Дом, период полураспада урана и я (джен)

Иногда все было не то и не так. Были дни обид и разочарований, неуверенности и злости на себя и на весь мир. Дни, когда я предельно ясно понимала, что мои желания несбыточны, мечты фальшивы, а реальность печальна и бессмысленна.

Когда кто-то грубит тебе, обычно думаешь в первую не очередь не о его невоспитанности, а о своей беззащитности. Когда это делает красивый мужчина, то ощущаешь себя неспособной разбудить в нем если не преклонение, то хотя бы уважение. Если это особа женского пола, то ощущаешь себя униженной. Хуже всего было, когда надо мной насмехалась влюбленная парочка, неважно, по какой причине — рассмешило ли их какое-либо мое действие, мое высказывание, моя одежда. В те моменты я остро ощущала свое одиночество. Но в то же время к этому одиночеству я стремилась.

Иногда мне казалось, что в Университете недостаточно ценили мои усилия, и я почти плакала от обиды. А иногда я сравнивала себя со звездами эстрады, киноактерами, героинями книг и осознавала, насколько безнадежно далека я была от них. И это ранило меня тем сильнее, чем больше я над этим задумывалась.

Иногда же я вдруг понимала, что знания и Наука — вовсе не главное в жизни. Мне вдруг хотелось чего-то иного, но чего — я толком не знала. Тогда я бесцельно смотрела в окно и плакала из-за невозможности преодолеть себя. Даже жизни персонажей Моравиа тогда казались мне более осмысленными и привлекательными, чем моя. Но что-то заставляло меня не отступать от назначенной траектории, не отвлекаться на развилки, хотя я вовсе не была уверена, что мой путь — правильный. Я не знала смысла сущего, но я смутно ощущала важность своей цели.

И я отбрасывала сомнение и погружалась в чтение четких, логичных формул: "I(x) = I0*e-ux; x=ln2/u; E= (ma+mx-mb-my)*c2". Это было понятно и прекрасно.

Я завидовала тем, кто уже приобрел бессмертие, навечно остался в людской памяти: Ньютон, Цельсий, Фаренгейт, Ферма... А больше всего я завидовала Эйнштейну! Я была так далека от него, не было во мне этого огня, этого гения... Высший средний уровень, всего лишь высший средний.

Эти дни тревоги и жалости к себе тянулись, растекались на бесконечные минуты. Я была не уверена ни в чем более — ни в себе, ни в ценности своей жизни. Ужасные дни, когда я превращалась в противное ноющее существо и желала сбежать подальше из этого мира. Они отравляли меня и мою жизнь.

И третий год в Университете в целом прошел под знаком неуверенности в себе и желания странного. Несмотря на то, что я уверенно держалась на третьем месте по успеваемости среди всех студентов моего курса, несмотря на вскользь оброненное Даниэлем Сен-Дени: "Это была бы прекрасная тема для вашей дипломной работы, Рен, и даже, возможно, для докторской диссертации", несмотря на то, что я опубликовала четыре статьи и одну даже всего лишь вдвоем с Сен-Дени, несмотря на всю сопутствующую мне удачу, меня с новой силой охватили сомнения.

Я сомневалась в себе, в своем призвании и в своем успеха. Я была одной из множества студентов в мире, и шансы, что я стану новым Эйнштейном, неумолимо стремились к нулю, а на меньшее я была тогда не согласна. Мне не хватало славы и признания. Безвестность претила мне.

... И эти дети богатых родителей, являвшиеся к университету в роскошных автомобилях! О, их барственная щедрость, их возможность купить все что угодно, в зависимости от собственного желания! О, их барственная скупость, без страха быть спутанной с бедностью! Я металась между пренебрежением и любовью к деньгам и боялась, что все узнают, что у меня их намного меньше, чем следует. И это метание раздражало меня. Как и зависть к менее умным, чем я, но более богатым.

Мне порой казалось, что я выбрала не ту дорогу в жизни, не ту профессию, не ту жизнь. Виллы, яхты, машины, путешествия манили меня и соперничали с моей врожденной страстью к Познанию.

По Университету ходили упорные слухи о состоятельности Сен-Дени, но когда я однажды побывала у него дома — мы столкнулись на улице и он позвал меня показать свои новые расчеты — то увидела, что живет он в маленькой, скудно обставленной квартире. Впрочем, район был престижным. Но все деньги Даниэль тратил на работу: он покупал литературу и оборудование, ездил за свой счет перенять опыт в другие лаборатории и вообще полностью отдавался своему делу. Даже машина у него была старой модели и часто ломалась. Да и того страстного желания признания, что было у меня, я у него не замечала. Он занимался физикой ради физики, ради желания узнать и понять неизвестное.

