День за днем - 2 (гет)

В четверг наступает час Х. Я уже в курсе, что приличных фоток на номер кот наплакал, остальные на троечку, что Чесноков всего месяц проработал художественным редактором в «Мачо», а до этого подвизался на вольных хлебах, неизвестно где… Неизвестно, потому что ответа на мой запрос в агентство Дэна Рэйнолдса все еще нет, а Вика, с которой мы пообщались неофициально, в американских средствах информации ничего вразумительного о фотодеятельности Анатолия Чеснокова, увы, не нарыла — походу его там никто не знал и не знает.

Сегодня ко мне в офис должен заглянуть Андрей, с последними известиями с фронтов и я постаралась приодеться не слишком по-деловому — к черной юбке с врезными карманами выбрала темно-синюю блузку с короткими рукавами и с открытым вырезом, украшенным широкими завязками на груди. Зато на голове Анюта соорудила нечто южное, испано-классическое — расчесала волосы на пробор, сплела из них широкую халу и как-то скрепила все это на затылке — теперь боюсь лишний раз дернуться. Длинные наклеенные ресницы и темно-красная помада дополняют соблазнительный южный образ.

Собираемся на оперативку обычным составом и рассаживаемся тоже более-менее привычно — по одну руку от председательского кресла я и… Кривошеин, вместо Калугина, по другую руку — Зимовский с Галей. Странно, но Чеснокова среди нас нет, то ли не пригласили, то ли занят. Пока рассаживаемся, шеф молча стоит возле своего кресла, рассматривает распечатки знакомых фотографий, а потом с размаху швыряет их на стол:

— Ну, что, марксисты — ленинисты.

Он нависает, склоняясь над фотографиями, и обводит взглядом присутствующих:

— Доигрались в перестройку?

Зимовский тянется к картинкам:

— Что вы имеете в виду, Борис Наумыч?

Сдвинув хмуро брови, беру парочку и себе. Егоров продолжает генерировать, надвигаясь то на наш ряд, то на противоположный:

— А может быть мне, кто-нибудь объяснит, как называется это вот направление в современном искусстве — трэш, авангард или притивизм?

Он возмущенно тычет пальцем в картинки. Я думаю чеснокизм, но другого-то фотографа у нас нет… Шеф отзывается о его творениях по-другому:

— В нашем журнале всегда это называлось шило!

Указательным пальцем он его и демонстрирует, тыкая вверх:

— И сейчас это шило нам воткнули. В одно место.

Задумчиво тереблю пальцами ближайшую распечатку. Сравнение красочное и точное, прочистив горло и прикрыв глаза, тяну кулак к переносице почесать нос:

— Кхм…

А где сам-то виновник торжества? Егоров буянит все сильнее, нависая над нами, и от этого становится неуютно — уперев руку в подлокотник, еложу в своем кресле, будто и правда в нем шило. Догадываюсь в чем дело, но здесь не место и не время для обвинений, в чей либо адрес — фактов у меня мало, а плюха с приемом на работу, все-таки, моя. Егоров повышает голос:

— Чего молчим? Через несколько дней нам номер сдавать, а у нас оформление — ноль!

Зимовский поднимает руку, а я молчу, уткнув глаза под стол — мне сейчас очень даже легко оказаться крайней в раздаче. Хотя, похоже, к центральной статье, про верность и предательство бывших друзей, одну из тех самых, что изодрал Зимовский, у шефа претензий нет. Егоров рявкает:

— Слушаем!

— Борис Наумыч, мне кажется надо организовать повторную фотосессию.

Шеф, сделав восхищенное лицо, хлопает в ладоши?

— А-а-а…, гениально!

Убираю руки со стола и поднимаю на начальника недоуменный взгляд — а он то, что предлагает? Оставить все, как есть? Вполне разумное решение — из двух троечных фотосессий, отберем на одну четверочную. Егоров теперь нависает над Зимой, положив руку на спинку его кресла:

— Только у нас сейчас четверг! А ты не задумывался, когда и с кем?

Антон осторожно развивает свою мысль:

— Борис Наумыч... Если, ну, в принципе…

Егоров отходит от него, отворачиваясь к окну.

— Если некоторые отделы, в частности отдел моды, выйдут на работу в субботу.

Зимовский бросает взгляд на Галину и та взвивается:

— Что-о-о?

