Poor poor Persephone (джен)

Хогвартс был исследовательским центром, платформой для выхода в мир, дававшей основательную базу для тех, кто хотел посвятить свою жизнь науке. С одобрения профессоров и под их руководством можно было проводить любые (не противоречащие законам маггловского и магического мира) исследования — в зависимости от того, насколько хватит ресурсов, которыми располагала школа. Что-то особенное могло стать билетом в дальнейшую жизнь.

Помимо исследований с учениками, профессора вели свои. А некоторым еще и приходилось выполнять обязанности деканов.

До конца октября тот единственный семикурсник, взявший выпускной проект по зельеварению, должен был определиться с направлением для работы. С зельями все обстояло сложнее, потому что они были едва ли не первой наукой магического мира и изучались задолго до возникновения заклинаний как таковых. Иначе говоря, придумать новое зелье (полезное для общества) или усовершенствовать его на достаточном уровне с каждым годом становилось все сложнее. Тому счастливчику, который получал проект, едва ли не впервые за семь лет обучения выпадала уникальная возможность идти по заданному курсу, потому что профессор Снейп погружался в тонну литературы и творческий процесс вместе с ним.

Иначе говоря, профессор Снейп, который, помимо всего прочего, занимался со слизеринцами окклюменцией, был занят. Чертовски, немилосердно занят.

Благодаря Джемме я знала его расписание (в разумных пределах) практически наизусть, но это не особо помогало. Профессор Снейп исчезал из поля зрения раньше, чем я успевала договорить “сэр”, как только урок заканчивался.

Перси снилась мне, чаще всего под утро, перед тем как приходило время вставать. Даже самостоятельные занятия окклюменцией перед сном не спасали от этого. Она сидела в старой беседке посреди цветущей вересковой пустоши, тонкая, бледная, почти призрачная, одетая в одно из своих самых кошмарных домашних платьев с такими длинными рукавами, что они почти скрывали худые пальцы, и держала на коленях раскрытую книгу. Она переворачивала страницу за страницей, но ее взгляд оставался неподвижным.

Весь текст в книге состоял из “Спаси меня”, и на этом моменте я всегда просыпалась. Не с тем чувством, которое бывает после кошмаров, а с тем, которое возникает, когда досматриваешь безнадежно грустный фильм.

Что-то медленно и постепенно просыпалось внутри, когда я смотрела в тетрадь Перси. Что-то, что раньше я испытывала настолько редко, что теперь не могла уловить и узнать.

Проблемы следовало решать по мере их поступления. Эту проблему, какой бы важной она ни была, я не могла решить прямо сейчас. Даже если я найду способ просмотреть воспоминания из шкатулки, вопрос с оставшейся памятью Перси, которая так настойчиво посылала мне образы, останется открытым.

Мне нужна была помощь.

— …вопросы? Пенелопа, сразу нет.

Джемма толкнула меня локтем в бок, возвращая к собранию старост, которое я прослушала практически с того момента как Майлз начал говорить. У глобальных проблем и мрачных тайн, помимо всего прочего, был существенный недостаток: приходилось прикладывать большие волевые усилия, чтобы заставить себя думать о чем-то еще, что казалось на их фоне несущественным.

А существенным было все, каждая мелочь, потому что любой период так или иначе заканчивается, а жизнь продолжает идти, как ни в чем не бывало.

Пенни смотрела на Майлза так раздраженно, что мне невольно становилось не по себе, потому что я никогда не видела у нее такого взгляда.

Правда, мне казалось, что вопросы нужно было задавать не ему.

В прошлом году собрания проходили в учебных классах в зависимости от того, кто из старост школы его проводил, потому что близость к собственной гостиной была едва ли не единственной возможной привилегией.

В этом году все собрания вел Майлз, и они проходили, несмотря на мое предвзятое отношение, намного более живо и интересно, чем в прошлом.

Но место было неизменным с самого начала — совсем недалеко от входа в хаффлпаффскую гостиную.

Что-то мне подсказывало, что почти все глобальные решения принимались в том полутемном углу, в котором неизменно сидела тихая, скромная и очень милая Элизабет Ванд.

В прошлом году центром своего факультета была Фрай. Хаффлпаффцы собирались вокруг нее, куда бы она ни пошла, и отовсюду постоянно слышался ее громкий веселый голос. Ванд действовала совсем по-другому, тихо и незаметно, но все события на факультете так или иначе крутились вокруг нее.

Хаффлпаффцы были теми еще серыми кардиналами.

