Poor poor Persephone (джен)

Между этими главами должна была быть вставка про память Перси. Но я не написала ее вовремя и пропустила, чтобы не замораживать фик, поэтому она тут: https://fanfics.me/read.php?id=133812&chapter=58

Вокруг было тихо. По-иному, необычайно, непривычно тихо. Я называла эту тишину “тишиной Перси” — в ней хорошо думалось. Детали вокруг были четкими и понятными. От стен шло объяснимое тепло.

Я смотрела, как светлело небо за двумя широкими окнами, как расступалась темнота, как первые солнечные лучи падали на углы парт, очерчивали стулья, выхватывали из утреннего сумрака пустые книжные полки.

Солнце поднималось. Два островка оконного света постепенно перемещались от противоположной стены ко мне, пока не замерли у моих ног. Я обводила их контур взглядом, пока не устали глаза.

Концентрироваться на внешних деталях, чтобы прийти в себя, было привычкой Перси.

Эта привычка вплелась в мою жизнь раньше, чем я поняла, что она чужая, как и множество незначительных обрывочных знаний, и я считала их чем-то естественным.

Я провела в теле Перси почти два года, привыкла к нему, начала считать его своим, как и эту жизнь, но впервые взглянула на мир вокруг ее глазами. За одной из полок в этой учебной комнате была небольшая ниша, в которой Перси оставляла домашние задания по трансфигурации для пятикурсников. Такие тайники были у нее по всему замку — за картинами, гобеленами, за самыми надежными на вид доспехами, даже внутри одной из бесконечных ступенек, ведущих на астрономическую башню. Она меняла места, чтобы никто из студентов не пересекся, а Миртл, с которой началось сарафанное радио, следила за тем, чтобы все было честно.

И все действительно было на удивление честно.

Последним звуком, который я слышала, был грохот где-то в другом конце коридора — это случилось ближе к полуночи, когда профессор Локхарт зашел сюда, чтобы все проверить. Хогвартс сделал так, чтобы он не успел даже повернуться в мою сторону, а после мне, наконец, хватило сил сползти со стула и забиться в теплый угол, где я просидела до самого утра.

Поначалу воспоминания Перси были широкой бурлящей рекой, течение которой уносило вдаль все, что падало в воду. Структурированное, логически выстроенное детство, немного нервный из-за боязни быть хуже братьев первый год обучения в Хогвартсе, а после — обрывочные моменты, тусклые и блеклые, будто все это время она не носила очки.

Течение сносило меня, захлестывало с головой, заставляя чувствовать себя бестелесной Кристи⁽¹⁾, чью историю я случайно прочла целую вечность назад. В отличие от Кристи, у меня все было в порядке с проприоцепцией, но собственное тело тоже казалось мертвым, безвольным, бездушным придатком, ослепшим и оглохшим к любым командам.

Собственные воспоминания внезапно оказались величайшей ценностью. Я собирала их крохи, вылавливала в реке, составляла из них свою личность заново, чтобы поток чужой памяти не стер ее под корень. Перси знала много, чудовищно, непередаваемо много, прочитанные страницы то и дело вставали у меня перед глазами, и усвоить все это, пропустить через себя, оказалось гораздо сложнее, чем осилить программу первых четырех курсов чуть больше, чем за месяц.

Потом поток неожиданно иссяк, уже ближе к утру, позволив мне расплетать, разбирать, сортировать то, что осталось. К сумбурным обрывкам, в которые превратились последние два года ее жизни, прилагался пласт звериного, черного, безнадежного отчаяния. Оно было мне так знакомо, что справиться с ним, оставить его выть фоном, не обращать на него внимания не составило никакого труда.

Бестелесной Кристи приходилось всецело полагаться на зрение, чтобы компенсировать недостаток чувства положения и движения, и я смогла заставить себя двигать руками только после того как посмотрела на них. Расчесала пальцами слипшиеся от пота волосы, после чего уперлась ладонями в пол, чтобы встать. Похожие ощущения когда-то давно возникали после пары бессонных ночей и нескольких чашек кофе подряд. Сердце как будто увеличивалось в размерах, всеми силами напоминая о том, что лучше с ним так не поступать.