Антон уже тверже повторяет:

— В субботу…, то к понедельнику, я думаю, можно успеть подготовить фотосессию.

Внимательно слушаю и, в общем-то, соглашаюсь. Могу даже тоже выйти и помочь. Егоров идеей проникается и, развернувшись к нам, крутит в воздухе рукой, задумчиво вперив взгляд в пространство:

— Вариант.

Любимовой предложение не нравится, и она набрасывается на Антона:

— Может, ты себе сам субботник устроишь?

Шеф, уже воодушевившись новым планом, примиряюще поднимает руку:

— Спокойно Галина, Антон Владимирович тоже выйдет в субботу на работу.

Вижу, как у Антохи вытягивается физиономия, а Галя наоборот удовлетворенно усмехается.

— А я то, зачем?

— Ну, а как же, кто-то же должен контролировать процесс.

Он грузно опирается рукой на свое кресло, другую засунув в карман, и уже не бесится.

— Если мы субботу объявляем рабочим днем, то начальник должен здесь присутствовать.

Зимовский, тряся протестующе головой, пытается перевести стрелки:

— Э-э-э…, я не самый главный начальник.

Егоров, подбоченясь, его обрывает, выделяя каждое слово:

— А мне не нужен самый главный начальник.

Мне неудобно оставаться в стороне, тем более, что не против и поработать:

— Борис Наумыч, я тоже, в принципе, могла бы.

— Нет, не могла.

— Почему?

— Потому что главный редактор не должен заниматься костюмами и реквизитом.

Он поворачивается к Галине и повышает голос:

— Я правильно говорю?

Та судорожно кивает несколько раз.

— Если я правильно говорю — все, марш на баррикады!

Шеф взмахивает руками в сторону двери и снова отворачивается к окну, положив одну руку на спинку кресла, а другую, уперев себе в бок. Зимовский, поправляя галстук, с кислой физиономией поднимается из своего кресла, потом встает Валик, Галина. Вслед за всеми иду и я.

* * *

С Андрюшкой встречаемся в кафе — обедаем вместе. Он возвращает мне чесноковское портфолио, которое я ему таки всучила позавчера, кстати, тоже во время обеденного перерыва, и уверяет, что там много плагиата. Даже показывает парочку, называя фамилии авторов. Ну, что же это лишь подтверждает пришедший полчаса назад факс из Нью-Йорка, что никакого Anatoliy Chesnokov, они не знают. С таким набором фактов, благословляю Калугу на встречу с Егоровым. Будет лучше, если он сам, без моего участия, разложит шефу все по полочкам и то, что слышал, и то, что узнал, и то, что изучил.

Ну, а через два часа, встреча высоких сторон оканчивается срочным созывом руководящего состава в зал заседаний. Отодвинув кресло, сажусь на привычное место и, разложив на коленях портфолио Чеснокова, пытаюсь понять, про какой такой плагиат намекал Андрей. Сам Калугин топчется возле шефа у окна, пытаясь ему что-то втолковать, а Зимовский вновь устраивается напротив меня и бросает настороженные взгляды на начальника и его гостя. Видимо, речь у них о каких-то специфических производственных тонкостях и шеф восклицает:

— Я не специалист, Андрей!

— Борис Наумыч.

В зал заходит Чесноков, с портфельчиком в руках и проходит в начало стола, где останавливается возле Андрея и потом вопросительно смотрит на меня. Закрыв папку, ставлю ее вертикально, уперев себе в колени. Егоров, отступив от Калугина, отворачивается к окну, давая возможность начать разговор другим. Анатолий любезен:

— Добрый день. По какому поводу консорциум?

Инициативу на себя берет Андрей — коснувшись рукой плеча Чеснокова, он не лукавит:

— Да, все, по-твоему.

Чесноков оглядывается на Калугина, продолжая удерживать радушное выражение на лице:

— О, здорово! Какие люди.

Потом ко мне:

— А что делает здесь этот товарищ?

Похоже, нервничает засланный казачок, чует погибель. Краем глаза вижу, как улыбка сползает с его лица, но пока молчу, чуть склонив голову набок — предоставляю возможность все объяснить самому виновнику поднятой бури. Андрей, усмехнувшись, оглядывается на Егорова, который уже развернулся и внимательно следит за перепалкой. Калугин переходит в наступление:

— Э-э-э…, скажите Анатолий, можно взглянуть на ваше портфолио?

