и урод, зато Марго будет красавица. Недовольная поражением Сомова оборачивается и тычет остатком овоща мне в щеку:

— Да пошел ты!

Она отворачивается, подбоченясь и продолжая хрупать огурцом. Отворачиваюсь и я в другую сторону — ну вот Сомова обиделась. Можно сказать на пустом месте. Кружок огурца отваливается от щеки и падает прямо мне на руку. Схватив его, швыряю в Аньку — ну, хватит дуться. Шлепнув ей по плечу, огурец летит вниз, Сомова тут же наклоняется его подобрать, чтобы кинуть в меня обратно. Но у меня уже есть новый снаряд, у меня их еще много в миске. Мы швыряемся и хохочем — все лучше, чем трястись от нервного ожидания.

* * *

Пока меня наряжают, причесывают и красят еще ничего — мозги заняты созерцанием и дурацкими советами и потому на психику не так сильно давят, но когда за окнами опускается темный вечер и я в атласном красном платье и новых черных туфлях, перемещаюсь в гостиную на диван, на боковой модуль, сцепив руки и сжав коленки — внутри совсем становится тряско, как на плохой дороге — сердцебиение, томление, жар и холодный пот. Здесь же, позади, за спину брошено приготовленное легкое белое пальтишко и черная сумочка со всем необходимым. Чтобы, как только, так сразу, без всякой колготни и поисков. Нагнув вниз голову, терпеливо жду, пока Сомова наносит последние штрихи к моему «очаровательному образу» — старается застегнуть на шее бусы. Волосы она мне скрутила, подняв в тугие два пучка и закрепив заколкой, так что они не мешают ей, причина, видимо, в другом… Может застежка плохая… Платье совсем новое, специально купленное, яркое, оно открывает шею и грудь, почти без рукавов и спускается чуть ниже колен. Естественно к нему и ярко-красная помада, и бижутерию покупали специально — чешское стекло из бордовых граненых камешков удлиненной формы разного размера. Одеваю в первый раз, потому и с застежкой еще не наловчились, не поддается, и я нетерпеливо шевелю головой и еложу попой на месте, мешая Анютке. Та ворчит:

— Да, подожди.

Наконец замочек щелкает и Сомова отпускает меня:

— Все.

Точно, все? Нервно тяну руки пощупать. Прижимаю стекло пальцами к шее и груди, пробуя, как все лежит и держится. Раздается звонок в дверь, я вздрагиваю, и Аня оглядывается в сторону прихожей:

— Сиди, я сама.

— Ага.

Мелкими шашками она бежит к входной двери. Промычав, упираюсь руками в диван и, развернувшись, смотрю сквозь полки. Потом нервно чешу нос и снова замираю. От дверей слышится:

— Привет, заходи.

И голос Андрея:

— Привет.

Ноги как не мои, и я никак не могу приподнять с дивана пятую точку. Вижу, как Калугин, в голубом джемпере поверх белой футболки, заглядывает между полок, проверяя на месте ли его приз. Сомова, словно сваха, уже рекламирует товар:

— Тебя уж тут заждались.

Наконец, поднимаюсь, не в силах убрать с физиономии нервного напряжения. Вот я, во всей красе. Из прихожей раздается возглас Андрея:

— Уау!

Разглядел видимо. И идет в гостиную, качая восхищенно головой:

— Да-а-а, ничего себе.

Я по-прежнему не в силах говорить, молча, с деревянной физиономией, тянусь, что бы забрать с дивана легкое пальто, поднимаю его вверх, выправляя, и перекидываю через руку. Сомова видимо вошла во вкус и продолжает свою пиар-акцию:

— Ничего себе? Не так надо говорить.

Она меняет интонацию, патетически взмахивая руками:

— Ничего себе — все для Калугина.

Андрей смеется, но меня Анькино сводничество напрягает, а еще ее прямой намек на скорейшее соблазнение Калугина всей этой неземной красотой. Тормозить надо, а не гнать лошадей! Пытаюсь хоть немного приструнить:

— Слушай, Ань…

Та делает удивленные глаза:

— Чего? Что не так, что ли?

Я и так психую, а тут еще она. Андрей, правда, тоже волнуется.

— Спасибо. Это тебе.

Он протягивает шикарный букет белых тюльпанов и фиолетово-синих ирисов. Он такой большой, что приходится принимать сразу двумя руками. Держу, чуть отодвинув вперед, рассматривая сверху. Действительно, шикарный, интересно, где он сумел найти такой в октябре? Прямо из Южной Америки?

— Ой, спасибо, очень красивые.

Анька с довольным видом задирает нос, и я передаю букет ей:

— Ань, поставь, пожалуйста.

Та охотно забирает и отступает к кухне, погружая в букет нос:

— Давай.

Андрей, с перекинутой курточкой через руку, подступает совсем близко и целует в щеку:

— Ну, привет... Что, едем?

Вот так вот сразу? Жутко трушу и очень хочу узнать его планы на вечер.

— А-а-а…, куда?

Мы тихонько продвигаемся в прихожую, я вдруг замечаю след своей помады на его щеке и тяну руку стереть.

