День за днем - 2 (гет)

Сон на мою психику действует благотворно, и утром я выползаю из спальни почти спокойной. Прямо в пижаме, размахивая руками и шаркая шлепками, топаю к Сомовой на кухню. Голос тоже вполне бодр:

— При-и-вет.

Анюта занята уборкой вчерашних продуктов в холодильник и лишь недовольно бурчит:

— Угу.

Обхожу кухонный стол, что бы сесть напротив Сомовой — странно, что она еще не ушла, у нее, вроде, утренний эфир.

— А чего это ты еще дома?

Анька бурчит, повышая голос:

— Чего еще дома? Между прочим, кто-то оставил всю еду на столе.

Было дело. Но, честно говоря, на тот момент, мне было на все эти продукты н-н-накласть с высокой колокольни. Если бы протухли, с утречка бы и выкинула… Равнодушно откидываюсь на табуретке назад, прислоняясь спиной и затылком к стенке и прикрывая глаза. Анютка продолжает квохтать:

— И рыбу в духовке! Кстати, ею пропах весь дом.

Не открывая глаз, опускаю голову вниз — пусть проорется. Мне ее рыба по барабану — тут жизнь дала трещину, а она про духовку. Сомова заканчивает:

— Я уже полчаса это все убираю!

Она лезет в холодильник, а я, пользуясь моментом, прошу, страдающе выделывая руками в воздухе сложные магические пассы:

— Анечка, сделай мне, пожалуйста, кофе.

Та возмущенно кричит:

— Чего-о-о? У тебя у самой руки есть!

Чего это она? Подумаешь, со стола убрала. Или у нее ПМС? Дернув плечом, недоуменно гляжу на подругу:

— Слушай, ты чего такая злая то с утра?

Сомова нервно хватает стакан со стола и допивает сок, продолжая булькать оттуда:

— Я с утра, между прочим, очень даже была добрая.

Мы с Фионой осуждающе смотрим на Аньку, и я качаю головой:

— Ой, ну Ань, убрала, ну елы-палы. Спасибо, что тебе теперь ноги целовать?

Сомова отрывается от своего стакана:

— Не надо мне ноги целовать, просто такую моду взял…

Взял… Злобный Сомик, как всегда, переходит на мужской род — любит она меня этим поддеть. Все сюсюканья «ты женщина, ты женщина» вмиг исчезают, с коротким и едким вопросом «зачем мужику прокалывать уши?». Напрягаюсь, но не поддаюсь:

— Какую моду?

Сомова недовольно отмахивается и снимает свой пиджак со спинки стула:

— Ну, вечно везде все разбросать — крошки, посуду, а я убирай за тобой!

Она надевает пиджак, продолжая сопеть и что-то бурчать под нос. Я не согласна. Во-первых, врет — за ребятами, когда приходили на ежегодный слет, убирала исключительно я, от ее помощи отказалась.

Или вот когда засор был с потопом — это же она срач в раковине устроила. Да и Борюсик ее, когда тут жил и пьянствовал, чистоплотностью отнюдь не отличался. А ведь я только один раз замечание сделала! Во-вторых, что значит моду? Можно подумать раньше было по-другому? К тому же вчера был форс-мажор, могла бы и посочувствовать подруге. Сама из-за своего Егорова чуть ли не каждый день в истерике бьется, а мне уже и разок по переживать нельзя… Да я и сама навела бы порядок! Начинаю заводиться, пожимая плечами:

— Да, я не прошу тебя убирать-то!

Сомова машет рукой:

— Ха, ты не просишь убирать… Да, если бы я не убирала, ты бы тут уже плесенью давно бы заросла.

Да меня тут нет целыми днями, домой иногда в 10 ночи приползаю! Недоуменно качаю головой:

— Слушай, я, вообще-то, работаю с утра до вечера.

Сомова хватает чашку со стола и пьет теперь из нее, бросая на меня из-за ее края вытаращенными глазами обвинительные взгляды:

— А я по кабакам шляюсь, да?

Не по кабакам. Но по пол дня, частенько, дома сидишь. А чего тебе тут еще делать, как не убираться и готовить? Устало закрываю глаза:

— Сомова, ну что ты от меня хочешь с утра — пораньше?

Та обходит стол, останавливаясь напротив, и ставит ультиматум:

— Знаешь что, либо я тогда увольняюсь, и ты мне платишь…

Начало заманчивое…. Тянусь рукой назад почесать спину:

— Либо?

Сомова демонстративно отворачивается, размахивая руками:

— Либо найди себе домработницу!

Процесс чесания затягивается, и я ворчу:

— М-м-м… Делать мне больше нечего.

Я в этой квартире три года живу, и большую часть без Сомовой и всяких домработниц. Анька тычет рукой в сторону плиты и раковины:

— Ну, тогда вставай сама, либо купи себе эту…, машину посудомоечную.

Вот, зануда! Две тарелки мыть посудомоечной машиной? Приоткрыв веки, уныло прошу:

— Так ты сделаешь мне кофе или нет?

Сомова упирает руки в бока:

— Для особо одаренных повторяю еще раз — у тебя у самой руки есть, а я пошла на работу!

Она ставит чашку на стол и я, склонив голову набок, отворачиваюсь:

— Отлично.

Анька уже на выходе и я кричу ей вслед:

— Значит, с вечера нам испоганили настроение, давайте с утра добьем, да?

От двери ответный вопль:

— C добрым утром!

Хлопает дверь и звякает замок. Дура! Ну, точно, месячные.

* * *

Желание источать холод и презрение к трусливым обманщикам, заставляют потратить на сборы больше времени, чем обычно… Ха, женщину он разглядеть не может, видите ли… Гладко приглаженные волосы собраны сзади в пучок и скреплены лентой с белой розой в блестках, на мне белая блузка с узкой юбкой ниже колен и синим пиджаком, на лице загорелый тон, ресницы, как у лани и яркие губы — Андрей Николаевич горько пожалеет, что не пришел вчера. Не женщина, а сплошная мечта. Выхожу из лифта, прижимая локтем сумку, висящую на плече, провожу пропуском по щели звенящего автопограничника и иду дальше к секретарской стойке, к Люсе с Галей.