— Не понял?

Наумыч поторапливает:

— А что тут непонятного, покажите нам свое портфолио.

Внимательно слежу за спорящими, и готовлюсь к нанесению главного удара. Анатолий наклоняется в мою сторону:

— Маргарита Александровна, может быть, вы объясните, что здесь происходит?

На самом деле я меж двух огней — это же я принимала Чеснокова на работу. Если бы Андрей еще тогда посмотрел портфолио и нашел этот свой плагиат, не пришлось бы сейчас здесь оправдываться и мне. Не такой уж я специалист в фотографах-профессионалах, меня обмануть легче, чем Калугина. Лица присутствующих, как по команде, поворачиваются ко мне, и я кидаю на стол папку с фотографиями:

— Пожалуйста.

Поставив локти на поручни кресла, и сцепив пальцы в замок, отворачиваюсь, показывая Анатолию, что союзницу в моем лице он не найдет. Чесноков кисло улыбается:

— По аккуратнее, пожалуйста.

Андрей тянется за папкой и язвит, бросая укоризненный взгляд в мою сторону:

— Ну, действительно.

Взяв альбом в руки, он разворачивает его к себе, открывая обложку.

— Так, вот, меня интересует только одно — какие вот из этих работ ваши?

Он трясет альбомом и я, уже представляя дальнейшее развитие сюжета по ролям, с ехидной улыбкой жду ответа. Чесноков, возмущенно качает головой:

— По-моему, это — хамство!

Калугин вздергивает брови вверх, а Егоров не может удержаться:

— Нет, нет, это не хамство. Просто покажите, вот, пальчиком, какие здесь ваши работы.

Анатолий уверенно и членораздельно повторяет, указывая на первую фотографию с негритянкой:

— Здесь все работы мои.

Зимовский с кислой физиономией отводит взгляд, качая головой. У Антохи нюх на опасность почище, чем у бойцовой собаки, он прекрасно понимает — просто так, Калуга, такие вопросы задавать не станет. Андрей делает удивленное лицо:

— Серьезно?

Перелистнув пару страницу, добавляет язвительно:

— Н-н-н, а мне показалось, наверно, что вот эта работа Беляева.

Мне снизу не видно, но я помню это фото, Андрей показывал — там обнаженная девица прижимается к мутному стеклу — все прилично, красиво и эротично. Самое оно для «Мужского журнала».

— И это работа Беляева. Да и эта, и эта работа, то же Беляева.

Андрей с усмешкой смотрит на Чеснокова:

— Или он вам их подарил?

Чувствуется, что наш новый худ. ред. растерян, но пытается держать удар:

— Я не знаю никакого Беляева. А эти работы мои!

Он уверенно тычет пальцем в портфолио. Андрей продолжает свою партию и, поджав нижнюю губу, скептически кивает:

— Забавно.

Егоров позади председательского кресла, вижу, весь исстрадался, топчась там и, видимо, чувствуя себя от слишком профессиональных разговоров не в своей тарелке. Что поделать, наш главный марксист привык рубить саблей, а не выяснять тонкости искусства. Чеснок уже нервничает:

— Что тебе забавно?

— Ну, просто Беляева вся Европа знает.

Прикрыв глаза, отворачиваюсь, может Европа и знает, а я вот нет. Вот и дала маху.

— А ваш художественный редактор ничего не знает, ну хотя снимает один в один.

— Слушай, ты.

— Что?

Пора вмешаться в эту песочницу, и я вскакиваю:

— Стоп — машина!

Вместо профессиональных доказательств, детский сад и драка за игрушки. Влезаю между спорщиками, удерживая Андрея, потом разворачиваюсь к Чеснокову:

— Я сделала запрос в Нью-Йорк. Никакой Анатолий Чесноков у Гарри Рэйнольдса не работал или вы там под псевдонимом проживали?

Оставив висеть вопрос в воздухе, усаживаюсь на прежнее место. Или он не Гарри, а Джеймс? Нет, Дэн! А, какая разница… Чесноков блеет хорохорясь:

— Я не совсем понимаю, что здесь устроили.

Егоров не выдерживает и, оттесняя Калугина, выскакивает из-за кресла, наливаясь кровью:

— Слушай, пошел вон отсюда!

Анатолий совсем теряется и удивленно ведет головой:

— Что…, фх-х-х..., не понял?