— Ты знаешь, я позвонил в кубинский и странно, будний день, но все битком! Так вот, что я подумал…

Начало мне не очень нравится, и я заранее напрягаюсь:

— Что?

Калугин хитро и смущенно улыбается:

— М-м-м…, давай сразу ко мне.

Походу, я не зря психовала. Какая тут на фиг романтика, не успел прийти, сразу в койку. Господи, как же поступить? Ну не могу я решить эту проблему, хоть режь меня на кусочки! Смотрю на Андрея, наверно, как кролик на удава — и в пасть лезть страшно, и вариантов сказать нет никаких. Единственно, что можно попытаться — оттянуть время и выкручиваться. Калугин, видя мою заминку, добавляет:

— Ну, мохито можно ж и у меня сделать?

Мохито? Тут скорее бутыль вискаря для анестезии не помешает. Растерянно веду головой, отводя взгляд в сторону. В голове мешанина и я стараюсь выудить из нее хоть какую-то здравую мысль способную помочь мне избежать заготовленной участи. Наконец, мотаю головой, не глядя на Калугина:

— Андрюш, я… просто хотела в город выбраться, а я не настаиваю на кубинской кухне, абсолютно!

Господи, ну что я за уродина такая — сама мучаюсь и его мучаю. Чувствую сейчас себя такой несчастной, что даже глаза начинают блестеть от подступившей влаги. Но ничего поделать не могу! «Плыть по волнам», «в омут головой» — все эти метафоры не для меня. Андрей, видя такую реакцию, конечно, идет навстречу, успокаивает и уговаривает:

— Не, не, не…. Мы с тобой обязательно где-нибудь посидим.

Он берет мои руки в свои и не дает вздохнуть с облегчением:

— Но просто лучше мохито оставить на десерт, тем более, что…

Он исподлобья глядит на меня и вздыхает со счастливой хитринкой в глазах:

— Гхм… Алиса сегодня у бабушки… м-м-м?

Тут уж и тупой поймет, что из этого следует. Заглядываю через его плечо на Сомову, делая большие глаза. Та занятая букетом в вазе, лишь поджимает губы. Вот не терпится ей запихнуть меня в постель к Калугину! Наконец, мои взгляды, достигают цели, и подруга подключается к разговору:

— А…, м-м-м…. Андрюш.

Тот оборачивается к Аньке и я, пользуясь моментом, беззвучно произношу, широко артикулируя губами: «Помогай!». Сомова делает недоуменное лицо:

— А чего ты прицепился к этому мохито-то.

Да! Смотрю с надеждой на подругу, кивая и прижимая к себе пальто. Давай еще! Анька мнется и, наконец, выдает, указывая сразу обеими руками в мою сторону:

— Ну…. Выведи девушку в город, смотри какое у нее платье.

Андрей смеется:

— Нет, я же вам объясняю, мы обязательно где-нибудь посидим, ну, это я просто так сказать, предлагаю.

То есть не настаивает? Мне вовсе не хочется показать Андрею категоричное «фэ» его настойчивой идее — не дай бог обидится, а я еще ничего не решила и просто пытаюсь тянуть время. Хочу укрепить свои пошатнувшиеся позиции, продемонстрировать единодушие с любимым мужчиной и изображаю укоризненный взгляд на подругу:

— Да, действительно, Ань.

Сомова не въезжает в мои ужимки и недоуменно переспрашивает:

— Что, действительно?

— Ну…, ничего. Все, пошли, просто вроде время как бы идет...

Калугин поднимает мою руку к своим губам и целует.

— Пойдем.

Иду следом, оглядываясь на замыкающую процессию подругу. Та шепотом напутствует:

— Давай ни пуха. Если что, звони мне, я допоздна спать не буду.

Я до такого поздна задерживаться не собираюсь! Спать она, видите ли не будет, советы давать… Корчу рожу, широко растопырив глаза — ее советы про ночь с Калугиным и «плыть по волнам» я уже слышала. У уха раздается голос вернувшегося Андрея:

— Девчонки.

Вздрогнув, испуганно оборачиваюсь:

— А?

— О чем, вы?

Наш безмолвный диалог артикулировать не собираюсь, так что с напряженной улыбкой выкручиваюсь:

— А, как все девчонки, ни о чем.

Сомова тоже делает дежурную улыбку. Смотрю на своего кавалера:

— Ну, что, пошли?

— Пойдем.

Андрей открывает наружную дверь, беру ключи с полки и, на пороге, снова оглядываюсь на Аньку корча рожу — сосватала товар купцу, «все для Калугина», а мне теперь расхлебывай.

* * *

Не знаю, что там на самом деле произошло с кубинским рестораном, но наш выход в центр города с поисками места для ужина оказывается коротким — в клубе «Chesterfield» на Новом Арбате, куда мы заглядываем без всякого предварительного звонка, оказываются свободные столики и нас провожают к одному из них, где усаживают в широкие кресла друг против друга. Приняв заказ, официант действует споро — в стеклянном широком стакане зажигает свечку, создавая романтическую обстановку, подает бокалы, белое итальянское вино, а спустя всего 15 минут и горячее — мясо с картофелем и хлеб. Как то некстати с этой быстротой — я то надеялась, что наши гуляния и посиделки продлятся минимум до 11 вечера и можно будет, сославшись на усталость, попроситься домой на Ломоносовский. Играет музыка, звенят тарелки, а в меня ничего не лезет. Может быть, просто посидим, послушаем музыку под звон посуду? Пытаюсь эту мысль подкинуть Андрею:

— А хорошо здесь, правда?

