Poor poor Persephone (джен)

Если бы профессор МакГонагалл знала, что я не Перси, выражение в ее глазах можно было бы расценить как “Сколько нужно магглов, чтобы разнести кабинет ЗОТИ? — Одна ненормальная паникерша”.

Но она не знала, и поэтому мне оставалось только гадать, на что направлено это тяжелое молчание.

В результате моих действий, помимо всего прочего, пострадала любимая голубая мантия профессора Локхарта. Ее подол вспыхнул по какой-то неясной причине, вероятно, из-за слишком тесного воздействия с границей круга, и кто-то из Рейвенкло залил его с ног до головы идеальным невербальным Агуаменти (я усиленно не думала о том, кто именно, делала вид, что не знаю, кому принадлежали нежно-лиловые искорки в этом водопаде).

Когда я думала о том, чтобы воссоздать декорации, в которых у меня первый (и такими темпами — последний) раз получилось невербальное заклинание, я почему-то упустила досадную мысль, что само заклинание тоже может повториться.

Минус три окна в кабинете ЗОТИ, преподавательский стол и почти пустой книжный шкаф (занята была только верхняя полка — полным собранием сочинений профессора Локхарта).

Зато почти весь шестой курс последовал примеру профессора и показал безукоризненное владение щитовыми чарами (в любой другой ситуации они могли бы гордиться, но, думаю, пока что слишком мне сочувствовали).

— Хогвартс — это школа, мисс Уизли, — неожиданно мягко сказала профессор МакГонагалл, и тяжелое, почти раздраженное выражение в ее глазах сменилось привычной строгостью с далекими задорными бесенятами. — И каждый профессор понимает, что в процессе обучения возможны ошибки. Ваша ошибка была далеко не самой худшей за всю историю школы, но произвела достаточно глубокое впечатление на Гилдероя.

Глубокого впечатления профессора Локхарта хватило где-то на час обсуждения в учительской. Все это время я стояла за дверью, изучая плывущие в свете неожиданно выглянувшего солнца пылинки. В голове все это время было приятно пусто, как, вероятно, бывает после апокалипсиса, когда все худшее уже произошло.

Не было абсолютно никакого смысла о чем-то жалеть.

Я знала, что за такие вещи не исключают и даже не снимают с должности старосты. И профессор МакГонагалл знала, что худшим наказанием для меня в этой ситуации будет письмо родителям.

И чудесная возможность увидеть Молли Уизли не только с мягкой и любящей стороны.

Поэтому чувство обреченности появилось у меня уже после того как декан вышла из учительской и позвала меня за собой, в свой кабинет.

— Гилдерой согласился немного пересмотреть свою методику преподавания, — продолжила профессор МакГонагалл. Это не вызвало у меня никакого облегчения — старая была не так уж и плоха для тех, у кого не было проблем. — И даже не стал настаивать на том, чтобы этот случай был занесен в ваше личное дело. Я склонна с ним согласиться.

Мое личное дело. Сведения, которые будут отправляться в Министерство каждый год вплоть до выпуска, потому что я отправила заявку на работу туда. Этот случай, возможно, немного подпортил бы мне шансы.

— Спасибо, профессор, — кивнула я. Это было первым, что я сказала с того момента как вышла из круга. И только сейчас мертвая тишина перестала давить на уши. Взрыв не причинил мне никакого ущерба, но эмоциональная вспышка забрала с собой способность удерживать на месте свою внутреннюю Нору.

Чужие эмоции оглушали меня все время после звонка колокола, до тех пор, пока мы с профессором МакГонагалл не оказались в ее кабинете.

— Мы также сошлись на том, что нельзя оставлять это происшествие безнаказанным.

Она замолчала, ожидая моей реакции. Я поспешила ответить:

— Конечно, профессор.

— Все табели до конца года в вашем распоряжении, мисс Уизли.

Я была готова поклясться, что профессору МакГонагалл хотелось улыбнуться в этот момент, и она едва сдерживалась. Произошло еще что-то, о чем я не знала — или этот опыт в карьере молодого профессора показался ей забавным.

А возможно, ей самой не раз приходилось переживать что-то подобное. Ничего критичного не случилось. Мы находились в школе, полной самых разных, в том числе и нестабильных подростков.

— Конечно, профессор, — повторила я, понимая, что совсем легко отделалась. Похоже, первые серьезные проступки идеальных студентов всегда наказывались иначе.

— И я буду вынуждена написать вашим родителям, — добавила профессор МакГонагалл уже серьезнее. — Несмотря на то, что никто не пострадал, мне бы хотелось, чтобы вы приложили со своей стороны достаточно усилий, чтобы такая ситуация не повторилась.