— Привет.

Людмила расцветает:

— Доброе утро, Маргарита Александровна.

По мне, побыстрей, пока не забыла, сбросить с плеч Анькину задачку, и я закидываю удочку нашим девушкам:

— Девчонки, слушайте, вопрос на засыпку. У вас случайно н-нет знакомых, которые могут… порекомендовать домработницу?

Галина удивленно поднимает брови и усмехается:

— Домработницу? Какую домработницу?

Судя по-дурацкому вопросу мое обращение не по адресу.

— Ну как какую? Обычную. Убрать, помыть посуду там…

Любимова кривится, оглядываясь на Людмилу. Понятно, дескать, зажралась Маргарита Александровна. Люся, любезно улыбаясь, выглядывает из-за Галины:

— Да нет вроде бы.

Блин, значит, придется тратить время на всякую ерунду. Морщась, отворачиваюсь:

— Черт.

Любимова неожиданно дает совет в тему:

— А ты посмотри объявления «ищу работу».

Точно! Есть даже такие газеты, кажется. С интересом смотрю на Галку — вот что значит опыт. Замерев на мгновение и переварив, перевожу взгляд на Людмилу:

— А… Люсь, глянешь, не в службу, а в дружбу? Глянешь, а? Ладно?

Та нехотя соглашается:

— Ну…, х-хорошо.

А мне большего и не надо — довольная, что скинула на кого-то хоть эту заботу и можно не заморачиваться, быстренько ретируюсь к себе в кабинет, на ходу бросая:

— Спасибо! Я тебе потом сеном откошу.

* * *

Следующий час накрывает текучкой и, в принципе, думать о происшедшем вчера некогда. Случилось и случилось, переживем, новый день — новые проблемы и нечего думать о старых.

Вон, звонки, один за другим — то из типографии, то из модельного агентства, то от рекламщиков. Можно сказать, присесть некогда. Завершаю очередной разговор, на этот раз по мобильнику, и в кабинет буквально врывается Андрей, что-то прикрывая под пиджаком.

— Можно? Только один вопрос!

Отхожу от окна к столу, бросив украдкой взгляд в сторону Калугина и бормоча в трубку:

— А…, извините! Я больше не могу разговаривать, у меня люди. До свидания!

Захлопнув крышку, опускаю руку c телефоном вниз и разворачиваюсь лицом к Калугину:

— Слушаю вас, Андрей Николаевич.

Если заявился опять нести лабуду, про соседей и собак, то зря — обвинять и судить буду по всей строгости закона. Калугин продолжает копаться под своим пиджаком, и я отворачиваюсь отложить телефон на стол, а когда снова гляжу на Андрея, он ловко вытаскивает наружу большой букет алых роз:

— Вот, это тебе.

У него сейчас такие добрые глаза, что все желание ругаться куда-то пропадает. Мне приятно. К тому же это означает, что он действительно пытается исправить вчерашнюю слабость и вовсе не жаждет отгородиться от меня.

— Ничего себе, спасибо.

Но так сразу сдаваться и прощать сорванный вечер и полу бессонную ночь мне тоже не хочется. Пытаюсь прорваться мимо, гордая и строгая, но путь закрыт, и я возвращаюсь за стол:

— Только, с чего это вдруг?

— Марго, ну, Марго, пожалуйста, ну, не обижайся.

Он следует за мной со своим букетом:

— Ну, поверь, мне. Честное слово, самому было очень обидно.

На языке вертится детская присказка «честное слово — врать готово». Но я лишь морщу лоб:

— Да я верю, верю, верю…. Как собака?

— Какая собака?

Усмехаюсь — уже и забыл, чего вчера наплел.

— Ну, которая потерялась.

— А господи, так сама вернулась ночью, все нормально.

А говорил, что краснеет, когда врет. Тоже, наврал?

— Да?

— Угу.

Склонив голову набок, смотрю в пол — что же мне с тобой делать, горе ты мое луковое. Поджав нижнюю губу, качаю головой:

— Какая умная собака.

— Ну, да.

Калугин так и стоит с букетом в руках, с жалким несчастным видом.

— Марго, ну так я прощен или нет?

Куда ж я с подводной лодки. С грустной усмешкой гляжу на него:

— Ну, а куда я денусь?

— Спасибо.

Мы тянемся друг к другу губами, я подставляю свои, но Андрей вдруг дергается в сторону, отворачиваясь и кашляя:

— Извини.

Прикрывает рот тыльной стороной руки и не может остановиться:

— Кхе, кхе…. Кхе, кхе…

Отворачиваюсь — как то странно резко ему поплохело. Потом снова бросаю взгляд:

— Что случилось?

Андрей мотает головой с покрасневшими глазами:

— Ничего не понимаю, горло. Сначала мама, теперь я.

— А где это ты умудрился?

— Ой, я не знаю, продуло наверно. Долго ли умеючи, как говориться.

Интересно, это правда или очередная потерявшаяся собака? Калугин раскручивает пиджак за вешалку, и я интересуюсь деталями здоровья:

— А температуры нет?

— Температуры? Да нет, температуры вроде нет.

Он трогает и вытирает лоб тыльной стороной руки.

— Я меду с чаем с утра хватанул — нормально, легче стало. Пойду я?

Оставив цветы на столе, он пятится к двери. Да-а-а… Кашель кончился, а желание меня поцеловать так и не появилось. Похоже, это все-таки была собака. Удивленно веду плечом:

— Ты уже уходишь?

— Ну, да, пока чай… Да и видишь, работать же еще нужно.