Стараюсь говорить умиротворенным голосом, и Калугин, поставив локти на стол и сцепив пальцы, помолчав, отвечает комплиментом:

— Вообще, всегда хорошо, где ты есть.

Слышать такое приятно, но сейчас предпочитаю нейтральные темы и потому укоризненно смотрю на него:

— Андрей!

Поставив локти на стол, и сцепив пальцы в замок, он усмехается:

— Что?

Смущенно опускаю глаза:

— Ну, не вгоняй меня в краску.

— А что я сказал правду…. И вообще мне все очень, очень нравится.

Интересно, он говорит про меня или про обстановку в ресторане? Сложив руки на столе и закинув ногу на ногу, игриво интересуюсь:

— Что, все?

— Ну, все! И особенно вот эти штуки, которые ты делаешь, не знаю как, но...

Он крутит руками возле затылка, изображая пучок, который соорудила мне Анюта. Усмехнувшись, тяну руку потрогать сзади, проверяя все ли на месте. А то может, на самом деле, пора бежать в дамскую комнату и приводить голову в порядок.

— Хэ…Серьезно?

Калугин улыбается, сияя глазами:

— Да.

Я благодарно поднимаю вверх глаза, вспоминая подругу:

— Да это Ане спасибо — она мне такой аппарат подарила на день рождения — хочешь, накручиваешь — через пятнадцать минут ты пудель, хочешь вот такую штучку…

Снова опустив голову, трогаю пучок:

— А хочешь …

Андрей, недоуменно сдвинув брови, вдруг прерывает меня:

— Подожди, стоп. Какой день рождения?

Черт, увлеклась. С ходу не соображу, что сказать и замолкаю.

— У тебя, что был день рождения?

Естественно когда-нибудь и был. У каждого человека раз в год лень рождения. В паспорте, скан которого лежит в деле в отделе кадров, у меня прописан декабрь 74-го, два месяца до 35-ти, но, скорее всего, Калугин мое личное дело не видел. Он продолжает выжидающе смотреть на меня, и я теряюсь. Сваливать на прошлогодний праздник, тоже неудобно, при таких-то восторгах по поводу причесок от новой плойки. Выдавливаю из себя:

— А…, м-м-м… Ну, да, а что?

— Как что? Когда?

Хороший вопрос. Помявшись, пробую отшутиться:

— Андрей, ну… Следующим вопросом будет сколько тебе лет?

— Нет, нет, подожди ну, как… Это мимо меня прошло, я ни сном ни духом.

Похоже, то, что прописано в паспорте ему не знакомо. Тем не менее пытаюсь заболтать тему:

— Ну и слава богу. И прошло, и прошло…

Качнув головой, подавшись навстречу Андрею, пожимаю плечами, заглядывая ему в глаза:

— Я вообще не отмечала. Так, с Сомовой посидели на пару и все.

Ложь порождает чувство вины и, мне кажется, голос меня выдает. Но Калугин, похоже, этого не замечает — он просто расстроен:

— Ну, ты даешь!

Мило улыбаюсь в ответ. Андрей поднимает свой бокал с вином.

— Слушай, ну давай выпьем за тебя, за твой день рождения.

Другое дело. С довольной улыбкой беру свой бокал.

— Будь здоровой и красивой.

И мы чокаемся.

— Спасибо.

— На здоровье.

Подношу бокал к губам и немного отпиваю. В ресторанной уютной обстановке я совсем расслабилась и успокоилась, и мне хорошо… Музыка, вино, неспешные разговоры… Калугин тоже делает глоток, а потом глядя на меня вдруг затуманившимся взором предлагает:

— Поехали!

Блин, как ушат ледяной воды вылил. Вся моя нега слетает в никуда, заставляя сердце сжаться, прежде чем бешено застучать, и замереть, широко открыв испуганные глаза. Теперь Калугин подается вперед на стол, в мою сторону и решительно кивает:

— Поехали!

Проглотив ком в горле, пытаюсь жалко улыбнуться, вздернув вопросительно брови и включить дурочку:

— Куда?

— Ну, как куда, я же тебе обещал….

Холодный пот ползет по спине. Мысли прыгают и мечутся… Что он обещал?... Зачем он отправил Алису к бабушке на всю ночь?... Господи, он что собирается делать «это» всю ночь…? Черт, о чем я думаю... Если такое произойдет хоть раз — все, пути назад не будет! А есть ли он, вообще путь назад?

Я знаю одно — мне необходимо признаться Андрею во всем и сейчас это последний шанс! Андрей берет мою безвольную руку в свою, и заканчивает:

— Мохито.

Мохито? Что, мохито? Мне нужно срочно собраться, на что-то решиться и я начинаю елозить в кресле, отведя глаза в сторону, свободной рукой поправляя прическу и нервно хмыкая:

— А, ну да, ну-у-у…

Хватаю бокал с недопитым вином со стола и поднимаю его вверх:

— Давай, еще минут десять посидим, пусть все переварится, и потом поедем.