— Пошел вон, я сказал. Или может сейчас охрану вызвать?

Я уже не вмешиваюсь, наблюдаю, как Зима исподлобья смотрит на разбушевавшегося шефа, а Андрей стоит, опустив глаза в пол. Чесноков еще трепыхается:

— А у меня контракт.

— С этим контрактом можешь смело пройтись в туалет!

Действительно, там наверняка есть про испытательный срок, и спорить бесполезно. Калугин кладет руку на плечо Егорову, пытаясь успокоить бушующий смерч, но Наумыч продолжает выплескивать негатив:

— Да! Если будешь подавать в суд, не забудь, что Монну Лизу нарисовал тоже ты!

Отвернувшись, усмехаюсь, не обращая внимания на недобрый взгляд Зимовского — что еще раз подтверждает, что без этой гниды не обошлось. Андрей предпринимает новую попытку погасить тайфун:

— Борис Наумыч, не надо, успокойтесь.

Оглядываюсь на троицу спорщиков, не убирая усмешку с губ. Калугин вручает Чеснокову его фальшивое портфолио на дорожку и тот кланяется в мою сторону:

— Честь имею!

Весьма сомнительное утверждение. Как только дверь за ним закрывается, Зимовский вскакивает со своего места и устремляется, огибая стол прямо ко мне, расталкивая всех на пути:

— Ну, что, может, объяснишь?

Встав позади моего кресла, он нависает сверху, словно карающий меч. Наверно таким сейчас себя и представляет. А что, лучшая защита — нападение. Насупив брови, спокойно переспрашиваю, даже не повернув головы:

— Объяснишь, что?

— Каким образом, у нас в редакции оказался человек с липовым портфолио?!

Мне бы тоже хотелось это знать, и к тому же почему он оказался именно из «Мачо», куда Зимовский с Лазаревым уже сливали один раз нашу обложку. Но сейчас главный вопрос другой — как выпутываться. Вяло отбиваюсь:

— Слушай, Зимовский сядь, не до тебя сейчас.

— Чего-о-о?

Ничего. Можно подумать ты знаешь, кто такой Беляев, блин! Егорову тоже не нравится идиотское выступление Антона и он пресекает его:

— Не мельтеши, Зимовский.

Шеф разворачивается к нему спиной, погружаясь в свои думы, а Андрей брезгливо разглядывая Антона, складывает руки на груди. Моська тявкает на слона:

— Что значит, не мельтеши!

Он даже переходит на визг:

— Главный редактор не может отличить снимки Беляева...

Начальник перебивает его, разводя руками:

— Я тоже не мог отличить, эта не наша работа и все мы тут лопухнулись.

Антоша себя причислять к лопухнувшимся не желает:

— Почти, все.

Но Егоров однозначен:

— Все, кроме Калугина. Если бы не Андрей, то…

Калугин скоромно кивает:

— Да, ладно, ладно.

Зимовский, не чувствуя поддержки при атаке на моем фронте, переключается на другой и продолжает орать, видимо желчи у него еще много:

— Давайте ему благодарность объявим! Спасибо художественному редактору журнала «Мачо» за то, что решил наш кадровый вопрос!

Егоров, смотрю, уже достал свой заветный пузырек и вытряхивает таблетки. Прерываю вопли, не поднимая головы:

— Слушай, Зимовский.

— Что?

— Шел бы ты…

Оборачиваюсь, оглядывая злобного укурка с ног до головы:

— Работать.

Тот вновь склоняется, хватаясь за спинку моего кресла и нависая:

— Слышь, ты, Маргарита Александровна!

Егоров, с набитым таблетками ртом громогласно прерывает змеиное шипение, заставляя Антона заткнуться и настороженно оглянуться:

— Я полностью согласен с предыдущим оратором! Значит, так, марксисты-ленинисты…

Он со стуком ставит на стол пузырек и Зимовский, скривившись, выпрямляется, поправляя галстук.

— Врага народа мы вычислили, а теперь все в шахты и к забоям, и к станкам. Все!

Теперь нужно думать, как к понедельнику исправлять ситуацию. Не мигая, застываю, глядя прямо перед собой и перебирая варианты. Может попросить Андрея? Егоров, думаю, премиальные найдет.

Начальник отворачивается к окну и Зимовский бросает в его сторону:

— Ню-ню.

И идет на выход.