И, в отличие от Фрай, которую никто не просил, но она все равно делала, Ванд не было дела до отношений на других факультетах (если это не касалось ее обязанностей, которые она выполняла безукоризненно). И если в решении какого-то вопроса требовалось ее участие, стоило задавать его напрямую.

Поэтому Пенни, которая хотела помочь мне на сегодняшней отработке, стоило спрашивать у нее. Но я не стала говорить об этом, потому что у Пенни и без того было полно дел.

А у меня впереди оставалась целая суббота. И я планировала закончить до ужина.

— Думаю, что твоей палочке стоит побыть у меня, — с уже привычной сладкой улыбкой сказал мне Майлз, когда я достала свою палочку из кармана, чтобы отдать ее Стивенсону. — Не уверен, что гриффиндорцам стоит доверять.

Я только пожала плечами в ответ на эту провокацию. С магией, конечно, всегда удобнее, потому что с ее помощью можно было сушить чернила и без усилий за долю секунды ровно и идеально складывать письма. Но даже так я выиграю не больше пары часов и, возможно, закончу до ужина, чтобы не возвращаться к отработке после него.

Но отдавать палочку в руки человека, который мне не особо нравился, все равно было слегка неприятно.

— Стой, — задержала меня Джемма, когда все начали расходиться. Подозрительные взгляды, брошенные на нас от дверей, сразу же стали скучающими, когда она протянула мне плитку шоколада (таких размеров, будто моя отработка должна была длиться не один день в кабинете трансфигурации, а две недели в тундре).

А после, когда все вышли, Джемма вложила мне в руку палочку.

Единственную в этом замке палочку (кроме моей), которая, оказавшись у меня, могла отозваться таким радостным теплом.

* * *

Начало октября выдалось хмурым и довольно холодным, но, по крайней мере, было сухим, как будто весь запас дождей вылился за сентябрь. Но поле для квиддича было занято в любую погоду.

И в любую погоду воздух вокруг Хогвартса был особенным. Вкусным. Эта магия называлась большим расстоянием от промышленных маггловских городов и близостью леса.

Какой бы мерзкой ни была погода, воздух оставался свежим и всегда отлично бодрил.

Жизнь в лесу тоже шла своим чередом, несмотря на уныние, царившее в замке — между деревьями то и дело мелькали искорки магии, жившей в его обитателях.

Это была первая суббота месяца, то есть, день Рейвенкло на квиддичном поле, но мало кто в выходные тренировался единолично, не устраивая тренировочные матчи. Я была уверена, что видела в форме кого-то со своего факультета, поэтому шла на поле без угрызений совести. Оливер редко когда обращал внимание на то, что творится на трибунах, если садился на метлу. А я не планировала задерживаться дольше, чем на пару минут.

До ужина оставался всего час, но мне казалось плохой идеей отдавать Флинту палочку при таком большом количестве возможных свидетелей. И еще более плохой идеей — ждать до завтра.

Без Оливера в моей жизни было по-прежнему до неприятного тихо. Вопреки ожиданиям, он не игнорировал мое существование, и у меня остались “Доброе утро, Перси” и “Спокойной ночи, Перси”, которые произносились дежурным бодрым тоном. Мы делали вид, что ничего не произошло, а окружавшие нас люди — что все так, как и должно быть.

Стопка с письмами в углу стола продолжала расти. До конца года там грозила образоваться пизанская башня.

Но вместе с этим один из нас никогда не появлялся в том месте, где гарантированно мог быть другой (что не касалось, конечно, кабинетов, большого зала и в редких случаях — гриффиндорской гостиной). Квиддичное поле было территорией Оливера, точно так же, как моей территорией была библиотека.

Мы старались снизить количество точек пересечения до минимума. Получилось не сразу, но на третий день мы уже перестали друг на друга постоянно натыкаться.

А сейчас Оливер летал над полем и был занят тем, что следил за игрой со стороны, хотя с каждой минутой становилось сложнее — начинало темнеть. Он редко играл сам на тренировочных матчах, потому что чувствовал ответственность за свою замену и хотел убедиться в том, что запасной состав, в случае чего, выйдет на поле и отыграет не намного хуже основного (чтобы не получилось так, как в прошлом году).

Флинт сидел на обычном месте на гриффиндорской трибуне, чуть поодаль от остальных. Он заметил мое приближение, но повернул голову только тогда, когда я подошла совсем близко.