Чего, чай? Точно собака. Опустив глаза и отвернувшись, киваю:

— Ну, тогда удачи и…

Смотрю на стол:

— Спасибо за цветы.

Калугин продолжает отступать спиной к двери:

— Да…, э-э-э…, кхэ..., на здоровье, как говориться.

С грустной усмешкой наблюдаю за ним — похоже, он меня боится.

— Ну, я пойду?

— Иди.

— Пока.

Он уходит, приложив ладонь ко рту и еще раз покашляв:

— Кхе, кхе.

Артист больших и малых театров.

* * *

Чем больше думаю об этом, тем сильнее меня беспокоит поведение Андрея. С одной стороны он говорит о гарантиях, с другой, что любит меня, с третьей кашляет и давится, когда целует, и не хочет встречаться. Чему верить? Даже если будет сто гарантий с печатями, он что перестанет кашлять и давиться? Нет, конечно. И разве можно любить, испытывая отвращение? Тоже, нет... Как бывший мужчина, я понимаю его страхи, но они совершенно беспочвенны и мне хочется Андрюшку успокоить — я женщина во всем и даже думаю уже по-женски. Весь остаток дня, при любой возможности высматриваю Калугина, пытаясь улучить момент и подойти. Или позвать к себе. Сквозь раскрытые жалюзи вижу, как Андрей заходит на кухню, и торопливо выхожу из кабинета, останавливаясь в дверях. Вот он появляется в проеме кухни с чашкой в руке, и я напрягаюсь, сжимая папку в руках, готовая рвануть к нему по первому намеку. С надеждой гляжу, как Калугин делает несколько шагов в мою сторону, останавливается, и я дергаюсь навстречу, но нет — Андрей резко разворачивается, вместе с чашкой, к ближайшему сотруднику, изображая деловитость:

— Стой, подожди, что это у тебя?

Значит, не показалось, он действительно меня избегает. Бросив в сторону Калугина взгляд полный грустного разочарования, возвращаюсь в кабинет и занимаю прежнюю позицию, подсматривая сквозь жалюзи. Андрей быстро заканчивает разговор, и я тут же бегу опять к двери, выскакивая в холл. Практически сталкиваемся перед кабинетом, так что ему даже приходиться увернуться и проявить чудеса эквилибристики, чтобы не облиться самому и не облить меня.

— Оп! Те…, извини.

— Ничего страшного …. Как дела?

— Да, спасибо, нормально, а что?

— Да нет, ничего.

Оглядываюсь в сторону распахнутого кабинета:

— Может, зайдешь?

— Слушай, я бы с удовольствием. Меня Наумыч работой загрузил по самые…

Работой? А чего я не в курсе? Обычно же через меня все. Удивленно смотрю на Андрея:

— Какой работой?

— Да тут пошли какие-то рекламодатели и… И я, почему-то сейчас должен сидеть заниматься полиграфией. Ничего не понимаю.

Он негодующе трясет головой, и я опускаю глаза — может, действительно все выдумываю и он занят по самые уши? Ну не может же он настолько быть вруном?

— М-м-м... Понятно.

Заглядываю в чашку к Андрею:

— Кофе?

— Ага.

Значит, пять минуток-то есть? Потупившись, прошу:

— Ну, может, вместе посидим, попьем?

Пытаюсь поймать взгляд, но он слишком быстро мечется по углам и Калугин мотает головой:

— Ой, слушай, я это… Как говориться без отрыва от производства. Поэтому…

Возразить мне нечего и остается только вздохнуть:

— Ясно.

— Извини. Ну, пойду я?

— Да, иди.

— Угу. Ну-у-у …, увидимся?

— Да, конечно.

Он уходит, облегченно вздыхая, и это лишний раз убеждает меня, что его поведение не случайно, и не сулит мне ничего хорошего. Утренние цветочки ничего не значат — Андрей шарахается от меня, дистанцируясь, отгораживаясь, отдаляясь. Так и стою, печально глядя вслед и теряя остатки надежды. «Увидимся»… Завтра на работе?

* * *

Но я упорная — не проходит и часа, как я снова отлавливаю Калугина. Почти отлавливаю…

Когда возвращаюсь из туалета и заворачиваю из коридора в холл, вдруг вижу выходящего из своего кабинета Андрея — правда он тут же дергается развернуться и кинуться в другую сторону. Я уже открываю рот окликнуть и затормозить беглеца, но он оказывается шустрее и успевает спрятаться у себя за дверью. Детский сад, малышовая группа. Разочарованно останавливаюсь, а потом сворачиваю к себе. Дойти не успеваю: откуда-то со стороны на меня налетает Людмила с радостным воплем. Останавливаемся возле кулера с водой у несущей колонны. Люся, вцепившись двумя руками в рабочую папку и сверкая на меня счастливыми глазами, вдруг заявляет:

— А! Маргарита Александровна, я нашла!

В смысле? Я ничего не теряла, да и другие вроде тоже… Удивленно открыв рот, жду пояснений.

— Что, ты нашла?

— Как что, горничную!

Горничную? Ну, это радость для Аньки, а не для меня. Меня больше другое волнует, и я оглядываюсь на кабинет Калугина. Сидит, прячется… Вздыхаю:

— А, да, спасибо.

— Значит, она очень ответственная и очень хорошо готовит.

— Хорошо, Люсь, спасибо, молодец.

Секретарша протягивает исписанный клочок:

— А вот ее телефон.

— Э-э-э..., Люсь, давай ты ей сама брякнешь? И пусть завтра к девяти приходит.

Та кивает:

— М-м-м… Угу… А куда?

— Н-н-ну как куда? Ко мне домой.

— А-а-а, ну хорошо, да, конечно.

Люся упархивает за свою стойку, а я снова смотрю, на дверной проем кабинета Калугина…. Там шевеление… Подаюсь вперед, опустив руки вниз и прижимая ладони к юбке. Он выскакивает из дверного проема, сразу натыкаясь на мой взгляд, и я окликаю:

— Андрей!