* * *

В результате получается даже лучше — как мне рассказывает сам Егоров, через часок tet-a-tet, ему таки удалось уговорить Андрюшку уволиться из «Мачо» и вернуться к нам! И даже если там попросят отработать законный срок, он уже в понедельник готов параллельно заняться подготовкой нашего номера! Но я, все же, надеюсь, что трудиться на два фронта ему не придется!

После работы приезжаем с Андреем ко мне домой практически одновременно, и я рада этому — спешила управиться с намеченными делами пораньше и получилось. Сомовой еще нет, а может еще нет, и я тащу на стол, в гостиную, свечи, фрукты и вино — создавать романтическую обстановку и отмечать нашу с Андреем победу. Забравшись с ногами на диван, подсунув их под себя, жду, пока Калугин разольет красное вино. Развернувшись ко мне, он протягивает бокал, а когда я забираю и подношу к губам, кладет руку на спинку дивана мне за спину, задавая романтический интим. В комнате полумрак, горит торшер, сияют две свечи, стоящие на столе. Здесь же бутылка вина, тарелка с виноградом, апельсином и яблоком. Хорошо сидим, можно сказать душевно. Я не нарадуюсь, что Андрюшка опять будет рядом, что я его буду видеть каждый день. Калугин рассказывает о перипетиях своего ухода:

— Никто насильно удерживать не стал. Так что с понедельника выхожу на работу.

И это замечательно! Не могу сдержать эмоции:

— Ну, как же, все-таки, здорово, что ты вернулся!

— Ты не поверишь, я и сам рад.

Наши лица совсем близко друг к другу и я купаюсь в этой близости, в его глазах, в его губах. Так бы сидела и сидела, и никуда бы не отпускала. Даже домой.

— Ты больше никуда не уйдешь?

— Не-а.

Чокаемся, и я стреляю в него глазами:

— Обещаешь?

Он трется своим носом о мой и шепчет:

— Клянусь.

Наши ласки продолжаются, и я забываю обо всем на свете, растворяясь в этом чудесном вечере. Калугин даже стонет, а потом, отстранившись, отставляет свой бокал в сторону, на стол:

— Иди-ка ко мне.

Да! Мы будем целоваться! Чувствую его руку на колене, и Калугин опять начинает тереться носом, а потом ловит мои губы своими. Приоткрыв их навстречу, закрываю глаза от удовольствия, отдаваясь ощущениям. Вот мужская рука перебирается на мою руку, переползает на плечо, опять спускается, лаская ногу, и потом скользит по бедру, вверх, вызывая дрожь. А губы, поцелуи, смещаются на шею, опускаются ниже в вырез платья. Мне хочется подвинуться и подставить грудь под эти губы, подставить напрягшийся сосок, который будто покалывают электрические разряды. Во всем теле разгорается жар, который поднимается к груди, делая ее тяжелее и затрудняя дыхание, а потом волной скатывается вниз, наливая чугуном ноги и заставляя тупо ныть низ живота. Мне реально становится труднее дышать, труднее думать. Ни одной мысли…, просто чего-то хочу, даже не знаю чего: желаю, предвкушаю и внутренне готовлюсь. Я слышу, тяжелое дыхание Андрея, свое прерывистое дыхание и это меня заводит сильнее и сильнее. Не знаю, откуда пришло это сравнение, оно пришло и все… Голова туманится, и я откидываю ее назад, приоткрывая рот и уже не думая ни о чем…

Несколько дергающих движений за завязки у груди возвращают мое сознание, и я смотрю что там. Андрей, уже не соображая, тянет бутафорские полоски на блузке, пытаясь проникнуть дальше. Не так, они же ничего не развязывают, только украшение... Стоп — машина! Меня пугает мое беспомощное состояние, моя готовность забыться и я дергаюсь, чтобы уклонится от Андрея, и даже спускаю одну ногу вниз с дивана, готовая сорваться и бежать. Оно беспомощное не потому, что Калугин груб или применяет силу, оно беспомощное в том, что само готово раскрыться навстречу. Раскрыться и отдаться... И это страшнее всего! Еще чуть-чуть и я совсем потеряю голову и контроль. Не глядя на Андрея, судорожно дергаю завязки из его рук, пытаясь снова соорудить бантик. Калугин кладет руку мне на бедро и почти стонет:

— Маргарита, ну что не так?!