Было бы забавно смотреть на него сверху вниз, если бы он не выглядел таким вымотанным. Я не видела его таким даже в конце прошлого года (хотя тогда он был едва ли не единственным пятикурсником, который вообще не волновался по поводу экзаменов, правда, его оценки до сих пор оставались тайной века, но, тем не менее, они с Оливером оставили в этом году одни и те же предметы).

Я хотела вложить в слова “очень мило с твоей стороны” все, что думала о маленьких слизеринских многоходовочках, но, почувствовав легкий укол вины, смогла выдавить только:

— Спасибо.

Квиддичное поле было для Флинта нейтральной территорией, где можно оставить тяжелые мысли за порогом и заниматься любимым делом.

А я как будто собрала эти же тяжелые мысли в охапку и впихнула их ему в руки.

— Только никогда так больше не делай, ладно? — мягко добавила я, доставая из кармана чужую палочку, чтобы вернуть ее. — Сейчас не то время, когда следует оставлять себя без защиты.

Не было ничего критичного в том, чтобы остаться без палочки на день или сразу на все выходные. И вряд ли кто-то уже разгуливал по школьным коридорам в компании дневника и василиска, но даже притом, что Флинт провел полдня на квиддичном поле, меня нервировал тот факт, что все это время у него не было с собой палочки. Они с Джеммой (которая умыла руки почти сразу и растворилась в бесконечных коридорах подземелий) все рассчитали так, что я бы просто не смогла вернуть ее до конца отработки.

— Вот именно, Уизли, — ответил Флинт, поднявшись с места и бросив последний взгляд на поле. — Сейчас не то время, когда следует оставлять себя без защиты.

Забота слизеринцев была простой, прямолинейной и неотвратимой, и это никак не вязалось с образом, который они создавали. Но оставалось только принимать и надеяться, что никто не начнет причинять добро насильно.

— Тебе не обязательно идти со мной, — сказала я, разворачиваясь, хотя понимала, что это бесполезно. — Не думаю, что что-то может случиться по пути.

— Я иду с тобой, потому что хочу идти с тобой, Уизли.

Это прозвучало немного резче, чем могло бы, и ясно давало понять, что препираться не стоит.

Метаться между мной и Оливером, несмотря на то, что мы не враждовали и никогда не собирались, должно было быть действительно утомительно. Я подозревала, что если бы это была обычная ссора, Флинт бы уже помирил нас силой (возможно, так, что мы опасались бы ссориться до конца жизни).

Но мы не поссорились.

Это вынуждало прямолинейного Флинта, который почти всегда сводил свою жизнь к простым действиям, быть деликатным и терпеливым. Выбирать время, выбирать слова, выбирать ту сторону, на которой он был бы нужнее.

И параллельно с этим непрерывно думать о том, что люди с его факультета могли сотворить с одной маленькой и (почти) беззащитной гриффиндоркой.

На Слизерине были свои понятия о морали, впрочем, точно так же, как и на любом другом факультете. Слизеринцы не стали бы проявлять излишнее благородство, если бы дело касалось угрозы для жизни или интересов.

Но и опускаться до того, чтобы издеваться над теми, кто слабее, тоже не стали бы.

Судя по словам Флинта, Джемма расстроилась бы, узнав, что в этом участвовала Юфимия Трэверс.

Но я подозревала, что участие кого-то из этой четверки могло расстроить самого Флинта. Было слишком много факторов, способствовавших его дурному настроению, чтобы сказать наверняка. Но во всяком случае, хотел он этого или нет, я собиралась не дать ему участвовать во всем этом больше, чем он уже участвовал.

Всеми доступными мне способами.

— Извини, — примирительно сказала я и, когда мы вышли за пределы поля, осторожно дотронулась до его руки, мешая тем самым погрузиться в мрачные мысли, как это довольно часто случалось в последнее время. — Ты выглядишь уставшим.

Это был истинно слизеринский метод — начинать разговор издалека, чтобы выйти к тому вопросу, который волновал больше всего.

Но он редко действовал на тех, кто сам им часто пользовался.

— Ты не хочешь знать, почему, Уизли, — ответил Флинт, легко сжимая мои пальцы. Он провел на свежем воздухе несколько часов, но его руки оставались теплыми, в то время как мои заледенели еще до выхода из замка.

Стены Хогвартса по-прежнему были почти холодными, и из-за этого становилось все сложнее вылезать утром из постели. Слишком неуютное впечатление создавали мрачные и замерзшие коридоры.

— Я хочу знать о тебе все, — честно сказала я. — Но только если ты сам захочешь поделиться со мной, конечно.