С кроличьей надеждой заглядываю, как удаву в глаза, из-за бокала — только бы он согласился!

— Ты как?

Калугин продолжает гладить мою руку, усмехается и соглашается:

— Хорошо, давай посидим.

И тоже поднимает бокал:

— За тебя!

Со звоном чокаемся и пьем вино. Но и в 10 минут язык не поворачивается что-то рассказать. Потом мне удается выторговать еще пятнадцать, сбежав в туалет — дескать, у девочек очередь. Но на этом мои креативные возможности заканчиваются, тем более, что за время моего отсутствия Андрей успевает расплатиться и уже ничто нас не задерживает отправиться в путь.

* * *

Всю дорогу, пока едем в такси, уговариваю себя не паниковать и не накручивать себя раньше времени. Ну, не набросится же на меня Калугин с порога, в конце концов. И потом, Анька права — все равно рано или поздно… Хотя, конечно, лучше поздно…, когда я соберусь с духом и все Андрею расскажу.

Поднимаемся на этаж, ключ щелкает в замке и, Андрей пропускает меня вперед. Словно ныряю в черный зев приоткрытой двери. В прихожей темно и я застреваю в светлом пятне с лестничной площадки. Андрей сзади торопит, и я делаю еще один шаг:

— Проходи, проходи.

Щелчок выключателя озаряет все вокруг желтым светом — лицезрею себя в полный рост в зеркале напротив — нервная и возбужденная в белоснежной искусственного меха шубейке, тискающая в руках маленькую черную сумочку на коротком ремешке, накинутом на запястье. Пока Калугин закрывает наружную дверь, оглядываюсь:

— Уау! Сто лет здесь не была.

Андрей усмехается и кидает ключи на тумбочку:

— Да? Ну, тогда ты неплохо сохранилась.

Шутка всегда помогает утихомирить нервы. Так что, когда он тянется помочь снять пальто, охотно позволяю это сделать и, шевельнув плечами, заставляю мои меха соскользнуть с плеч и упасть прямо Калугину в руки. Со смехом оглядываюсь:

— Значит, все-таки, посчитал, сколько мне лет, да?

— Ну, сейчас ты сама себя выдала…. Та-а-ак.

Он отворачивается к вешалке повесить одежду на крючок, а я продолжаю крутить головой. Вздыхаю — с времен Саши Верховцева действительно месяца четыре прошло, не меньше. Через мгновение Андрюшкины руки проскальзывают под моими, обвиваясь вокруг талии, обнимая и прижимая к уютному Калугину. Одна рука сразу поднимается, оккупируя мою левую грудь, ловко устраиваясь на ней, а вторая прижимается к низу живота, вызывая туда прилив теплоты и томления. Нежась в этих объятиях и непроизвольно склонив голову вниз, с улыбкой подставляю шею для поцелуев, чувствуя, как мужские пальцы все нетерпеливей и настойчивей прихватывают, через платье и бюстик, выпуклую мякоть.

Это слишком эротично и опасно, и вызывают столько дополнительных ощущений во всем теле, что я пытаюсь мягко, со смехом, выскользнуть из ловушки, изворачиваясь и убирая его руку, хотя бы с живота.

— Андрей.

— Что? Что?

Вырваться не удается, но я все же разворачиваюсь к Калугину лицом, и он прижимает меня к себе, все плотней, одной рукой давя на спину, а второй, ниже талии, заставляя, притиснутся к нему и нижней частью тела. Черт, зря я сюда приехала! Нервное возбуждение, испуг перед его настойчивостью и моей слабостью все сильнее охватывают меня, туманя мозги и отключая сопротивление. Его рука перемещается выше, подтягивая меня вверх, прижимая мои живот и грудь к Калугинскому телу все плотнее. Стараюсь отклониться назад, но это лишь дает возможность Андрею добраться до моей шеи. Упираться в него рукой с зажатой сумочкой неудобно, и я чувствую, как потихоньку сдаю позиции, увлекаемая в гостиную. Если я не остановлю его, он совсем потеряет голову и легко сломает меня! Пытаюсь достучаться до его сознания, пока еще есть возможность:

— Кто-то обещал мохито.

Андрей отрывается от моей шеи, от меня, чтобы протянуть руку к выключателю и зажечь свет.

— М-м-м...Что? Прямо сейчас мохито?

Он продолжает напирать, целуя шею и увлекая меня к дивану. С деланным нервным смехом уступаю — мне приходится двигаться спиной и потому, я занята больше тем, чтобы не упасть, чем вырваться. Деревянно смеюсь:

— Ну, когда?

Остановившись у раскладного дивана, Калугин, наконец, ослабевает хватку.

— Хорошо.

Растянув губы в белозубую улыбку, вздыхаю с облегчением — несколько секунд выиграно, а может даже и минут. Сейчас мы в более равной позиции — хотя Андрей держит меня двумя руками за талию, но мне удается положить обе руки ему на грудь и даже упираться ими. Чтобы поцеловать, Андрею приходится наклоняться совсем немного — с моими высокими каблуками он не так уж сильно выше меня. После поцелуя, Калугин тянет меня к дивану, со вздохом, усаживая:

— Тогда сиди здесь, никуда не уходи. И жди, ладно?