Калугину приходится сворачивать в моем направлении:

— А, да?

Он подходит совсем близко, изображая сосредоточенное внимание. Осторожно улыбаюсь:

— Скажи, пожалуйста, ты что, меня избегаешь?

— Да нет, ты ошибаешься, почему?

Приподняв бровь, и чуть пожимая плечами, отворачиваюсь:

— Ошибаюсь?

— Да, именно.

То есть, проблем нет? Нервно вздыхаю:

— Ну, тогда, может быть, вечером увидимся?

Замерев на секунду, он неопределенно ведет головой, потом кивает:

— Да…, ф-ф-ф..., не вопрос... Конечно, увидимся, я тебе позвоню и....

Не хватает добавить — «как-нибудь»…. Знакомые мужские формулировки. Понимающе киваю:

— Ну, спасибо, и на этом.

Деловитый Калугин лепечет, бросая взгляды на лифт:

— Да нет, ты… Мне в типографию надо, извини. А то не успею просто, прости.

Он щелкает пальцами по папке, которую держит в руках. Сцепив у живота опущенные руки, всепонимающе улыбаюсь — конечно, откуда времени взяться, если все время бегать от меня и прятаться. Отступив, он торопится сбежать, и я провожаю Андрея взглядом. Что-то мне подсказывает, что сегодня звонка ждать бесполезно. Кивнув своим мыслям, прикрываю глаза, а потом отворачиваюсь, грустно обозревая суетящийся вокруг народ.

* * *

Домой приезжаю, когда за окном уже темно. Анюты нет — сегодня она обещала припоздниться и потому не сможет скрасить мое паршивое настроение. Распустив лохмы и переодевшись в спортивные штаны и синюю маечку с тонкими бретельками, отправляюсь на кухню — пора оценить запасы нашего холодильника на вечер. Когда раздается трезвон мобильника, срываюсь с места и, шаркая шлепками лечу в гостиную — надежда умирает последней и очень хочется, чтобы это и правда оказался Андрей. Открыв крышку, прикладываю к уху:

— Алло!

— Добрый вечер, Марго.

Он! Обхватив себя рукой под грудью, с довольной улыбкой отправляюсь бродить по комнате.

— Привет.

— Н-ну…, вот Марго, решил позвонить… Гхм, узнать, как твои дела.

По крайней мере, позвонил… Вздохнув, убираю прядь волос со лба, отправляя ее за ухо:

— Да, потихонечку.

Левой держать трубку неудобно, и я перекладываю телефон в правую руку, к другому уху.

— Ты знаешь, я тут подумал: как ты отнесешься к тому, если я приглашу тебя сегодня на ужин?

После вчерашних и сегодняшних выкрутасов это просто удивительно. Даже не верится! Я вообще была уверена, что его пауза на раздумья теперь затянется на неделю, если не на две. Растерянно переспрашиваю:

— Меня? Куда?

— Ну, к себе, если ты конечно, не против.

К себе?! Сердце начинает биться, словно бешенное и я молчу, все еще не доверяя ушам.

— Алло, Марго?

Похоже, все не так грустно, как я навыдумывала. Так ошарашена новым поворотом, что никак не могу сказать что-то внятное:

— А-а-а…О-о…, пс-с-с… С чего я должна быть против?

— То есть, ты приедешь?

— Конечно, приеду.

Хмыкаю — не то, что приеду, прибегу и прилечу!

— А, слушай... А скажи мне, пожалуйста, чтобы ты хотела на ужин скушать?

Смешно. Какая разница! Перекладываю трубку опять в левую руку — хочется держаться уверенно, но, кажется, это не слишком удачно получается, и руки и ноги ходят ходуном. Неужели сегодня? И никаких сбежавших собак? И Алиса до утра с бабушкой? Успокаиваюсь и даже, со смехом, пытаюсь флиртовать:

— Ну, обычно, на ужин я ем еду!

— Да, действительно, я мог бы догадаться. Логично. Уж что-что, а еды у меня навалом. Ну, то есть я тебя жду.

— Через час буду!

— Все, давай, целую, пока.

* * *

Несмотря на цейтнот, полчаса уходит на сборы и наведение красоты — несмотря на позднюю осень, сегодня хочу быть радостной, соблазнительной и весенней… Весенняя соблазнительница — самое оно для романтического вечера вдвоем — к коротенькому платьицу, оно без рукавов и заметно выше колен, у меня широкий блестящий белый пояс и все та же, что и утром блестящая роза в волосах, украшающая широкий пучок. Сиреневый с блестками маникюр занимает больше время, чем я рассчитывала и в результате опаздываю. Как только Андрюшка открывает дверь в квартиру, обворожительно улыбаюсь и вплываю прямо к нему в объятия:

— При-ве-е-ет…

— Привет.

Я чувствую его руки у себя на талии, и прямо у двери мы целуемся. Давно бы так! Оторвавшись, Калугин кидается прикрыть входную дверь, а я втягиваю носом вкусные запахи из гостиной. Все хорошо. Все позади… Мой голос немного садится от нервного напряжения — все равно волнуюсь и внутри неспокойно. Со

* * *

смехом оглядываюсь на Андрея:

— М-м-м, а ты не соврал!

— В чем?

— Пахнет едой.

Продолжая обниматься, мы утыкаемся лбами и совершаем наш ритуал — тремся носами, прежде чем поцеловаться…

— Да, пахнет едой.

Наши губы находят друг друга, и я уже ни о чем другом не могу думать.

Романтический пир удается, хотя мне от волнения не до еды — через полчаса еще горят фиолетовые свечи, в бокалах рубиновым цветом темнеют остатки красного вина, моя тарелка почти не тронута — там зеленый салат, красная рыба с лимончиком, винегрет, мясо, грибочки, зато вторая тарелка сильно потревожена голодным хозяином и почти пуста с оставленными в ней вилкой и ножом.