— Сделаю все возможное, профессор, — пообещала я.

Возможно, декан ждала от меня оправданий или объяснений, но у меня не было ни того, ни другого. Тихое отчаяние от ощущения собственной бесполезности грозило вот-вот затопить меня с головой. Я пыталась воссоздать Нору, но никак не могла успокоиться. Она рушилась, как будто земля под ней ходила ходуном. Я злилась, и это загоняло меня в замкнутый круг.

— Мисс Уизли.

Мне стоило больших усилий посмотреть профессору МакГонагалл в глаза. Дело было не в чувстве стыда (хотя оно уже тянуло к горлу ледяные когтистые лапки), а в нежелании показывать собственную растерянность и уязвимость.

— Ровена Рейвенкло была последней из основателей Хогвартса, кто освоил невербальную магию, — неожиданно сказала профессор МакГонагалл. — Если верить источникам, на которые профессор Биннс наткнулся еще при жизни, это произошло с ней в уже преклонном возрасте, несмотря на то, что она неизменно прикладывала большое количество усилий, чтобы не отстать от магов своего поколения. Как вы думаете, почему?

— Она слишком старалась, профессор? — осторожно предположила я.

— Она слишком много думала и не использовала воображение, мисс Уизли, — сухо ответила мне профессор МакГонагалл. — Вы можете быть свободны.

Я кивнула и вышла из ее кабинета на одеревеневших ногах.

Я надеялась, что никто не будет меня ждать, но Оливер был здесь — стоял, оперевшись на стену напротив, но даже так возвышался над всеми, кто проходил по коридору мимо него.

Катастрофа.

Его рост был такой катастрофой.

Я хотела подойти и встать рядом, но он заметил меня раньше и, улыбнувшись, протянул руку, чтобы у моей прически осталась такая же минимальная надежда на восстановление, как и у моей репутации успешной студентки.

Эмоциональный, яркий и солнечный Оливер без блока ощущался как ясный зимний день. Смотреть на сверкающий на солнце снег было почти так же непривычно и почти неприятно, как сейчас находиться рядом с ним. Я была почти уверена, что если сойду с протоптанной дорожки, то провалюсь по пояс в те эмоции, которые мне не понравятся.

— Пойдем, — сказал Оливер, сполна проявив свои гриффиндорские деструктивные наклонности. — Тебе нужно поесть.

— Прости, — сделав шаг назад, ответила я. Перспектива оказаться в полном зале раскачавшихся к обеду подростков привела меня в ужас. — Я не хочу есть. Я хочу куда-нибудь сбежать.

После чего развернулась и, не оглядываясь, поспешила прочь, к одному из тайных ходов.

* * *

Занятия окклюменцией начинались с внутренней гармонии и спокойствия. Ментальный блок — убежище, а строить убежище, находясь в полном раздрае, было невозможно.

Выручай-комната была единственным местом, до которого я могла добраться с минимальными потерями. Я не думала долго, и поэтому сейчас лежала на мягком полу в комнате, которая напоминала один большой пуф, обитый бежевым бархатом. Никаких лишних предметов, никаких окон. Даже двери не было до того момента, пока я о ней не подумала.

Я спрашивала у Чарли про ирландских лесных драконов еще прошлой весной, и он прислал мне копию довольно детального рисунка из какой-то старой книги и небольшое описание. Они вырастали сравнительно небольшими (около четырех футов в длину), и, в отличие от многих других, жили не в пещерах, а в специально вырытых норах, больше похожих на норы крупных лесных животных.

У ирландских лесных драконов была темно-зеленая чешуя, которая не оставляла им ни шанса спрятаться, когда наступала зима, и леса, в которых они жили, окрашивались в белый цвет. С момента их обнаружения до момента их истребления прошло около полувека — они были слишком близкими и слишком слабыми, но при всем при этом несли в себе ту же магию, что и другие драконы. Драконоводы попытались вывезти несколько особей, чтобы сохранить вид, но потерпели неудачу — вне своих родных лесов те просто гибли по непонятным причинам.

Я перебрала множество вариантов для медитаций, но лучшим из них было представлять, как несколько зеленых драконов летают над верхушками деревьев. Их чешуя блестит на солнце, а небо приобретает довольно причудливый оттенок, если смотреть на него сквозь их полупрозрачные кожистые крылья.

Мысль о том, что где-нибудь в другой реальности так и было, успокаивала меня так же сильно, как и сон в собственной спальне в Норе.