С открытым ртом и сбитым от поцелуя и нервного напряжения дыханием, покорно сложив руки на коленях, провожаю его взглядом, в который стараюсь вложить максимум радости и восторга:

— Жду.

— Я сейчас.

Господи, что же мне делать? Как только Андрей исчезает из поля зрения, улыбка моментально сползает с лица, и я судорожно лезу в сумочку, которую по-прежнему держу в руках. Мне нужен телефон! Быстрее, быстрее. Вот, он! Вытащив наружу, нажимаю кнопки Сомовского номера, а потом, приложив мобильник к уху, нетерпеливо жду ответа. Наконец Анюта откликается

— Да Марго.

Облизнув языком пересохшие губы, бросаю сумочку рядом и вскакиваю с дивана, приглаживая рукой платье, и приглушает голос:

— Алло… Алло, Ань... Слушай, Анечка, перезвони мне, пожалуйста, через пять минут.

— Зачем? У тебя все в порядке?

Смотрю в коридор, не идет ли Калугин.

— Что?…Так надо, я тебя просто прошу — позвони мне, пожалуйста, через пять минут.

— Зачем?

Мне страшно сдаться, но мне страшно оказаться и слишком неуступчивой, и потерять Андрея. У меня единственное желание — сбежать и отложить решение хотя бы на один день, на полдня! Если он сейчас попытается меня завалить, я не знаю, что будет — истерика, слезы, драка… Лучше сбежать, успокоиться и попытаться в другой раз.

— Зачем, зачем… Все, так надо, потом объясню.

— Ну, ладно.

— Давай, давай.

Тяну шею выглянуть за дверь, но Калугина пока не видно. Наклонившись, поднимаю приоткрытую сумочку с дивана, и засовываю в нее телефон. Услыхав позвякивание бокалов со стороны коридора, быстренько плюхаюсь назад на диван и опускаю голову вниз, вроде как в раздумьях. В радостном возбуждении Калугин буквально врывается с бокалами в руках.

— Слушай, а льда нет для мохито.

Мне его даже жалко становится, бедняга не подозревает, какая тут засада. Когда поворачиваю к нему голову в моих глазах снова мешок радости и полуоткрытый рот от счастья. Андрей протягивает бокал:

— Может, пока, виски?

Сейчас, главное, потянуть время. Виски конечно тоже не помешает хлопнуть, но если Анька опоздает со звонком, то виски могут сыграть со мной плохую шутку… Или наоборот, удачную для Калугина. Неуверенно еложу по дивану, неопределенно мотая головой и одаривая своего визави лучезарной улыбкой. Голос внезапно садится:

— А…О-о-о… , можно и виски …, хэ.

— Держи.

Вручив бокал, он усаживается, прямо на лежащую с краю дивана подушку, напряженно вздыхая и разглядывая меня:

— За тебя!

Развернувшись в пол оборота, поднимаю бокал и смотрю поверх него на Калугина:

— За нас.

— ОК!

Чокаемся, и я подношу бокал к губам, собираясь пригубить. Но Андрей пока не пьет, оперевшись локтем на спинку дивана, наклоняется ко мне, тянется поцеловать. Убираю руку с бокалом в сторону, подставляя губы. Сладкий поцелуй с горечью виски… Разъединившись, пьем — Калугин залпом, я делаю глоток, другой, потом, решившись, до конца. Если Сомова не позвонит, это будет хоть каким-то наркозом. Андрей, весь подавшись ко мне, ждет, пока я допью. Жгучий алкоголь продирает горло и желудок, разливаясь теплом — сморщившись, мотаю головой — вот так вот, без всякой закуски и спаивают девушку. Склонив голову вниз, прикладываю пустой прохладный стакан к пульсирующему жаром виску. Калугин сочувственно передразнивает, тоже сморщившись:

— М-м-м…м-м-м… Еще?

Это ж не мохито, я тут через пять минут вообще буду никакая — отрублюсь или ноги откажут и делай с пьяной бабой, что захочешь, не сбежит. Мотаю головой скривившись:

— Не, не, не. Спасибо

А вот закусить не помешало бы. Возвращаю пустой бокал и, склонив голову вниз, подношу кулачок к носу и губам, хотя бы занюхать.

— Хэ!

Отвернувшись, Калугин отставляет бокалы на столик возле торшера, и слезает с подушки, подсаживаясь поближе:

— Двигайся.

— Что?

Автоматически пересаживаюсь, освобождая место, все никак не в силах до конца отдышаться. Уже тепло не только в груди, и животе, но и гулко в голове. Гулко и пусто, мысли расползаются превращаясь в кашу. Виски на красное вино это конечно не водку на пиво, но тоже с ног сшибает. Черт, о чем это я? Андрей обнимает меня за плечо, приблизив лицо совсем близко, и смотрит в глаза. Он легонько тянет меня к себе навстречу, трется носом о нос и, закрыв глаза, бодается, а потом ищет мои губы, шепча:

— Марго.