Коридоры Хогвартса выглядели иначе. Дело было не в утреннем свете, а в том, каким его помнила Перси. Два дюйма, на которые я выросла с того момента, как оказалась в ее теле, неожиданно меняли угол зрения, заставляя замечать одни детали и упускать при этом другие.

Чтобы уложить в голове память Перси, приходилось переживать все параллельно с ней, непрерывно сопоставлять и думать. Гостиная была не такой, какой Перси ее помнила, да и я не придавала значения тому, что положение столиков, кресел, пуфиков и диванов непрерывно менялось. Гриффиндор был многоруким шумным чудовищем, которое подстраивало обстановку под себя, думая только о комфорте, и привыкнуть к этому получалось уже в первую неделю жизни здесь.

Перси не нравился шум гостиной. Она сидела здесь только ранним утром или совсем поздним вечером. Поначалу это был ее личный выбор, вызванный неудачами в общении с другими гриффиндорцами, а после установки Юфимии Трэверс заставляли ее избегать любых контактов.

Поэтому за четыре года в жизни Перси было целых двое друзей:

истеричный призрак Миртл Уоррен

и жирная, ленивая, апатичная крыса Короста, которая шевелилась только тогда, когда что-то происходило.

Но, по крайней мере, она была отличным молчаливым слушателем.

Я не чувствовала усталости (она была где-то за пределами допустимого) до тех пор, пока не попала в свою комнату и не взглянула на идеально застеленную кровать. Мне повезло жить в комнате, которую Перси никогда не видела, поэтому все здесь не двоилось, и образ из памяти не наслаивался на то, что я видела перед своими глазами. Если раньше мне казалось, что чужие воспоминания ждали за толстой стеной, то теперь мне нужна была эта стена, чтобы отгородиться от них ненадолго и отдохнуть.

Я никогда не позволяла себе спать в форме, как бы сильно ни уставала, но сегодня меня хватило только на то, чтобы сбросить мантию на пол, даже не попытавшись повесить ее на стул, забраться под одеяло и задернуть полог, отрезая от себя солнечный свет.

Стоило поспать, но даже здесь, в коконе из уютной темноты, теплого одеяла и едва различимого аромата цитрусов, которым всегда пахло постельное белье, закрыть глаза не давала одна мысль.

Последним связным и достаточно ярким воспоминанием Перси была встреча с Флинтом и Джеммой в подземельях — в тот день, когда она получила яд.

Оставшихся полутора месяцев ее жизни среди смазанных и сумбурных обрывков памяти не было.

* * *

Вторая неделя марта принесла с собой дожди, которых никто не ждал — настолько солнечным и приятным было начало весны. Дожди размыли оставшийся снег, превратили всю территорию вокруг замка в одно большое грязевое болото, и иногда казалось, что это озеро вышло из берегов, порадовавшись, что больше не сковано льдом.

В Хогвартсе царило то настроение, которое бывает у людей, только-только осознавших, что пережили долгую, холодную, выматывающую зиму: немного уставшее, но приподнятое и немного даже вдохновленное.

Безликий мистер Двукрест таким же безликим голосом провел первое занятие по аппарации, где никто так и не понял, как это работает. Я сомневалась в том, что это станет ясно и на втором, и на третьем, но зато была уверена, что к концу июня все начнет получаться само собой.

В этом (в том числе) была суть магии.

— Хорошее место, — оценила Миртл, сделав вид, что села на подоконник рядом со мной. Видеть ее не в туалете было немного странно, но было бы глупо думать, что у нее возникнут сложности с тем, чтобы найти меня, когда она, наконец, захочет поговорить.

Миртл Уоррен была для Перси кем-то средним между старшей подругой и нервным преподавателем с загробным пятидесятилетним стажем. Она осталась позади, в прошлом, и уже давно это осознала, поэтому холила и лелеяла свою обиду месяцами.

В какой-то степени это было даже удивительно: Перси не могла поладить с однокурсниками, зато нашла подход к очень сложному и неуравновешенному призраку, склонному к тому, чтобы непрерывно себя жалеть.