Когда блок был закончен в первый раз, я возвращалась к драконам перед сном чисто ради собственного удовольствия, потому что мне нравилось их представлять. Возможно, поэтому сейчас я легко перешла от них на поляну, где строила свою внутреннюю крепость, и потихоньку, по кирпичику, восстановила ее.

Восстановила первый этаж, кухню с кастрюлями Молли, гостиную с причудливой, но гармоничной мебелью и хорошо подобранными безделушками на каминной полке, дверь в родительскую спальню, лестницу на второй этаж, свою комнату, комнату Фреда и Джорджа, комнату Джинни, которая находилась чуть ниже по уровню, еще одну лестницу, запертую с помощью нескольких рунных строк дверь в комнату Билла, ванную комнату с низкими потолками, которые этим летом стали для меня еще ближе, и еще лестницу, тонкую и хлипкую на вид, заканчивающуюся люком в комнату Рона. Попутно я прятала здесь мысли и воспоминания, как незначительные, так и важные, создавала ловушки для того, кто когда-нибудь войдет в веселую зеленую дверь с цветными стеклами.

Вернулась в свою комнату, чтобы оставить на книжной полке между дневниками то, что могла считать почти сокровенным — воспоминания о тепле рук и ощущении шрамов под пальцами. Ложный след, который вел в пустоту.

Рядом с Норой возник гараж Артура, полный всяких разных деталей, найденных или купленных за гроши у магглов. Мотор форда призывно рычал, и можно было залезть внутрь, провести пальцами по рулю, чувствуя уже привычную ностальгию и легкую тоску. Я оставила на пассажирском сидении тетрадь Перси, сохранив в ней свою прошлую жизнь с мыслью, что она не откроется даже здесь, в моем воображении, потому что здесь я тоже не знала, как ее открыть.

Рядом с Норой по кирпичикам выросла черная башенка, выглядевшая нелепо, неуместно и очень важно. Я оставила внутри свои страхи, потому что не знала, куда еще их можно деть, и все стадии принятия действительности, пройденные разом от начала до конца.

Я открыла глаза с ощущением полного и абсолютного спокойствия.

“Это легче, чем каждый раз проговаривать формулы”.

Мне стоило понять уже в тот момент. Несмотря ни на что, Флинт делал множество по-настоящему “скучных и сложных” вещей, но магия давалась ему легко, свободно и практически бездумно.

Я много думала о том, как колдовать невербально, но еще ни разу не представляла.

Для того, чтобы создать ментальный блок, требовались три вещи: магия, спокойствие и воображение.

Для этого не нужны были никакие слова — кроме тех, что написаны в книгах, которые учат, как себя защитить.

— Спасибо, милая, — сказала я, погладив пол комнаты. Даже если она не была живой, она предоставляла еще более надежное убежище, чем Хогвартс, и у нее было гораздо больше шансов назваться моим домом. Третьим, четвертым или десятым. — Выпусти меня, пожалуйста, недалеко от гостиной.

Для начала следовало появиться перед своими и дать всем знать, что я не пошла бросаться с астрономической башни.

А потом я собиралась остаток вечера творить магию.

И была уверена, что не произнесу ни слова.

* * *

Некоторые (обычные) совы в неволе при хорошем уходе могли дожить и до пятидесяти лет. Возраст магических сов колебался в зависимости от вида, потому что они несли в себе разное количество магии.

Но я все равно подозревала, что Стрелка была старше профессора Дамблдора, и ее завели первые Уизли, о которых, мне казалось, не знал даже Артур. Ее легче было воспринимать как летающий перьевой пипидастр, который иногда с помощью каких-то неведомых сил доносит письма, чем как что-то действительно живое.

Или, возможно, ей просто нравилось, когда кто-то садился на нее на кухне в Норе, и поэтому она неизменно засыпала на стульях.

За гриффиндорским столом даже устраивали что-то вроде тотализатора, насколько далеко она успеет долететь, прежде чем уснет в полете, или донесет ли письмо или сегодня не ее день.

Сегодня был ее день. Во-первых, потому что она почти долетела. Во-вторых, потому что Оливер, пока слишком сонный, чтобы думать, мог не ловить что-то, что грозилось рухнуть ему в тарелку, а отбить это на другой конец зала, как квоффл.

Так или иначе, ярко-красный конверт, который мог с десяток раз затеряться в пути, оказался у меня в руках и уже начинал дымиться от гнева, который никак не мог выплеснуть.

— Или сожги, — едва подавив зевок, сказал Оливер, но выглядеть при этом стал в два раза бодрее. — Или открывай.