Мы тремся щеками, губами и я теперь понимаю, что значит плыть по волнам без всяких мыслей. Я чувствую его руку скользящую вниз, на бедро, на коленку, туда, где кончается платье. Он шепчет:

— Ты очень красивая женщина.

Я все еще надеюсь на спасение, и крепко сжимаю сумочку в руках, ожидая звонка. Чуть отстраняюсь:

— Ты мне льстишь.

Калугин целует шею и я, задрав голову вверх, подставляю ее еще больше. Черт, что я делаю… Он шепчет:

— Я тебе говорю правду.

Он становится настойчивей и, придерживая за талию, наваливается на меня, заставляя опрокинуться на спину, несмотря на жалкие попытки ускользнуть. Я уже сама не знаю, чего хочу больше — чтобы Анька позвонила или чтобы забила на мою просьбу. Но все равно еще сопротивляюсь — вцепившись двумя руками в сумочку, держу ее перед собой, мешая Андрею. Он вдруг останавливается и тянет ее к себе:

— Давай.

Мою последнюю преграду?

— Зачем?

— Ну, я уберу.

Дура дурой:

— Куда?

Он непонимающе смотрит на меня:

— Ты что, боишься, что я ее украду, что ли?

Немного прихожу в себя. Встряхнув головой, разжимаю нехотя пальцы:

— Извини, вот еще.

Отвожу глаза в сторону, отмахиваясь:

— Глупости! Чего я боюсь?

Пользуюсь моментом и просветлением в мозгах, чтобы отодвинуться и снова сесть нормально.

— Не знаю, не знаю...

Калугин шутливо качает головой, откладывая отнятую сумку на бортик спинки дивана, а потом впивается в мои губы так, что захватывает дух и кажется я сама, с минимальной помощью, заваливаюсь на другую подушку, лежащую в изголовье. Все, я пропала! Подняв выставленное вверх колено, пытаюсь сжаться, да куда там. Чувствую, как рука Андрея скользит вниз вдоль талии и бедра вниз к подолу платья, лаская ноги, потом вверх, увлекая платье с собой… И нет ни сил, ни желания отказать ей в этом стремлении. Моя ладошка привычно прижимается к шершавой мужской щеке, а губы раскрываются навстречу. И тут, наконец, спасительный звонок! Кручу головой, освобождаясь:

— Андрей, Андрей, Андрей… ну, ты что, не слышишь, телефон?!

Его рука замирает у меня на лодыжке и в ухо раздается бормотание, со сбитым дыханием:

— Слышу, ну и черт с ним.

Его губы снова ищут мой рот, пытаясь заставить замолчать, но это не входит в мои планы — нервно смеясь, уклоняюсь:

— Хэ... Ну, ну... Подожди, я так не могу.

С отчаянным рычанием Андрей отстраняется и садится, и я, пользуясь уступкой, тоже сажусь и, схватив сумочку, начинаю в ней судорожно копаться в поисках звенящего мобильника. Краем глаза вижу, как Андрей, все еще не успокоившийся, с взбудораженным видом наблюдает за моими манипуляциями, готовый продолжить атаку. Мне нужно успеть, пока телефон не замолчал!

Открыв крышку, прижимаю трубку к уху:

— Да, Анечка, я слушаю!

Оборачиваюсь к Андрею и киваю, как бы прося извинения — лучшая подруга, все-таки. В глазах Калугина одно лишь нетерпение и я отворачиваюсь, чтобы не видеть этих глаз и не сгореть от стыда за свое вранье. В ухо долбит недовольный Анютин голос:

— Что ты слушаешь? Ты просила через пять минут звонить, я позвонила.

Чувствую, как Андрей пытается украдкой меня целовать, и поднимаю предупреждающе палец вверх — у нас жутко важный и тревожный разговор. С открытым ртом делаю круглые глаза, подаваясь всем телом вперед, подальше от Андрея и вскакиваю:

— Ничего себе!

Самое время пометаться по гостиной:

— Слушай, да этого не может быть!

— Слушай, Марго, ты что там, напилась, что ли? Ты ж сама меня просила позвонить.

Не обращая внимания на Анькино возмущение, продолжаю гнуть свою линию — теперь изображаю испуг на лице:

— Капец! Слушай, и что ты теперь собираешься делать?

— Что, что… Сейчас Боря придет, ну, а дальше что-нибудь придумаем.

С заботливым видом продолжаю порхать мимо Калугина, у которого надежда начинает сменяться напряжением в глазах.

— Анечка, я тебя умоляю, держи себя в руках! Только не плачь, я сейчас выезжаю.

У бедного Андрюшки на лице отчаяние и расстройство — с несчастным видом он трясет головой, явно не желая такого поворота вечера. Я тоже делаю страдающее лицо, прикрыв рот ладошкой и наклонившись к Калугину, качаю головой, твердо показывая, что ничего изменить не в силах — очень хотела слиться с ним в любовном экстазе, но, увы, не судьба. Сомовой мои выкрутасы не нравятся, и она пытается прояснить обстановку:

— Слушай, Марго, вы что там, колитесь, что ли? Я же тебе объясняю — ко мне сейчас Боря придет.

Да плевать мне на твоего Борю. Вся в драматическом сочувствии мотаюсь вдоль дивана, уговаривая и уговаривая протестующую трубку:

— Анечка, Анечка слушай, я тебя умоляю, держи себя, пожалуйста, в руках, а? Все, держись, я скоро приеду! Все!