Андрей вылезает из-за стола, желая заварить кофе, и подает сигнал немного прибраться. Тут же вскакиваю помогать. Идея оказывается даже плодотворней первоначального замысла — в полумраке свечно-торшерного освещения, еще не начав уборку, мы снова начинаем целоваться. Уютно устроившись в мужских объятиях, я подставляю Андрюшке губы и млею от удовольствия. Оторвавшись, он смотрит мне в глаза, ласково проводит пальцами по щеке, а потом снова набрасывается на мои губы. Чувствую, как горят мои щеки и мне, словно кошке, хочется прижиматься и тереться о своего котика всем телом. Неожиданно Калугин дергается и резко отрывается, прерывая наш сладкий поцелуй. У него раскрасневшееся лицо и какой-то дикий взгляд. Он так хочет меня? Улыбаюсь:

— Что такое? Андрюш?

Он серьезно глядит на меня, тряся отрицательно головой:

— Н-н-н-да… Нет, нет, все нормально, все хорошо.

Ну, тогда продолжим. Надеюсь, эта заминка именно из-за того, о чем я подумала. Беру его лицо в ладони, и мы снова целуемся… Обвив за шею, я буквально повисаю на Калугине, вжимаясь в него сильнее и сильнее. Я хочу почувствовать его реакцию… Во всех местах и всех смыслах… Неожиданно Андрей вырывается, отстраняясь от меня, отводя голову в сторону. Это так тревожно, что сердце начинает биться неровно и, кажется, замирает. Его руки все еще на моей талии, а мои ладошки лежат на его груди, но и эта последняя близость рассыпается, когда Калугин отодвигается, беря мои руки в свои. Нет, он не хочет меня…. Наоборот! Ощущение надвигающийся катастрофы подступает с каждой секундой… Кровь приливает к лицу, распухшие губы беспомощно и беззвучно зовут Андрея, а испуганные глаза наполняются слезами. Калугин снова трясет головой, отворачивается и вздыхает:

— Не.

Помолчав, он снова качает головой, поджимая нижнюю губу:

— Не могу.

Нет силы оторвать взгляда от его лица… Я понимаю, о чем он — несмотря на все уверения и поцелуи, Калугин по-прежнему мучает себя и не хочет видеть во мне женщину. И это больно.

— Андрей!

Он даже не смотрит в мою сторону:

— Марго, послушай, я делал все, что возможно.

Нет, не все! Мои глаза распахиваются шире и шире, наполняясь слезами. Морем слез, которые рвутся наружу.

— Я очень стараюсь, но у меня чего-то ничего не получается. Я не могу.

Отвожу мокрые глаза в сторону:

— Так... И что нам теперь делать?

Может быть не мне, а теперь ему нужен психолог? Калугин отходит, сопя, к столу, оставляя меня стоять, бездумно глядящую в пустоту мокрыми несчастными глазами. Сложив руки на груди, начинаю раскачиваться, переступая с носка на пятку и обратно, и жду приговора, еще надеясь на что-то. Калугин упирается кулаками в праздничный стол, нависая над ним, а меня все сильней и сильней колотит внутренняя дрожь. Не поднимая головы, Андрей начинает:

— Маргарит, поверь мне, я очень стараюсь и… Ну…, мне...

Он выпрямляется, по-прежнему не глядя в мою сторону и сосредоточившись на своих мыслях и переживаниях, потом, все-таки, делает шаг ближе:

— Ты прости, меня, пожалуйста.

За что? За то, что я не такая как все? Но я же стараюсь! Опухший нос уже не дышит, и я хватаю воздух открытым ртом, чувствуя, как по щекам бегут слезы. Мне страшно посмотреть на Андрея, но и он на меня не смотрит:

— Марго, я думаю, что в этой ситуации…

Он замолкает, и мое сердце ухает вниз.

— Нам с тобой… Л-лу...

И снова пауза, которая разрывает меня на части и заставляет сердце остановиться.

— Ну…, будет…, будет лучше, расстаться.

Слова бьют наотмашь, отрезая все пути к отступлению и я, отворачиваюсь, поднимая глаза к потолку — ну, вот и все… Господи, так несправедливо! Снова пытаюсь поймать взгляд Андрея — ищу пусть малюсенький, но проблеск надежды для себя! Он ведь всегда так путано излагает свои решения, изменяя их и уточняя… Но не в этот раз! И это погружает в такое отчаяние, что становится даже больно… Говорят влюбленность идеализирует и сносит голову... Господи, почему же с нами, с ним, такого не происходит? Боль вытекает из меня вместе со слезами, смазывая все вокруг в серо-дождливую блеклую гамму — и свечки, и лицо Андрея, и праздничный стол. Калугин мотает головой, отворачиваясь:

— Я тебя умоляю, не смотри на меня так, пожалуйста.

Как мне теперь жить? Без его любви? Без мыслей о нем? Слезы катятся и катятся, проложив тропинки по щекам.

— Поверь…. Поверь мне, пойми, мне очень больно.

Глядя куда-то вниз, он опять трясет головой:

— Я очень стараюсь все это преодолеть, но у меня полное ощущение, что я с… Мужчиной. Меня ломает!

Но, почему?! Почему??? Чем, я дала повод так думать? Вот, говорят — она родилась женщиной, но чувствует себя внутри мужчиной или наоборот — он родился мужчиной, но чувствует себя внутри женщиной… Хоть сто раз они будут так думать и делать операции, но природа уже сделала свой выбор, обеспечив женским или мужским набором ДНК, хромосом и всей этой биологической мутотени. Но кем бы я ни была раньше и чтобы не думала про себя — у меня они женские! Я женщина и это природа, и никуда от нее не деться! Хватаюсь словно за соломинку, пытаясь переубедить Калугина хоть в этом:

— Андрюш, я хочу тебе сказать…

Голос срывается из-за слез:

— Я уже давно не мужчина. Да! Да, я была им, но от него уже ничего не осталось.