Между нами слишком часто становилось тихо. Тишина была либо мертвой, когда куда-то исчезали абсолютно все звуки, либо напоминала тишину в тех местах, где почти не бывает людей, а звуки начинают восприниматься только тогда, когда вслушиваешься в них целенаправленно.

Сейчас между нами повисло что-то вроде тишины морского берега во время штиля. В такие моменты слабый плеск волн был настолько тихим, что воспринимался скорее как часть живой волшебной картины.

— Не сейчас.

Время маневрирования между мной и Оливером не пошло Флинту на пользу. Помимо четкого “Да” и категоричного “Нет” в его речи начали появляться все варианты “Наверное”, хотя никого из нас никогда не ранили однозначные ответы.

Мы все росли и постоянно чему-то учились, но я никогда не думала, что Флинту придется научиться сомневаться.

Но не было ничего сложного в том, чтобы сделать вид, что так и должно быть.

* * *

Хэллоуин наступил стремительно и беспощадно, а правила, что нельзя проводить праздничный ужин вне большого зала, так и не появилось. Поэтому, услышав, что Гермиона из исследовательского интереса собирается посетить смертенины сэра Николаса, я смогла только закатить глаза. Находясь подальше от второго этажа, они оставались в безопасности.

Рон и Гарри не собирались позволить ей отправиться одной в сомнительное место, и что-то мне это напоминало.

Но в волшебном мире живые могли доставить гораздо больше неприятностей, чем мертвые. Особенно те из живых, кто мог пойти и открыть тайную комнату во время праздника.

Имена подозреваемых в моем списке появлялись и вычеркивались. Лаванда с восторгом пересказывала все сплетни, объясняя чьи-то странности или, наоборот, делая их более таинственными. В гриффиндорской гостиной все шло своим чередом.

Джинни разбила нос второкурснику из Рейвенкло, но так и не призналась, за что, и избежала наказания только потому, что этого не видел никто из профессоров или старост. Но она сделала это скорее по своей воле, чем по чужой.

Джинни росла среди мальчишек, видела их способы решения проблем и принимала во внимание любой полученный опыт. Но вместе с этим, ее авторитетом была Перси, а Молли тратила немало сил и времени на то, чтобы вбить в головы своих детей правила поведения на людях.

Поэтому драка была для нее самым легким решением любой проблемы, но вместе с этим — самым исключительным. Самым крайним.

Эта ситуация и бесконечное угрюмое молчание Джинни заставили меня завести свой список вопросов, как у Колина, и повесить его над столом рядом со списком подозреваемых. Но так я не могла подойти со своим списком к кому-нибудь из старост, мои вопросы оставались без ответа, и к ним только добавлялись новые. К первому пергаменту добавился второй — на нем я записывала все, что знаю.

Я смотрела на карту мародеров в любую свободную минуту, но не рабочий туалет на втором этаже оставался пустым.

Любой ученик проходил мимо двери с табличкой хотя бы раз в день и много кто обводил ее рассеянным взглядом. Я накладывала на нее запирающие чары каждый раз, когда патрулировала недалеко от второго этажа, и либо их снимал кто-то из профессоров, либо кто-то подозрительно удачно выбирал время, когда я физически не могла посмотреть на карту.

Снимались чары любой сложности, от примитивных (они исчезали уже на следующий день) до зубодробительных, ради интереса вычитанных в той же занимательной библиотечной книжке, в которой Перси взяла информацию про пароли (они продержались почти неделю).

Это не давало ровным счетом ничего, кроме знания, что дверь в неработающий туалет не оставляла кого-то равнодушным. Дневник мог быть у кого-то из старшекурсников или профессоров.

Но вместе с этим оставалась вероятность, что Том Реддл из дневника уже имел довольно много власти над своей жертвой.

Профессор Локхарт пришел на праздничный ужин одним из первых. Он сиял, даже будучи одетым в черный костюм и черную мантию, и улыбался так ослепительно, что у профессора Снейпа, который почти опоздал, явно сводило зубы.

Я немного жалела о том, что не могла сходу определить, кого не было за столами других факультетов. За гриффиндорским отсутствовавших было всего трое. Джинни никуда не сбегала и оставалась на виду почти весь вечер, а на ужин пришла вместе с Луной, до последнего о чем-то ей втолковывая. Я почти отпустила свои подозрения, но не могла перестать наблюдать за ней. И потому что беспокоилась, и потому что скучала — в Хогвартсе все Уизли, что было правильно, отделялись друг от друга, находили своих друзей и свои интересы. До приезда в Хогвартс Джинни практически не общалась ни с кем, кроме нас и Луны, поэтому сейчас старалась охватить все и сразу.