— Это публичная казнь, — фыркнула я, заметив, что взгляды абсолютно всех профессоров (которые совершенно случайно собрались сегодня за завтраком в полном составе) уткнулись в мой конверт. — Ее нельзя проигнорировать.

В конце концов, в этом году кто-то должен был получить громовещатель.

Жги, господь.

— Персефона! Уизли!

Молли была похожа на масло. Ее можно было долго доводить до кипения (иногда, когда она пребывала в очень хорошем настроении, даже Фреду с Джорджем требовалось очень постараться), но стоило одной капле воды попасть на раскаленную сковородку…

— Я бесконечно рассержена!

Разочаровать родителей Перси в этой жизни и правда было едва ли не самым большим моим страхом. Этот страх не выбивался на первое место только потому, что его занимала возможная смерть Фреда, и я боялась, что не успею изменить это за оставшиеся пять лет, потому что уже сейчас не представляла себе мир без кого-нибудь из них.

Но… Громовещатель.

Был слишком несерьезной мерой наказания, гораздо более легкой, чем, например, полное горечи и разочарования письмо.

Молли отпускала себя и позволяла себе злиться вслух только тогда, когда (за редким исключением) собиралась забыть об этой ситуации уже через несколько минут и никогда больше не вспоминать о ней.

Так же, как Хогвартс позволял своим студентам совершать ошибки, Молли Уизли позволяла делать это своим детям. Так или иначе, возмущенные письма из Хогвартса были частью их взросления.

Мне тоже приходилось расти и развиваться заново.

Это был и мой путь тоже.

— Мы с отцом были неприятно удивлены, получив письмо от профессора МакГонагалл! Даже Фреду и Джорджу не удавалось устроить неприятности так быстро!

(Но на следующий год они после такого вызова, конечно, попытаются).

Я представляла, как Артур улыбается, пока Молли записывает это показательное письмо, и едва сдерживала улыбку тоже. Молли Уизли была по-настоящему жуткой, когда злилась, когда действительно злилась, и в эти моменты даже не стоило стоять у нее на пути. Зато в другие, когда она считала, что ей нужно держать кого-то в тонусе, ее энергию легко было направить в любое другое русло.

В большом зале стояла мертвая тишина. Для закрытой школы любые происшествия были способом избавиться от скуки, а новость о моих способах защиты от темных сил уже знал каждый. Я смотрела на громовещатель, с, как мне хотелось думать, непроницаемым лицом, но люди вокруг меня старательно утыкались в тарелки, чтобы спрятать улыбки.

Отличный заряд бодрости в по-настоящему солнечный день.

— Если я узнаю, что это дурное влияние…

Я подскочила на месте от громкого хлопка, потому что громовещатель вдруг разлетелся на множество мелких кусочков, как конфетти, будто взорвался изнутри, но, оправившись от испуга, почувствовала благодарность по отношению к Оливеру, который уже прятал палочку в рукав мантии.

Выражение его лица при этом было абсолютно нечитаемым.

Я подозревала, что дальше было то, что никому не стоило слышать. Даже в качестве аттракциона.

— Прости, — сказал он в по-прежнему мертвой тишине, протягивая руку, чтобы осторожно стряхнуть останки материальной ярости с моих волос. — Рука соскользнула.

— Надеюсь, ты целился не в меня, — отозвалась я.

Рука действительно соскользнула, на этот раз — с моих волос. Горячие пальцы совсем мимолетно дотронулись до моей щеки и исчезли.

День был ярким и солнечным, а Оливер продолжал ощущаться как искрящийся на солнце снег, несмотря на то, что сегодня с моим блоком все было в порядке. Где-то внутри поселилась ледяная глыба протеста, потому что я внезапно осознала, что уже провалилась в те эмоции, о которых никогда не хотела бы знать.

Это было похоже на наваждение.

— Ох, я бы не стал в тебя целиться, — как ни в чем не бывало фыркнул Оливер. — Это было бы преступлением по отношению к человеку, которого зовут Персефона. Мне кажется, МакГонагалл даже на распределении тебя так не звала. Так Фред и Джордж поэтому…

— Не напоминай об этом, пожалуйста, — я закрыла лицо руками. Смириться с жутким названием игры Фреда и Джорджа мне помогло только то, что все в Хогвартсе думали, что меня зовут Перси, и все, хоть немного знакомые с мифологией, считали его отсылкой, а не издевательством.

— Не буду, — торжественно пообещал Оливер. — Но за весь Хогвартс отвечать не могу, сама понимаешь.

Я продолжала говорить с ним так, будто ничего не произошло, но наваждение никуда не исчезло.

Я не могла избавиться от ощущения, что настоящее наказание началось именно сейчас.