Характер Миртл был целым сборником раздражающих качеств. Но эти качества делали ее уникальной и удивительной.

Как и любого живого человека.

— Давно ты знаешь, что я здесь бываю? — спокойно спросила я, откладывая в сторону письмо для Оливера, которое почти закончила. Писем было уже шестьдесят восемь, башня из них в углу стола держалась только за счет магии, и это в какой-то степени добавляло уюта. Чем больше становилось писем, тем ближе был день, когда все станет как раньше.

Хотя из-за памяти Перси я непрерывно боролась с ощущением, что прошло уже несколько лет.

— Достаточно, чтобы много чего увидеть, — хихикнула Миртл.

Я закатила глаза. Она сошла бы с ума от одиночества намного быстрее, если бы все время проводила в своем туалете. Поначалу Миртл были интересны только занятия — она незаметно посещала уроки всех семи курсов. Пусть и лишенная возможности колдовать, но зато обладавшая отличной и цепкой на подробности, как и у большинства рейвенкловцев, памятью.

А потом она открыла для себя увлекательные подростковые драмы.

В какой-нибудь параллельной вселенной Перси наверняка стала призраком, и они с Миртл иногда развлекались тем, что доводили уединившихся студентов своими ехидными комментариями.

А иногда помогали тем, кому было плохо.

Я пришла в коридор на четвертом этаже впервые за долгое время, когда по-настоящему захотелось тишины. Голова казалась настолько тяжелой, что с каждым днем было все сложнее держать ее прямо. Чужая память укладывалась, уплотняла картину мира. Это было временно: чувство дежавю уже не преследовало меня везде, уже не тянуло непрерывно сравнивать, проводить параллели между “до” и “после”. Оставалось только разобраться с потоком знаний, которым невозможно было пользоваться из-за того, как хаотично они были разбросаны.

Юфимия Трэверс проверяла воспоминания Перси каждый раз, чтобы оценить свои успехи. Она знала про Миртл, знала про домашние задания, даже знала про Пенни, знала, почему Пенни было так много в мыслях и воспоминаниях.

У Перси не хватало сил на полноценный ментальный блок, но зато она мастерски научилась прятать важные вещи между воспоминаниями, которые были Трэверс не особенно интересны. Именно поэтому ее память вклинивалась моментами, образами, отрывками.

Она добавила к моему мысленному списку еще какое-то количество пунктов, которое, впрочем, было совсем несложно выполнить.

Одним из таких пунктов был разговор с Миртл.

Я приходила к ней пару раз в неделю, но она молчала и не показывалась, и только после того, как я оставила записку на подоконнике, сообщив о том, что вспомнила ее, она решила найти меня сама.

— Спасибо, что пришла, — сказала я, устраиваясь поудобнее. Я не была уверена, что наш разговор получится длинным и содержательным, но из-за стука дождя и бесконечной серости за окном хотелось создать какой-то дополнительный уют.

— Мне нравится говорить с тобой, когда тебе плохо, — (почти) равнодушно отозвалась Миртл.

Конечно, Перси была практически ее копией, и Миртл нравилось это.

Вот только тем, кто собирался было ее дразнить, сначала приходилось иметь дело с Чарли, а после — с Фредом и Джорджем, которые считали себя монополистами в том, что касалось подколов и шуток над Перси. На первом и втором курсе у них было не так много умений, чтобы устраивать кому-то серьезные неприятности, но эти умения с лихвой компенсировались за счет неуемной фантазии.

— Мне не так плохо, как тебе бы хотелось, — заметила я.

Много кто чувствовал облегчение от того, что кому-то из близких было хуже, только не все это признавали. Миртл не стала бы говорить так с прежней Перси, которую, несмотря на свои мотивы, оберегала по мере своих призрачных возможностей.

Но зато не видела ничего плохого в том, чтобы быть честной со мной, с “изменившейся Перси”, с “переделанной слизеринскими друзьями Перси”.