Ни снаружи, ни изнутри. Тыльной стороной руки стираю с подбородка накатившиеся капли слез.

— Если только воспоминания….

Он закрывает глаза, отгораживаясь от моих слов и моей боли. Не желая слышать моих слов:

— И то, что я тебя люблю…Это лишний раз доказывает, что я женщина.

Неуверенно вглядываюсь в родное лицо, но Андрей уводит глаза, стараясь глядеть мимо:

— Маргарит, я тебя тоже очень люблю…, очень… Но, заснув однажды с тобой, я не хочу однажды проснуться с Гошей.

Я не верю… Когда он отталкивает меня, в отвращении не желая целовать, он отталкивает меня, а вовсе не мужчину из далекого возможного будущего. Это все отговорки, оправдания… Просто его любовь закончилась вместе с моим признанием. Жалко пытаюсь протестовать:

— Хэ…, а почему ты должен проснуться с Гошей?

Калугин идет мимо, всплескивая руками:

— А кто мне даст гарантию, что ты у меня назад обратно не превратишься? Ну, кто?

Он смотрит на меня, и я резко отворачиваюсь, сжимая зубы — разговоры про гарантии я уже слышала от Сомовой, и к любви они не имеют отношения, хоть с мутантами, хоть без мутантов. Хлюпая носом, качаю головой:

— Никто, не даст!

Он обходит вокруг, с другого бока, смотрит на мой профиль, и я поднимаю подбородок вверх, стараясь умерить поток слез, которые уже стоят комом в горле и готовы прорваться рыданиями. Калугин повторяет:

— Маргарит, я очень тебя люблю... Честно.

Снова начинаю раскачиваться на каблуках, вперед и назад. Каждое его слово о любви рвет мне сердце на части. Господи, зачем он их повторяет и повторяет?! Кого убеждает, если гонит прочь?

— Я очень хочу, чтобы у нас с тобой была семья…, чтобы у нас с тобой дети были. Но…

Но не со мной. Потому что, а вдруг…. Опускаю голову — наши мечты рассыпаются, оставаясь непрочными фантазиями без будущего. Он идет мимо, направляясь к столу, потом возвращается:

— Как я смогу потом объяснить нашему с тобой ребенку, если однажды из спальни выйдет мужчина?

Голос Калугина дрожит, и по его лицу тоже начинают катиться слезы. Нашему ребенку… Которого у меня теперь никогда не будет? Вспоминаю милую Варьку, с крошечными сладкими пальчиками и сбивается дыхание... Как объяснить нашему, так и не родившемуся ребенку, что его возможный отец испугался объяснений с ним?

— Ну, что я ему скажу — малыш, у тебя теперь..., два папы, что ли или как?

А мне не придется ничего объяснять — если даже любимый человек шарахается и испытывает отвращение. Легче вообще не жить. Поднимаю глаза вверх, вздыхая, потом отворачиваюсь, горько усмехаясь. Он боится неопределенного будущего и отказывает мне в настоящем. До меня доноситься:

— Ну, чего ты молчишь? Что делать то будем?

Гарантий не дам, точно. И решать за Калугина тоже не буду — соединять свою судьбу с моей, он без гарантий не хочет, и любить без гарантий тоже. Резко поворачиваюсь к нему, заглядывая в глаза и пожимая плечами:

— Что делать? А что делать? Что мне делать!?

Окинув горьким взглядом беспомощного плачущего мужчину, тянусь за сумочкой на диване и беру ее в руки:

— Счастливо, Андрей.

Еще раз, бросив долгий запоминающий взгляд, тороплюсь к выходу. Сзади слышится:

— Маргарит. Марго!

Быстрее уйти отсюда, пока не расплакалась. Открыв входную дверь, выскальзываю наружу.

* * *

Всю дорогу пребываю в трансе, о чем-то мысленно споря с Андреем и в чем-то его убеждая. Наконец, добираюсь до квартиры и, закрыв за собой дверь, с безучастным видом кладу ключи на полку. Не переобуваясь, иду в гостиную, где Сомова сидит на диване и читает книгу. На звук из прихожей она вскидывает голову и следит как я, сунув руку в карман платья и кусая губы, подняв к потолку мокрые глаза, не торопясь, будто прогуливаясь, огибаю полки. Анюта вскакивает:

— Даже боюсь спрашивать.

Остановившись в торце полок, отделяющих прихожую от гостиной, и привалившись к ним спиной, хлюпаю носом:

— И правильно делаешь!

— Ну, какую отмазку он придумал на этот раз?

Никакую. Просто взял и разрубил узел вместе со мной. Глядя искоса на подругу, качаю головой:

— Ань, он предложил нам расстаться.

Сомова ошарашено кружиться вокруг, недоверчиво вглядываясь в мое лицо:

— Хэ…, расстаться?

Несколько раз киваю:

— Да, расстаться.

— Ничего себе.

Меня, наконец, прорывает, и слезы начинают безудержно литься, не встречая препятствий. Тряся головой, пытаюсь рассказать подробности срывающимся голосом:

— Он просто…, просто не может через все это переступить. И у него постоянно Ребров перед глазами.

Вскинув руки вверх, утыкаюсь в ладони мокрым лицом. Вот, именно — не я! И это самое ужасное. Кому он говорит о любви, кого целует, отворачиваясь, кашляя и сопя? Чувствую Анькино прикосновение, и меня вслепую ведут к дивану:

— Ну, тише, тише, тише…, давай садись.

Я не вижу, куда переставлять ноги, но послушно иду:

— Тише, тише, садись.

Плюхнувшись на угол придиваного модуля, скрючившись, прячу лицо в ладонях. Голос Анюты успокаивает:

— Тише, тише… На, попей.