Калугин, елозя по дивану, подает мне сигналы, шлепая губами и махая руками, буквально умоляя остаться, и я стараюсь глядеть на него как можно меньше. Из мобильника снова доносятся вопли:

— Эй, ты больная, что ли? Или придуриваешься, а? Алле! Алле!

Пора заканчивать цирк. Остановившись и набрав побольше воздуха в легкие, театрально прижимаю руку к груди и решительно ставлю жирную точку:

— Анюта, все! Не переживай, не переживай. Я прямо сейчас выезжаю, все, держись!

Калугин беспомощно тянет руки с зажатой в них сумочкой, но я неумолима:

— Держись, я скоро приеду.

Теперь, главное, ни задумываться, ни жалеть, ни смотреть и быстрее уйти. Захлопнув мобильник, разочарованно всплескиваю руками:

— Андрей, извини.

Выхватив сумочку из его рук, прижимаю ее к себе:

— Мне надо идти.

Пытаюсь быстренько сбежать, но не получается — Андрей вскакивает с дивана и хватает за руку:

— Это я уже слышал, я понял, что случилось?

Мотаю головой еще не придумав и стараясь избежать избыточных подробностей. К тому же, если я сейчас начну углубляться в душещипательную историю, моя решимость безжалостно сбежать может дать трещину — у меня и так душа слезами обливается, глядя на несчастного Андрюшку. Просто тараторю:

— Я толком не поняла, у нее там что-то на работе.

Боком и спиной продвигаюсь к прихожей, к спасительной двери:

— Слова сказать не может — рыдает!

Калугин пытается на ходу что-то придумать, уговорить, остановить:

— Ну…, э-э-э…, давай, может быть, утро вечера мудренее…

Не-е-е-т! Главное тараторить и не дать ему возможности притормозить мое движение. Все-таки, ему удается снова прижать меня к себе, и моя шея опять открыта для его поцелуев:

— Ну, пожалуйста, ну.

Господи, как же мне тяжело с ним. У меня и так ноги, как ватные, а тут они вообще наливаются свинцом. Рука с сумочкой приходит на помощь, и я протискиваю ее между нами, разделяя наши выпуклости и впуклости. Почти жалобно оправдываюсь:

— Андрей, ну, это моя подруга, как я могу ее бросить.

Бред конечно, но это последний шанс. Если он сейчас стукнет кулаком, скажет, что он больше, чем друг, что он мой мужчина, которого я бросить тем более не могу, мне нечем будет ответить, только сдаться. Слава богу, его настойчивость дает трещину первой. Хотя поцелуи продолжаются, но это только шея, изгибаясь, я не позволяю добраться до губ. Голос Калугина приобретает просящие нотки:

— Да, извини, я понимаю. Слушай, ну давай, пожалуйста, хотя бы еще полчаса?

Хотя он и держит меня по-прежнему в объятиях, и мы смотрим друг другу в глаза, но оба понимаем, что он сдался и проиграл.

— Я тебе такси вызову, давай?

Мотаю головой:

— А, нет, нет, я быстрей тачку поймаю.

Для убедительности взмахиваю сумочкой:

— Ну, что ты, там такие сопли, о-ой!

Андрей кидается к вешалке, за моим пальто:

— Хорошо, давай, я тебя провожу.

Еще пять минут такого театра я не выдержу. Он же будет меня уговаривать, а сил у меня совсем не осталось, а еще не дай бог Сомовой начнет перезванивать, уточнять и успокаивать. Пытаюсь отговорить:

— Нет, зачем, не надо Андрюш, ты выпил, куда тебе сейчас срываться?

Горожу, черт те что, понимая, что так поздно он меня одну на дорогу ни за что не отпустит — знает, что выпила не меньше его. Тем более, ночью ловить леваков в нетрезвом виде. Калугин помогает мне просунуть руку в рукав и накидывает пальто на плечи. Разворачиваюсь к нему лицом, придумывая новые аргументы расстаться прямо сейчас, но он сам неожиданно, c грустью в голосе, соглашается, продолжая удерживать руку на моей талии:

— Ладно, ты права. Но, пожалуйста, может еще хоть чуть-чуть, а?

Быстрый секс на скорую руку в наших отношениях меня тем более не устраивает. Обрадовавшись его уступчивости, мотаю головой:

— Андрюш, извини, все, мне надо идти.

Торопливо выскакиваю за дверь, и захлопывает ее. Пока, стуча каблучками, пробираюсь по темной подворотне к арке, в своем-то шикарном платье, конечно трушу — за каждым углом мерещится пьяная небритая морда и даже мелькает мысль вернуться и взять таки с собой провожатого. Слава богу за аркой улица вся в огнях, мелькают такси, и я успокаиваюсь.

* * *

Из такси успеваю еще раз позвонить Аньке. Это почему-то вызывает у нее бурю возмущения и мне приходится даже извиняться. Она что, действительно рассчитывала, что я не приеду ночевать? К тому же, ее Борюсик в этой квартире дневал, ночевал и жил, и оттого буду я дома или не буду, ровным счетом ни для него, ни для самой Сомовой никогда значения не имело. Так что не знаю, из-за чего она взбеленилась.

