Дом, период полураспада урана и я (джен)

Часть этого лета я провела на берегу моря. Почему-то сначала мне казалось, что я встречу там ту самую «ашенбаховскую» атмосферу, что и в новелле Томаса Манна «Смерть в Венеции», — атмосферу увядания, грусти и недостижимости. Море представлялось мне тающим в закате и золотистым, как вино из одуванчиков, которое я никогда не пробовала и не видела, но о котором читала у Рэя Брэдбери.

Море оказалось иным, чем я его помнила, а может, и раньше оно было таким же и это вероломная память подсунула мне фальшивые воспоминания о мягко тающей в золотистом свечении воде? Теперь же вездесущий раскалённый песок, ярко-синяя, с режущими глаза бликами вода и громкий гомон пляжа неприятно изумили меня. Я всем телом ощущала недоуменные взгляды, направленные на мою слишком белую, ещё почти нетронутую кожу, на мою далеко не идеальную фигуру. Песок жёг мои стопы, пока я, стиснув зубы, приближалась к яркой воде. Она, ледяная, с неприязнью окатила мои ноги до колен. Дрожа от холода, я упрямо ворвалась в море, разрывая его ткань собою, смешивая нас воедино.

...И только мои ноги оторвались от дна, легкость и почти невесомость, чувство парения, неповторимого единства с водой охватили меня. Это была не я, это были мы, мы слились в экстазе и закачались волнами, и звенящее солнце обрушилось на нас сверху, а нервные крики чаек аккомпанировали нам со всех сторон... Я, задыхаясь с непривычки, неистово била ногами и руками, даже не пытаясь удержаться на поверхности, но море само поддерживало меня. И я шептала ему о своей любви к нему, о нашем единстве, о слиянии наших тел, о смерти и жизни, о множестве атомов и молекул, и я плыла вперёд, в неизвестность, возвещая бесконечность бытия с уверенностью новоявленного мессии...

Вырвавшись (как антоним к «ворвалась» и ассоциация с «оторвалась») из нашего симбиоза, из цепких соленых объятий, я долго дрожала, стуча зубами, кутаясь в полотенце и пряча ноги в тепло песка...

Этот фейерверк ощущений случился всего лишь раз и больше не повторился. Море снова стало лишь скоплением воды под горячим солнцем. Чудо ушло.

Тем не менее, в комнату у Огюстен я вернулась загоревшей и окрепшей, как физически, так и психически. Я готова была на подвиги и сражения, к опасностям и приключениям... но будни сжевали медленно и неотвратимо эту мою готовность. И вскоре я успокоилась и целыми днями бездумно скучала в парках либо бесцельно бродила по улицам в ожидании начала учебного года. Но и оно не принесло мне ничего особенного.

Впрочем, после прохождения практики на атомной электростанции некоторые научные термины потеряли для меня свою абстрактность и приобрели осязаемость. Но мне все чаще казалось, что, ограничившись одной профессией, я потеряла множество других возможностей. То мне желалось стать дипломатом, как впечатливший меня Мак-Грегор из романа Джеймса Олдриджа, то я хотела стать врачом и погрузиться в удивительный мир биологических реакций, спасать жизни и диагностировать необычные заболевания, то мне мечталось о технических открытиях, которые, как мне казалось, поджидали меня совсем рядом (как братьев Мэллори у Митчелла Уилсона)... Я представляла себя пилотом, парашютистом, астронавтом, геологом, лингвистом, солдатом, полицейским, и прочая, и прочая...

И все это было совершеннейшей неправдой и невозможностью, потому что никем из них я не стала. Когда я спрашивала Даниэля Сен-Дени, не жалеет ли он, что выбрал именно эту профессию, он недоуменно смотрел на меня и поднимал брови:

— А какую же я должен был выбрать? — недоумевал он всем своим видом.

Я смущалась, вопрос казался мне глупым, но все ещё пыталась объяснить:

— Понимаете, проф, вот мне иногда хочется чего-то другого, а иногда хочется уметь все, знать все!

Даниэль усмехался:

— Я тоже стремлюсь к познанию, и именно поэтому я здесь, на своём месте, — обводил он руками вокруг.

Для него это был шутливый вопрос, мой каприз, моя причуда... А для меня — вопрос жизни и смерти.

Но летели дни и месяцы, которые я проводила в учебе и применении выученного на практике, и мчались, галопировали, кувыркались эти спятившие месяцы. Ещё недавно был сентябрь, и вот уже зима, и весна, и снова лето... Экзамены били по нервам, зубрежка бормашиной впивалась в мозг, моя решимость сдавалась, и я все чаще думала, что выбрала не тот путь.