Но я лишь дергаюсь, отказываясь, а потом, выпрямившись, мотаю головой:

— Не…

Бездумно гляжу в пустоту перед собой и, безвольно уронив руки на колени, не могу удержать вой, рвущийся из сердца:

— Он не может через это перешагнуть, понимаешь? А я его люблю-ю-ю-ю!

В моем голосе отчаяние и слезы, и я снова утыкаю мокрый нос в сжатые, по-женски, колени. Чувствую, как Анькина рука гладит по спине:

— Да я понимаю, что любишь. Ну, чего ж так убиваться-то, ну?

Не поднимая лица, трясу головой, отвергая все успокоительные слова. Она меня никогда не поймет — было так долго и трудно принять себя женщиной и полюбить мужчину и вот, все рухнуло…. Сомова гундит и гундит над ухом:

— Просто должно какое-то время пройти. Ну, он просто так все резко решил, а осознание еще не пришло. Ну!

Милая Анютка, как я тебе благодарна… Но я тебе не верю!

— Ань, ты не понимаешь, ну.

Сижу, потерянная и поникшая, в безнадежном унынии уронив вниз руки. Кошусь на подругу:

— Он просто боится.

Сомова, со стаканом апельсинового сока в руке, садится рядом:

— Ну, чего он боится?

— Ну, того, что я обратно просто возьму и стану мужчиной. Что он ляжет в постель с Гошей, а не со мной.

Сомова протестующе хмыкает. Я тоже хмыкала! Только это ничего не меняет — Калугин боится такой возможности и это конец! Сморщившись, буквально захлебываюсь подступившими рыданиями — пытаюсь вздохнуть и не могу:

— И он прав! Он прав, потому что я не знаю, что там Карина с этой бабкой учудили, понимаешь?!

Боль и тоска внутри заставляют буквально выкрикнуть, выплеснуть, подаваясь вперед:

— Я не знаю, насколько они закатали меня в эту оболочку! Может быть на год, может быть на два. Какие я могу ему дать гарантии?

Мне бы кто дал эти самые гарантии! А если навсегда? Да если бы на год или два, я бы и сама связываться не стала. Отвернувшись, вытираю мокрый нос тыльной стороной кисти. Сомова вскакивает поставить стакан на стол:

— Ну, какие тут могут быть гарантии. Ну, ты что! Он же не телевизор покупает — это же любовь. Это же в омут!

Вскинув руки, она резко подается вперед, словно ныряя в омут:

— Это раз головой и все! Какие гарантии?

В том то и дело, что омут страшный… Андрей боится вовсе не воспоминаний о любви между женщиной и мужчиной, он боится моих чувств после обратного превращения. Они же не исчезнут мгновенно. «Ляжет в постель с Гошей» — слова вырвались случайно, но они честны.

— Ань, ты не понимаешь. Ситуация не совсем обычная, тебе напомнить, кем я раньше была?

Сомова снова садится рядом:

— Нет, спасибо, я помню.

Она разворачивается спиной ко мне и утыкается задумчиво носом в кулак. Выхода нет… Нет! Я каждой клеточкой ощущаю, как меня засасывает черная топь… Безнадежности, депрессии и беспросветности. Вот уж где омут с головой… Поиграла девочка в любовь, размечталась… Хлюпая носом, киваю своим мыслям:

— Все Аня, капец. Это капец!

Снова утыкаюсь лицом в колени, пряча слезы.

— Да почему все-то? Ну, почему все?

Не поднимая головы, мотаю ей из стороны в сторону:

— Да потому что все! Ничего больше не будет.

Андрей не вернется... Его ломает и может только переломить окончательно, я чувствую это... А кроме него мне никто не нужен! Никто! Сомова громко вздыхает:

— Ну, почему ж не будет? Просто должно пройти какое-то время. Время!

Время даст гарантии? Отрываю голову от мокрого подола платья и смотрю на Сомову:

— Да, Анечка, время пройдет, но ничего не изменится.

Подруга отворачивается, утыкаясь лбом в подставленную руку, и молчит. Сцепив руки у коленей, обреченно смотрю в пустоту:

— Ань, как мне дальше жить, а?

Слышу, как та шумно выдыхает:

— Фу-у-у-х…Ну, не знаю…, ну так же, как и раньше.

Да не смогу я как раньше! Каждый день видеть Андрея и знать, что он меня боится, ищет изменений, подтверждающих именно его правоту, и каждый день убеждает себя держаться подальше! Слезы с соплями капают с кончика носа, и я утираю их, снова срываясь на вой:

— Я не смогу жить без любимого человека.

К горлу подкатывает — захлебываясь слезами, снова утыкаюсь в колени. Анькин голос мучительно скрипит:

— О-о-ой… Да сможешь. Все вон живут и ничего, могут.

Это звучит так цинично, что я, хлюпая носом, приподнимаю распухшее лицо взглянуть на подругу. В том то и дело, что я не все и как все, не смогу. После Гошиных скоротечных романов, я словно попала в бесконечный Новый год с подарками! Такого просто не может быть у всех. Оперевшись руками о диван, раскачиваюсь, мелко кивая пустым словам подруги, а потом сама выпаливаю, срываясь на слезы:

— Ань ты меня не понимаешь, и ты меня никогда не поймешь!

И обиженно отворачиваюсь. Голос Сомовой мучителен и прерывист:

— Да я то, как раз, тебя очень хорошо понимаю… Я вон тоже…

Всхлипываю, все еще протестуя:

— Что, тоже?

Анюта, уткнув кудрявую голову в ладонь, бурчит:

— Да, ничего.

Похлюпав еще немножко и размазав тушь по щекам, отвлекаюсь на странные слова подруги. У нее что-то произошло?

— Ань, ну ты чего?

Сомова сопит, отгородившись спиной, и потом напряженно произносит:

— Я вон тоже... Очень любила Игоря Реброва.