Когда приезжаю домой, сразу оказываюсь в положении виноватой стороны. Скромно пристроившись на диване в гостиной и вытянувшись напряженной стрункой, нервно перебираю стекляшки бус, потупив глаза в пол. Оправдываюсь, рассказывая про Калугина и про Анькин спасительный звонок. Моя судья стоит молча за спиной, за диваном, вцепившись в его спинку, а присутствующая присяжная лежит рядом на диване и лая не подает.

Наумыч, судя по всему, так и не приехал — на столике, на клетчатой салфетке, полупустая бутылка с единственным бокалом с недопитым красным вином, к ним тарелка с апельсинами и виноградом — Сомова явно отдыхала в одиночестве. Анька срывается со своего места и идет в торец дивана, сложив руки на груди и ворча:

— Да, уж, подруга…

Виновато кошусь на нее, а потом снова перевожу взгляд прямо перед собой, обиженно сдвинув брови — ну не могу я, вот так сразу, не получается. Тем более, Калуга знает, что я практически невинная душа, сам прибегал со сплетнями про девственность, мог бы и не кидаться на девушку.

— Что?

— Да ты хоть понимаешь, что ты мне вечер весь обломала, а?

Не понимаю. Я уже об этом думала в такси — Анька сама сказала — действуй по обстоятельствам, а она будет сидеть на телефоне. Сама, кстати, же предложила. Оставаться на ночь у Калугина никто не обещал, это точно. А что касается Наумыча, то времени еще завались — одевайся и катись к нему, хоть на всю ночь. Все это проносится у меня в голове, я оглядываюсь, но виновато глядя на подругу, говорю совсем другое:

— Ань, ну, я же извинилась.

Причем уже не один раз. Но Сомова продолжает метаться за диваном:

— Да что мне с твоих извинений!

Видимо, она действительно ждала от меня эротических приключений до утра.

— Ань, ну прости…, ну мне просто стало страшно.

Сомова, когда я иду поперек ее планов, невменяема, это мне уже хорошо известно по опыту, и ей по барабану все мои переживания. Уперев руки в бока, она и теперь гавкает:

— Что тебе стало страшно?

Анька уже возле полок и упирается двумя руками в валик дивана, нависая в мою сторону:

— Сама добивалась этого Калугина, как сумасшедшая.

Мне остается лишь виновато опустить голову вниз.

— Скакала тут до потолка! А теперь ей стало страшно.

Выпрямившись, Сомова всплескивает руками. Да, скакала. Потому что люблю его, а он меня. Но обманывать его, не предупредив, что он будет спать с бывшим мужиком, с неопределенным будущим, я не имею никакого права. Наморщив лоб, упрямо качаю головой:

— Ань, ну я не могу.

Та, похоже, уже немного успокоилась, переключившись со своего свидания на мои проблемы:

— Чего ты не можешь?

C печальным вздохом, признаюсь:

— Я не могу, пока я не скажу ему правду.

Сомова недоверчиво склоняется надо мной, словно хищная птица:

— Какую правду?

Она присаживается на придиванный модуль и выжидающе смотрит на меня. Мы уже говорили об этом и я знаю, что она против. Но все равно упрямо трясу головой:

— Ну, кто я есть на самом деле.

Сомова ожидаемо взвивается:

— Хэ, ты что больная, что ли?

И всплескивает руками:

— Ты что, голову застудила где-то?

Ну, как она не понимает… Ну вот, если бы ее Борюсик или Марат, наутро бы ей заявили, что они раньше были тетками, она же их сама поганой метлой погонит до самой улицы! Больными глазами смотрю на подругу:

— А что?

— Ты что, хочешь, чтобы он тебя в дурку сдал?

И отворачивается. Возвращаюсь к прошлой мысли — а она бы сама Наумыча сдала в дурку? Нет, конечно. Так что, насупив брови и сморщив лоб, протестую:

— Ну почему он должен меня сдать в дурку?

Анютин тон нисколько не снижается, а даже становится агрессивней:

— Ну, а что он еще должен сделать?

Она шлепает ладонями себя по коленям:

— «Здрасьте, я мужик в женском теле. Нате, любите меня».

Обиженно отворачиваюсь. А вдруг он мне поверит и все будет хорошо? Он же меня любит. Но Сомова настойчива:

— Да, даже не вздумай!

Но это же конец! Рассказать я не могу, но и обманывать тоже не могу. Мой голос истерично срывается:

— Ну, почему?

— Да по кочану! Хочешь жизнь себе сломать? Ради бога, вперед.

Сомова поднимается:

— Только я в этом дурдоме не участвую.

Но я же не смогу без ее поддержки! Меня тогда действительно упекут в дурку или я повешусь! Сомова поворачивается ко мне спиной, но я пытаюсь ее удержать и окликаю:

— Ань.

— Без меня, я сказала.

И уходит к себе в комнату. С несчастным видом осматриваюсь по сторонам, а потом гляжу вниз на бусы в своих руках. Мне ничего не остается, как заткнуться, задавить в себе все «если» и поступать так, как советует Сомова.