В любом случае, за моей спиной не было двух с половиной лет дилетантской легилименции и Непреложного Обета, условия которого не только исключали любую возможность кому-то рассказать, но и заставляли тщательно скрываться.

Я не устала так, как Перси. У меня было больше сил, чем у Перси.

И я была злее.

Намного, намного злее.

— Жаль, — отозвалась Миртл, хотя прозвучало не так искренне, как обычно. Сейчас она говорила так же, как говорила с Перси — без экспрессии, без склонности к истерикам.

Но сегодня это как будто делало ее бледнее, прозрачнее, и магия, из которой она состояла, почти не искрилась.

Прямо сейчас Миртл Уоррен было грустно по-настоящему.

(Но, возможно, ей бы стало легче, если бы она узнала, что Перси пришлось хуже, чем ей.)

— Спасибо, — коротко улыбнулась я, чтобы ее не провоцировать. — За то, что спасла меня.

Все знали, что василиска убил профессор Локхарт (и никто при этом не задавался вопросом, что в таком случае делали профессор Снейп и профессор Дамблдор). К моменту нашего с Гарри выхода из больничного крыла (и к тому моменту, как большая часть факультета начала с нами разговаривать) было уже поздно делать ей одолжение и рассказывать о ее роли в этой истории.

Миртл нужно было не уважение и всеобщее признание.

Но не мне было объяснять ей, как заводить друзей.

— Здесь много таких, как я.

Впервые за разговор Миртл повернула голову и посмотрела мне в глаза. Это было самое сложное при общении с призраками — смотреть на них и абстрагироваться от того, что они просвечивали. Глаза Миртл приходились аккурат на шов между камнями, из которых была сложена замковая стена.

— Сейчас ты скажешь, — ядовито начала она, — что никто лучше меня не справится с тем, чтобы им помочь.

— Это так, — невозмутимо пожала плечами я. Истерики Миртл, жуткий холод в ее туалете, зловещая атмосфера, которая царила в замке осенью — все это было так далеко, что уже вряд ли когда-нибудь сможет задеть меня по-настоящему. — Ты права.

Я ожидала, что такой ответ ее разозлит, но Миртл только отвернулась.

Многие призраки изображали свои привычки после смерти, оставались подвижными, делали то, что им уже не требовалось делать.

Но они имели право вести себя так, как им хотелось.

— Сначала они приходят к тебе за помощью, а потом бросают, когда заводят новых друзей, — напомнила мне Миртл. — Или забывают, а потом заводят новых друзей.

— Не думаю, что теперь когда-нибудь тебя забуду, — честно сказала я. Готова была поклясться, что на пару секунд после моих слов Миртл засияла ярче. — И ты тоже всегда можешь завести новых друзей. Если, конечно, захочешь.

Миртл не ответила. Я соскользнула с подоконника и тихо, стараясь не отвлекать ее от мыслей, собрала свои вещи в рюкзак.

— Приходи, если станет скучно, — сказала я, правда, больше из вежливости. Миртл видела, что с каждым годом вокруг меня становилось все больше людей, из-за чего оставалось все меньше времени на что-то, что не было с ними связано.

Но я была уверена в том, что ей не придется долго скучать.

Потому что людей, которые по-настоящему нуждались в любом друге, даже сложном и нематериальном, было гораздо больше, чем мы с ней могли себе представить.

* * *

— Мне было вкусно, — сказала я, с готовностью сложив приборы на тарелку, как только две руки синхронно легли мне на плечи. В последнее время у Фреда и Джорджа была жутковатая и дурацкая привычка делать так, когда они хотели о чем-то поговорить, и я уже почти привыкла.

Привыкнуть можно было ко всему, кроме того, что они теперь не догоняли меня по росту, а стремительно обгоняли.