Недоуменно замираю, от непривычных слов… Сомова любила Игоря Реброва? Она любила… Меня? Медленно разворачиваюсь, до конца так и не восприняв сказанное. Это как? То есть это никакая не дружба была? Сомова уже глотает слова, готовая разрыдаться:

— И что? Он испарился! И нет его….

Смотрю на Анюту во все глаза и не могу поверить — она меня любила!

— А я ничего! И живу, и ем, и пью.

Чуть приподнявшись, разворачиваюсь к подруге, а она горько смеется сквозь слезы:

— Я даже улыбаюсь. И ты тоже сможешь!

Так и молчу, замерев с открытым ртом. Сомова прячет лицо, хлюпая носом, а потом орет на меня:

— Чего ты вылупилась?!

Мне ее так жалко. И ведь в упор не видел…. Или не хотел видеть? Потому что так было удобно… Баб водил табунами, а она мучилась… С несчастным видом качаю головой, ругая Игоря и жалея подругу:

— Анечка, прости, я не знал.

— Не знал он. Да ты и знать не хотел!

И это правда. Сомова, отмахнувшись, встает:

— Ладно, проехали.

Но я успеваю схватить ее за запястье и усадить обратно:

— Ань, Ань, подожди.

И мне, и ей нужно переварить это признание, нужно поговорить. Анюта утыкается лбом в кулак, а потом утирает слезы. Пересаживаюсь на диван, заставляя ее развернуться ко мне лицом. Пока Сомова успокаивается, опустив голову и сжав кулаками виски, немного привожу себя в порядок, стирая влажной салфеткой черные разводы с физиономии.

— Ань, ты сейчас, то, что про Гошу сказала, ты не шутила?

Та вскидывается:

— Да какие шутки, ну! Я его еще со школы любила.

Недоверчиво качаю головой…. Мое мужское самолюбие свербит: «Ага, со школы, а сама с Цепеневым… Тоже, нашла себе мачо лишаться девственности. И в институте у нее парень был, точно знаю. А Марат? А Наумыч?». Но все равно подругу жалко и я морщу лоб:

— Ань.

Сомова недовольно протестует:

— Марго, ну все, было и сплыло, я прошу тебя. Ладно, пойду какую-нибудь таблетку найду, а то голова так разболелась…

Нахмурившись, она вскакивает, отворачиваясь, и прижимая ладонь ко лбу. Но мы же так и не поговорили! Тоже встаю, пытаясь схватить ее за руку:

— Ань, подожди!

Сомова, смущаясь, не хочет ничего слышать:

— Марго я прошу тебя, ну мне и так уже стыдно.

Она отводит глаза и умоляюще вскидывает руки, но я настаиваю:

— Да чего стыдно-то? Да почему ты мне раньше ничего не говорила?!

Может быть, у нас по-другому бы все повернулось. Сомова мотает головой:

— Да я и сейчас не должна была говорить! У тебя вон и так своих проблем навалом.

Она поворачивается спиной, уперев руки в бока. Сунув руки в карманы платья, смотрю на эту несчастную спину, а потом ошарашено иду вокруг согбенной фигуры, чтобы встать перед ней, недоуменно качая головой.

— Капец, а? А я ведь ничего…

Анюта вздыхает:

— Ну, да. Ты когда напивался, сестренкой меня называл.

У нее снова дрожит от слез голос:

— Ну, не брату же мне в любви признаваться.

Да, Игорек, где были твои глаза непонятно — урод Зимовский в друзьях, любящая Анечка в подругах.

— Ох, я дура-а-ак…

Теперь понятны расспросы матери по поводу совместной жизни Ани, Марго и Игоря. И ее намеки… Родители, получается, все видели и знали? Анютка бросается на защиту:

— Да, чего, дурак-то?

Переступив с ноги на ногу, поддавшись волне нежности, поднявшейся изнутри, тянусь приобнять подругу:

— Ань, Анечка, ты прости меня.

Та качает головой:

— Марго, ну, я тебя умоляю. Я тебе рассказала, как своей подруге… Фу-у-ух

Она вдруг всплескивает руками:

— Я бы Гоше, в глаза, в таком никогда бы не призналась!

Грустно это все и я печально киваю:

— Нет, Ань, я наверно такой козел был, да?

Та мнется, отворачиваясь, подтверждая мои слова, но теперь не исправишь.

— Да, ну... Да нормальный ты козел… Ой, в смысле… Ну, в общем…

Анюта чешет голову и отмахивается:

— В общем, жизнь продолжается, никто не умер. Все, спокойной ночи!

Она делает пару шагов к себе, но я зову, ее тормозя:

— Ань!

— А?

Стоим и смотрим друг на друга две зареванные дурынды. Я бы без нее пропала бы точно — она мне теперь и правда, как родная сестренка. Не могу удержаться:

— Я тебя очень люблю!

Сомова мнется, переступая с ноги на ногу, и молчит. Потом вздыхает:

— Я тебя тоже.

— Цветных снов.

Анютка кладет руку мне на плечо:

— Да. Ну, и тебе, в потолок не смотреть.

Улыбнувшись, она взмахивает рукой и уходит к себе в комнату. Бедненькая… Провожаю ее взглядом мокрых глаз и хочется снова разреветься.

* * *

Наконец, угомонившись и переодевшись в пижаму, заваливаюсь в постель. Сна ни в одном глазу и я таращусь на свет ночника и мобильник, лежащий на тумбочке. Телефон молчит и не подает признаков жизни… Если бы Андрей позвонил, я бы полетела к нему не задумываясь — ночь, не ночь... Вдруг он понял, что совершил ошибку, но не решается сделать шаг первым? Он же упрямый, все время твердит — «я принял решение и не изменю». Может позвонить самой? Приподнявшись на локте, тянусь к трубке и беру ее в руки. Смотрю как удав на кролика, борясь с собой. А если наоборот? И оттуда раздастся недовольный голос «Ты на часы смотрела? Я уже все сказал». Кручу и кручу телефон в пальцах, а потом откладываю его назад на тумбочку.