Иногда я даже осмеливалась укорять его:

— Проф, вы все свое время отдаете работе, а отдачи я толком не вижу. Мне кажется, работа может дать вам только осознание того, что после смерти вы распадетесь на то, что изучали при жизни: элементарные частицы.

Сен-Дени тогда смотрел на меня своими огромными глазами и простодушно улыбался:

— Как приятно, что студенты беспокоятся обо мне, — ехидно отвечал он.

Даниэлю Сен-Дени его место в жизни было предельно понятно, а меня мучали странные томления. И когда я уставала от них, то безумно хотела очутиться в месте, которое будет моим Домом, где мне будет спокойно и хорошо.

Моим любимым литературным персонажем тогда была Джиджола из рассказа "Тревога" Альберто Моравиа. Она была ничуть на меня не похожа: ни физически, ни духовно. Джиджола была для меня символом пустой, легкой и беспечной жизни, которой мне порой не хватало. Кроме того, я ощущала духовное родство с Итеном Алленом Хоули из "Зимы тревоги нашей" Стейнбека, потому что он был так же растерян и находился на перепутье судьбы. Итен был символом перемен, которых я так ждала. И готова была заплатить за них любую цену.

Моя соседка и коллега Эжени, студентка аграрного института, была совсем иной. Она мечтала поскорее окончить учебу, получить хорошее рабочее место и жить в среднем достатке. Ни несметное богатство, ни слава, ни наука не вызывали у нее одобрения. Она была проста, практична и рациональна до мозга костей. Она не строила невозможных планов и не мечтала бессонными ночами о Нобелевской премии. Ночью она предпочитала спать.

Во время разговоров с Эжени я порой боялась, что она не поймет высказанных мной идей и суждений. Впрочем, с ней было куда интереснее, чем с Элоди. А с другими студентами отношения у меня так и не складывались: если в стенах Университета мы еще кое-как общались, то за его пределами у нас не было никаких точек соприкосновения.

Тот день был солнечным, но осенним, и, памятуя о переменчивости погоды, мы с Эжени предпочли кинотеатр парку. Но фильм не оправдал наших ожиданий. Зато по дороге домой мы встретили прелестного пушистого щенка, сопровождаемого важной мадам, которую он отчаянно тянул вперед на поводке. Щенок оценил мои восторги и попытался облизать мне обувь, но дама шепеляво и требовательно протянула: "Жшужшу, фу, Жшужшу, не смей!" — и отвела малыша в сторону.

На остановке трамвая мы с Эжени обсуждали пушистого Жужу и его даму, как вдруг я заметила очаровательного черного пуделя. Особенно усилился наш с Эжени поток восторженных слов, когда пудель поднял изящную лапку на растущее неподалеку дерево.

И вдруг внезапно, краем глаза, я увидела ЕГО. ОН был светловолосым и загорелым, изящно одетым, очень юным и невероятно очаровательным. Он собирался спокойно перейти улицу, как вдруг его взгляд столкнулся с моим.

Разумеется, мы оба в ту же секунду поняли, что это судьба. Это была любовь с первого взгляда, та самая, что описывается в дешевых бульварных романчиках. Я забыла об Эжени, о пуделе, о себе, он забыл о том, что собирался перейти улицу. Это был рок. Я знала, что он создан для меня. Я не думала, что могла ему не понравиться. В голове крутилась фраза из когда-то читанной мной фанфтастической повести: "Позавчера я увидела кролика, вчера — оленя, а сегодня — вас", и я переформулировала ее в "Сначала я увидела Жужу, потом пуделя, а потом ЕГО". Глупая улыбка растянула мои губы и любовь к НЕМУ переполняла меня...

— Рен, трамвай! — подтолкнула меня Эжени, и трамвай и впрямь скрыл от меня ЕГО. Я бросилась в трамвайные недра, прижалась к окну, но ЕГО нигде не было видно.... В панике я кинулась к выходу!

— Ты чего? — недоуменно схватила меня за руку Эжени: — Двери же закрываются!

Я замерла. Произошедшее было слишком похоже на сон.

"Я все это придумала. ЕГО не существует", — сказала я себе. Трамвай тронулся с места.

Возможно, поверь я в тот момент в существование ЕГО, выпрыгни я из трамвая на полном ходу, все было бы иначе. Но я не верила в сны, я верила в формулы и расчеты. Полураспад урана был для меня осязаемее, чем любовь.

Иногда, позже, мне снилось, что я все же не зашла в трамвай, а побежала к НЕМУ — но и во сне я не могла его найти, я хватала за руки людей, но это всегда был кто-то другой. Его лицо стерлось из моей памяти, чувство к нему выцвело и происшествие перешло из разряда трагических в забавное.

Я уверила себя, что этот шанс нереальности, невесомости, мне не так уж был и нужен. В конце концов, при 9,8 g мне было не так уж и плохо.