Перси помнила их как одну маленькую цельную катастрофу, в сравнении с ее представлениями изменились разве что масштабы. Фред и Джордж не устраивали ничего из ряда вон уже несколько месяцев, потому что поначалу были заняты чужим настроением, а потом просто были заняты, но так и не признались, чем именно. Сейчас почти все их свободное время занимал квиддич — и Диггори, и Таркс, и Роджер Дэвис, будущий капитан Рейвенкло, присматривали за тренировками как гриффиндорской, так и слизеринской команды (хотя не обязаны были, но руководствовались при этом какой-то своей логикой), но собраться и играть слаженно без собственных капитанов было тяжелее, чем все представляли. На первом весеннем матче Гриффиндор-Хаффлпафф Гарри буквально выцарапал победу (в какой-то момент мне показалось, что он готов был умереть и восстать из мертвых ради непреодолимого желания добыть Оливеру кубок в качестве извинений), но отрыв составил всего десять очков.

Перси действительно нравился квиддич, но, к счастью, вместе с ее памятью мне не перешел ни ее образ мышления, ни большинство привязанностей.

Разве что теперь я знала целую кучу обрывочных бесполезных фактов про квиддичные команды и всевозможные чемпионаты.

— Мы тут подумали…

— …что раз наша доблестная сестрица Персефона…

— …не побоялась спуститься к василиску…

(Фреда и Джорджа явно не волновало, что меня никто не спрашивал — у них были свои легенды.)

— …то не откажется защитить нас сегодня…

— …по дороге в Хогсмид.

— Это что-то новое, — заметила я, вылезая из-за стола. Учитывая гору домашних заданий на следующую неделю, план на эту субботу у меня был мягко говоря другой.

Я не была в Хогсмиде с декабря, хотя обычно исправно выполняла свой дружеский долг и ходила туда с Джеммой, особенно перед рождеством, когда в “Сладком королевстве” появлялся какой-нибудь новый шоколад.

Но с началом года перспектива отойти от Хогвартса вызывала у меня какую-то неясную тревогу. Здесь было тепло, тепло и (относительно) безопасно, а в Хогсмид мог попасть любой.

Но при таком раскладе отпускать туда Фреда с Джорджем одних тоже явно не стоило.

(Как и, возможно, кормить свою паранойю.)

— Мы решили…

— …что Боул загрустил…

— …и его развеселит…

— …наше новое изобретение.

— Это явно была плохая идея, — мрачно отозвалась я, перед выходом из большого зала бросив взгляд на слизеринский стол, который оказался практически пустым.

Дело было не в вечном противостоянии близнецов и бедолаги Боула, который в этом году подрос достаточно, чтобы представлять серьезную угрозу для них, и больше не страдал от своей субтильности.

Дело было в том, что их взаимную неприязнь, которая обострилась с началом весенних матчей, больше никто не сдерживал. За Боулом в первую очередь стояла его команда, за Фредом и Джорджем, если они не захотят делать что-то тихо — весь Гриффиндор, и оказываться в центре межфакультетской вражды мне очень не хотелось.

— Я пойду с вами, если пообещаете больше никого не трогать, — предупредила я, совершенно четко понимая, что Фреду и Джорджу не нужна была защита. Им нужно было, чтобы я пошла с ними в Хогсмид, и они исключительно по-слизерински не собирались говорить мне о причинах до последнего момента.

— Мы не собирались никого трогать.

— Мы просто хотели его развеселить.

На лицах Фреда и Джорджа было такое неподдельное недоумение, смешанное с легким возмущением, что я невольно усомнилась в словах Оливера о том, что все Уизли лгут одинаково. Пока одинаково лгали (не умели лгать) только Рон и Джинни, но Джинни компенсировала это за счет уверток и перевода стрелок, а Рон просто страдал, когда дело доходило до того, о чем ему не хотелось говорить.

— Обещайте больше не веселить никого из Слизерина, — настойчиво продолжила я, попытавшись свернуть в сторону лестницы, но Фред и Джордж, подхватив меня под локти, пошли по направлению к главному входу. — И мне нужно переодеться.

— Обещаем приносить веселье…

— …только в твою жизнь.

— Ты и так…

— …отлично выглядишь.

— Спасибо, — ехидно ответила я. — Но денег у меня с собой тоже нет.

— Мы уверены…

— …что сегодня они тебе…

— …не понадобятся.

Чуть больше недели назад Фреду и Джорджу исполнилось пятнадцать (апрель начался с небольшой и довольно-таки милой факультетской вечеринки по этому поводу).