«Я неудачница и оптимистка. Дурацкое сочетание, правда? Я хочу уйти и остаться, хочу быть здесь и не сделать, хожу прожить одновременно тысячи жизней, судеб. Несбыточно», — писала я в дневнике.

«Я сама не знаю, чего мне надо. Но так, как сейчас, мне недостаточно».

«А может быть, когда-то давно, я имела это, эту множественность, я была выше неба и выше богов, и познала все сущее и несуществующее? Но не справилась и упала на эту землю, в холод и страх, в мою человеческую жизнь. Вернусь ли я туда, где — я чувствую это — мое место?»

«И все же, я такая же, как и все. Все так типично — возраст, мысли, стремления, это мое желание оригинальности, странного, эти мои ощущения возвышенности и необычности. Все как у всех. Как это гадко».

Порой мне казалось, что годы моей учебы были похожи один на другой, порой — что они разительно различались. Как бы я ни кляла необходимость ежедневно посвящать себя учебе, как бы ни ругала рутинную практику, но о проведённом на атомной электростанции времени я ничуть не жалею. Это была огромная ответственность, которую я с радостью приняла на себя, восхищаясь собственной взрослостью, самоуверенностью и знаниями.

Дипломную работу я писала под руководством Даниэля. Мы изучали влияние определенных факторов на прохождение некоторых термоядерных реакций. Этих факторов было несметное множество, и Даниэль постоянно подбрасывал мне все новые идеи. К тому же, мы изучали и новый способ охлаждения ядерного реактора, что требовало тщательных расчётов и проверок, прежде чем мы могли бы перейти к испытаниям. Так как все подробности этих исследований давно изложены в наших публикациях, я не буду задерживаться на них здесь.

Тёплых отношений с сокурсниками у меня так и не сложилось. Я боялась сблизиться с кем-либо из страха быть отвергнутой. Мне так же не хотелось окончательно увериться в своей асоциальности. Но одиночество все ещё мучило меня.

В последние годы университета я увлеклась философией, особенно Ницше, Кантом и Шопенгауэром, и заинтересовалась фрейдизмом. Я забавлялась спорами с этими гигантами мысли, и порой мысленно же их опровергала.

Даниэль Сен-Дени, помимо профессиональной литературы, увлекался чтением бульварных романчиков. Он смаковал дурацкие детективы и примитивные любовные истории. Когда я употребляла такое чтиво, то считала своим долгом объяснить всем и каждому, что это так, баловство, что на самом деле мой вкус куда лучше, переживала, что это недостойно меня, что я деградирую, и так далее, и тому подобное. Даниэль же читал эту литературу без особых мучений совести, как само собой разумеющиеся, и даже оставлял такие недочитанные книженции в доступных любому взгляду местах.

Порой мне в голову приходили совсем странные мысли. Однажды я почти поставила себя на место серийного убийцы, о громком судебном процессе над которым читала в газете. Я зачем-то пыталась понять и представить себе, что он чувствовал, о чем думал, его мотивы, желания... Я представляла себя в роли подсудимой: вот прокурор и адвокат противоречат друг другу, вот свидетели — учителя, преподаватели, родственники, соседи: «Она была такой старательной, умной ученицей. Возможно, слишком старательной...», «Она хорошая, любящая дочь, очень отзывчивая девочка, порой слегка неуравновешенная», «Отношения с ней у нас никогда не складывались, она слишком замкнута, зациклена на учебе»...

Почему я совершила бы преступление? Из-за денег? Из-за любви? Мести? Ненависти? Страха? Из любопытства, желания узнать, каково это — стать убийцей? Смогла бы я лишить кого-то жизни?

Животных я, наверное, никогда бы не смогла убить предумышленно. Я имею в виду высокоорганизованных и теплокровных, почему-то рептилии, например, кажутся мне не столь достойными моего сочувствия (почему?!). Впрочем, их, как и амфибий, мне было бы тоже жаль. Иногда я способна пожалеть даже насекомых. Даже не пожалеть, а... не знаю, как и передать это мое отношение к ним: так некоторые люди относятся к себе подобным, но умственно-неполноценным существам.

«Глупо приписывать окружающим высокие мысли и чувства, которые они не в состоянии ни понять, ни испытать. А я только этим и занимаюсь», — писала я тогда в тетради.

Но иногда мне казалось, что моей индивидуальности не существует, что мои мысли и чувства должны быть понятны и привычны всем вокруг. Разумеется, это не так.