Я понимаю, его недоумение — попытка открыть мне грудь и поцеловать это даже меньше, чем когда мы мокрые от дождя целовались до одури два месяца назад, и я была в его руках почти обнаженной, в одной комбинашке. Тогда ласки были смелее, и я не возражала. Но соображала! И было легче, чем теперь! Да, мы движемся не вперед, когда мужчина и женщина постепенно сближаются, а назад. Я это понимаю. Но тогда не было того, что со мной происходит сейчас. Не было! Я теряюсь в его ласках, забываюсь и ничего не могу с собой поделать!

Трясу отрицательно головой, все сильнее накручивая себя. Одно дело фантазии, сны про любовь и про это, и совсем другое потерять контроль и поддаться слабости. Изменить все — и свою жизнь, и его, и мучиться тем, что он любит совсем не то, что видит, совсем другого человека.

— Все не так!

Опускаю голову вниз, продолжая ковыряться в бантике и не смея поднять на Андрея глаза.

— Ну, ты может, объяснишь?

Мне все труднее сдерживать себя, вот и все объяснение. А признаться в том, в чем признаться надо обязательно, страшно — вся эта сказка рухнет и раздавит меня своими обломками. Чувствую себя самым несчастным человеком на земле — и себя жалко и Андрюшку тоже жалко. Поднимаю голову, хмуря брови над заблестевшими глазами, и тяну время, не зная, что говорить:

— Что, объяснить?

Мы уже все это проходили, и не по одному разу… Увы, обещанное его терпение не продержалось и недели. Андрей отворачивается:

— Марго, ну я же вижу, что тебя что-то сдерживает.

Я опять в раздрае и потому лишь неуверенно отнекиваюсь, судорожно вертя бантик пальцами:

— Да, не выдумывай.

— Маргарит, ну, перестань, пожалуйста.

Тяжело вздыхаю, оказываясь опять на перепутье: Сомова же сказала, что он меня бросит, если скажу. Отрицательно трясу головой. Андрей пытается убедить меня признаться:

— Стоп, если есть какая-то проблема, то зачем ее держать в себе?

А если не скажу, и он как-то узнает, то бросит тем более. Полная нерешительности только шлепаю губами — куда ни кинь, везде клин и безнадега. Калугин удрученно хмыкает:

— Ну, мы, как только с тобой доходим до…

Андрюшка, Андрюшка, мне бы твои проблемы… Дело же не в том, чтобы переспать, дело в том, как потом жить с этим, причем долго и счастливо. Сижу, понуро опустив плечи и вцепившись пальцами в диван. Калугин, взмахнув рукой, крутит ею в воздухе, подыскивая слова, и продолжает рассуждения, которые до меня сейчас далеки, как до луны и которые я слушаю в пол уха.

— До определенного момента тебя…, ну…, останавливает, и ты сдерживаешься. И как тумблер переключают какой-то.

Ну, значит, не надо доходить до…, и все дела. Пытаюсь что-то придумать, и не получается. Остается выдавить из себя улыбку, елозя по дивану и мотая отрицательно головой:

— А... Андрей, давай сменим тему.

И еще можно сунуть бокал чокаться. Увы, мои жалкие потуги уйти от ответа не удаются. Андрей, все сильнее раздражаясь, настаивает:

— Да почему мы должны сменить тему?!

Потому что я боюсь. Повлажневшими глазами смотрю прямо перед собой и молчу. Его рука тянется к моему подбородку, поворачивая лицо к себе:

— Маргарит.

Мы снова смотрим друг другу в глаза.

— Пожалуйста, если у тебя есть какая-то проблема.

Он трогает мой локоть:

— Давай решать ее совместно.

Безумно этого хочется. Совместно. И страшно, что совместно не получится. Калугин ищет в моих глазах подтверждение:

— Да?

Открыв рот, так и не могу ничего вымолвить, лишь отворачиваюсь, уткнув щеку в плечо. Я как загнанная в угол крыса — глаза мечутся вокруг в поисках выхода, а выхода-то нет. И хочется плакать…

— Марго.

Отвожу взгляд от Калугина и молчу. И мы уже не можем, как прежде радоваться жизни, смотреть друг на друга влюблено и целоваться. Он уходит домой, чмокнув в губы на прощение, а я остаюсь. Остаюсь вздыхать, как больная корова, фантазировать что все как-нибудь само собой рассосется и переживать за себя и за того парня.