Перси старательно и ревностно хранила все воспоминания, которые касались семьи, возвращалась к ним, когда было трудно, поэтому при взгляде на Фреда с Джорджем, как и при виде Рона или Джинни я испытывала двоякие чувства.

Они появились в моей жизни уже выросшими, а Перси помнила их с раннего детства. С первых слов и первых шагов.

И с Фредом и Джорджем у нее была одна довольно важная общая черта: все трое выражали свою привязанность очень косвенно, иногда даже — косноязычно.

Зато мне не составляло труда сделать это словами через рот. И за себя, и за Перси. Но больше все же за себя, потому что теперь это была моя жизнь.

— Люблю вас, — просто сказала я, и, воспользовавшись заминкой, которая при этом образовалась, легко спустилась с лестницы и бодро пошла вперед, щурясь от неожиданно яркого солнца.

День обещал быть замечательным.

* * *

На мой взгляд, Оттери-Сент-Кэчпоул с ее хаотично расположенными домами, яркими заборами и улыбчивыми жителями тянула на волшебную деревню гораздо больше, чем Хогсмид. Но с другой стороны, Хогсмид был неожиданно аккуратным (особенно в сравнении с Косой Аллеей) и выглядел как маленький пряничный городок под елкой, только слегка мрачноватый. Идти сюда нужно было довольно долго, около получаса, вверх и вниз по холмам по тропинке — почти как дома — и в хорошую погоду это время совсем не ощущалось.

Фред и Джордж говорили. Говорили много, бодро и бойко, совсем не обязывая меня им отвечать, из-за чего складывалось впечатление, что все это время они старательно отвлекали меня. Что бы они ни задумали, я позволяла им, хотя с каждым шагом все больше подозревала, что меня ждало что-то совершенно неординарное.

И, как оказалось, даже близко не предполагала, что это было.

— Надеюсь, — начала я, немного оторопело глядя вперед, туда, где дорога расширялась, а рядом с ней стоял бесполезный и покосившийся от времени, но довольно красивый кованый указатель с двумя направлениями — “Хогвартс” и “Хогсмид” (как будто кто-то мог заблудиться на прямой дороге, которая вела либо туда, либо обратно). — Что историю с Боулом вы придумали, чтобы было легче меня выманить.

А рядом с указателем стоял человек, который явно нас ждал.

И которого просто невозможно было не узнать.

— Ты слишком плохо…

— …о нас думаешь.

— Мы бы никогда не стали…

— …тебе лгать.

Я внимательно следила за реакцией Фреда и Джорджа. В прошлом году, только увидев Чарли, они сразу же рванули к нему, а сейчас, в отдаленно похожей ситуации, неуверенно замерли, переглянулись и быстро и синхронно посмотрели на меня, будто ожидая либо толчка, либо разрешения.

Как будто я сама знала, что делать, потому что не представляла, что что-то подобное могло произойти сегодня.

Семейная колдография на столе у Перси не могла передать всего. Дело было как в том, что она была сделана почти пять лет назад, так и в том, что в ней не хватало цветов.

Она не передала бы того, как красиво рыжие волосы могли выгореть на солнце. И того, как кто-то умел смотреть одновременно тепло и остро.

Пять лет были не таким большим сроком для взрослых волшебников, но зато очень много значили для детей. Он уехал недостаточно давно, чтобы его забыли, но этого срока хватило, чтобы он стал идеалом, примером для подражания, ровными строчками в письмах, за которыми скорее скрывалось локальное божество, чем живой человек.

Это наваждение исчезло, как по щелчку, стоило ему улыбнуться и сделать шаг по направлению к нам.

Билл определенно успел побывать дома — от его одежды слишком узнаваемо пахло маминой выпечкой, и ему точно нужно было время на то, чтобы договориться с Фредом и Джорджем. Если он, конечно, не придумал все это сильно заранее.

И все же, его появление совершенно точно было лучшим моментом за последние три месяца.

1) Оливер Сакс "Человек, который принял жену за шляпу"

Вернуться к тексту