Потому что она была такой же жадной до новых впечатлений, как и все Уизли.

Правда, ничто из этого не мешало ей раз в пару недель ночевать со мной. Иногда она часами рассказывала о том, как проходило ее время, а иногда просто лежала, прижавшись к моему боку, и в эти моменты, я была уверена, мы одинаково скучали по дому.

Тыквы со свечками создавали больше веселую атмосферу, чем зловещую, и сам Хогвартс как будто бы немного взбодрился в честь праздника, и с самого утра в замке стало капельку теплее.

Гул голосов, звучавших за столами, становился все более бодрым, особенно со стороны тех, кому еда из тыквы конкретно надоела за все предыдущие годы, и хотелось получить праздничное настроение хотя бы за счет общения.

На ужин больше никто не опаздывал и, вроде как, никто никого не искал.

Браслет нагрелся ближе к концу ужина, уже после десерта, и оставалось не так много времени на то, чтобы что-то предпринять. За преподавательским столом было довольно весело, и мало кто из профессоров обращал внимание на студентов. Вся школа не пойдет на второй этаж, потому что путь через него лежал только в гостиные Рейвенкло и Гриффиндора, но свидетелей окажется достаточно, чтобы разнести слухи.

Воды было так много, что она практически доползла до ступенек. Я еще не видела, что произошло, но уже слышала завывания, усиленные эхом пустого коридора. Факелы горели совсем тускло, как будто Хогвартс и сам не хотел, чтобы кто-то видел, что случилось.

Дверь в туалет была открыта, и шум льющейся из кранов воды становился все громче по мере приближения. На то, чтобы закрыть их заклинанием, ушло не больше десяти секунд, но плакса Миртл — одна штука — от этого завыла еще громче.

Я не смотрела ни на стену, ни на застывших напротив нее Гарри, Рона и Гермиону до тех пор, пока не убедилась, что центральная раковина на месте. А после закрыла дверь, благодаря чему в коридоре стало намного тише.

Вживую видеть исписанную кровью стену и подвешенную за хвост кошку оказалось чуть более жутко, чем я себе представляла.

Окаменевшая миссис Норрис — одна штука. На ней не было никакой магии, но я не рискнула бы взяться за нее руками. Но мне бы не хотелось, чтобы пришедшие сюда студенты увидели ее в таком состоянии.

— Идите к профессору МакГонагалл и расскажите, что случилось, — решила я. — И объясните, где были во время ужина. Вам стоит сделать это раньше, чем все подумают на вас.

Рон смотрел на меня так, будто хотел сказать что-то, но колебался, и я почувствовала тревогу. Ни у кого из них не было следов крови ни на руках, ни на рукавах, правда, в волшебном мире это еще ничего не значило.

Магия легко заметала следы, но никуда не убирала ощущения.

— Это не мы, — твердо сказала мне Гермиона. Гарри, стоявший чуть поодаль, обернулся на эти слова и закивал, подтверждая их.

— Я верю, — мягко отозвалась я, высушивая пол рядом со стеной, чтобы плавно опустить на него миссис Норрис. Какой бы гадкой она ни казалась другим (выполняя, в общем-то, свои обязанности), все равно не заслуживала висеть в таком положении. — Идите.

Я немного удивилась, не заметив на их лицах никакого следа испуга. Все гриффиндорцы в окружении своих чувствовали себя смелее, но Гарри, Рон и Гермиона, находясь рядом друг с другом, чувствовали что-то иное. Полный комфорт и защищенность. Возможно, это было связано с тем, что они дополняли друг друга, как грани треугольной пирамиды, усиливали сильные стороны и маскировали слабые.

Представляли ли они сами, насколько удивительным могло стать их взаимодействие через несколько лет?

Я провожала взглядом их спины до тех пор, пока они не скрылись за поворотом, а после, вздохнув, потянула дверь туалета на себя. К этому моменту завывания за ней уже стихли.

— Миртл? — негромко позвала я, оглядываясь. Воздух здесь был затхлым и пах плесенью. Горел только один факел — недалеко от круглой раковины в самом центре — и из-за этого было неуютно и довольно жутко.

Никто не отозвался. Я сделала несколько шагов вперед, рассудив, что призраки, возможно, не очень любят говорить с людьми до тех пор, пока те не окажутся на их территории.

И поняла, что оказалась права после того как за моей спиной раздалось негромкое:

— Завела живых друзей и совсем забыла про мертвых, Перси?