Poor poor Persephone (джен)

Пишу здесь, потому что сноски мало кто читает до главы, а не после.

1. Околофемслешное околоупоминание из разряда того, что было в самом начале. В фике этого не будет, но вдруг кто-то травмируется о такие вещи.

2. Гетная сцена на полглавы, sorry not sorry, когда-то это должно было произойти.

У больших событий, открытий, происшествий был один существенный недостаток: после них становилось сложно воспринимать как должное тот факт, что все вокруг продолжало идти своим чередом. Замок жил, жил полной жизнью, наполнял хорошим настроением (почти) всех своих обитателей.

Никто не вел себя более странно, чем обычно. Заметки на стенах перестали расти, потому что на них не оставалось времени: начался период ночного паломничества к дверям кабинета профессора Локхарта.

То есть дойти непосредственно до дверей не удавалось никому — для меня по ночам коридор на третьем этаже выглядел как склеп, затянутый мерцающей розовой паутиной, — но стоило кому-то переступить определенную черту, раздавался вой, будивший ползамка. На каждую хитрость старост, направленную на то, чтобы не выпустить кого-либо из гостиной, находилась своя хитрость. Одаренных студентов на Гриффиндоре было столько же, сколько и на других факультетах, а коллективный разум (иногда Стивенсон проклинал то, насколько дружным стал наш факультет в этом году) решал любые задачки практически моментально.

Я даже думала о том, чтобы установить пароль на выход из гостиной. Но заклинание работало таким образом, что паролем защищался не доступ куда-то, а сам предмет или помещение. Со стороны гостиной выходило, что защищать придется ползамка, потому что пространство должно было быть замкнутым, а на это, пожалуй, не хватило бы сил у всех гриффиндорцев вместе взятых.

Сегодня в гостиной было тихо. Снег в этом году выпал довольно поздно, за неделю до рождества, поэтому после ужина, несмотря на то, что стемнело, большая часть студентов ненадолго высыпала на улицу. Ушли почти все старосты и часть профессоров — год начался достаточно уныло, не было смысла запрещать кому-то веселиться, но присмотреть все же стоило, — но дело постепенно шло к отбою, поэтому я ждала, что с минуты на минуту сюда завалится мокрая, шумная и веселая толпа, эдакое многорукое чудовище, способное внести радостный хаос в любую обстановку.

В такие моменты мне страшно нравилось быть частью своего факультета (правда, нравилось скорее потому, что я могла наблюдать за всем этим со стороны).

— Все, не могу так больше, — решительно сказала Джинни, захлопнувшая учебник по зельям. Последние контрольные в этом году заставили ее засесть за книги основательно, и они с Колином (у которого благодаря любознательности и отличной памяти особых проблем не было, но зато огромное желание поддержать друзей оставалось неизменным) проводили рядом со мной почти каждый вечер.

Тетушка Мюриэль заболела, у Артура начались какие-то проблемы на работе (мама не говорила, какие именно, просто вскользь упомянула это в письме, когда извинялась перед Гарри и Гермионой за то, что не сможет принять их в Норе на каникулы, как собиралась изначально), поэтому от нас требовалось только не доставлять лишних проблем, в том числе и своими оценками — письма от мамы становились короче и беспокойнее с каждым разом, но несмотря на это мы сдержали обещание и писали ей по очереди каждый день.

Тетушка Мюриэль оставалась единственным живым родственником мамы. А также была первой, кто, несмотря на омерзительный склочный характер, поддержал ее выбор много лет назад, и, похоже, она помогла маме с побегом после Хогвартса — и как-то вскользь упомянула, что прятала их с Артуром от Прюэттов первое время, — но не кичилась этим.

Так или иначе, даже для довольно сильной ведьмы, прожившей больше ста лет, не было лекарства от болезни под названием “старость”. Маги умирали медленней, чем обычные люди, но умирали. Магия поддерживала их до самого конца, но не могла уберечь от всех болезней, которые могло привлечь ослабленное тело. Любая из этих болезней неизбежно становилась последней (впрочем, я верила, что эту часть будущего не изменить при всем желании, и тетушка Мюриэль будет “радовать” нас своим присутствием еще долгие годы, но беспокойство мамы от моих слов ожидаемо не уменьшалось).

Джинни была единственной из нас, кто собирался поехать домой на каникулы. Рон оставался с Гарри, который в любом случае не вернулся бы к дяде и тете так скоро, и Гермионой, чьи родители собирались поехать куда-то по работе. Фреда и Джорджа мама сама попросила остаться со мной, опасаясь не столько за сохранность Норы, сколько за сохранность их самих, потому что почти все ее внимание в любом случае будет уделено тетушке Мюриэль. Джинни хотела домой, была даже готова проводить время вместе с тетушкой, лишь бы иметь возможность видеть родителей, и ей никто не смог бы запретить.

— Мама смирилась даже с моими оценками, — хмыкнула я, кивнув на учебник по зельям. — Не переживай.

Похоже, у Билла был какой-то свой секрет успеха, раз ему удавалось получать “П” по зельям не только на СОВ или ЖАБА. Перси этот секрет тоже явно знала, так как оставалась лучшей ученицей на курсе четыре года подряд, но моим рекордом пока что были три “В” в этом семестре. В целом мои оценки по зельям почти ничем не отличались от оценок Фреда и Джорджа (которым зельеварение, несмотря ни на что, очень нравилось, хотя они упорно этого не признавали).

Рону зелья не давались. Он мог сварить что-то, следуя рецепту, и был достаточно внимательным, чтобы не перепутать ни последовательность, ни ингредиенты. Но теория и сам профессор Снейп не нравились ему достаточно сильно, чтобы не делать ровным счетом никаких неожиданных успехов.

Джинни многие вещи делала чисто интуитивно. У нее не хватало усидчивости, чтобы зубрить теорию, но чем больше она узнавала, тем больше выезжала на своей способности вывести правильный ответ. Она росла, наблюдая за тем, как Фред и Джордж выворачивались из любой ситуации (чаще всего, чтобы кого-то разыграть), и за тем, как Рон собирал мозаику из обрывочных знаний и заполнял пустующие места какими-то своими удивительно правильными выводами. Это повлияло на нее намного больше, чем казалось на первый взгляд.

Я очень подозревала, что Хогвартсу не поздоровится, когда Джинни Уизли останется без присмотра кого-либо из семьи на седьмом курсе, но надеялась в этот момент быть где-нибудь достаточно далеко, чтобы меня не задело взрывной волной от маминой реакции на ее проделки.

— Как дела у Луны? — словно невзначай спросила я, оторвавшись от своих конспектов.

Я завела привычку приводить их в порядок каждую неделю, потому что идеальные конспекты Перси заканчивались на четвертом курсе. Я старалась вести их точно так же — дополняя заклинаниями и интересными фактами, которые выцепила в библиотечных книгах, когда писала эссе, но делала это, правда, не из внутреннего занудства, а с мыслями о Фреде и Джордже, которым достанутся копии.

Джинни угрюмо промолчала. Колин оторвал взгляд от библиотечной книги с материалами по магической фотографии (он недавно поделился, что родители собирались подарить ему фотокамеру на рождество, и я мысленно застонала, думая о Гарри, который только недавно успокоился и стал, наконец, проводить вечера в гостиной) и посмотрел на меня с какой-то непонятной надеждой. Луна нравилась ему, как нравилось все необычное, но она так настойчиво отвергала любую помощь, что он уже почти отчаялся когда-либо стать ее другом, несмотря на то, что очень сильно этого хотел. Огорчение делало его тихим и задумчивым с такой же легкостью, как и интересная книга.

Джинни не называла имена. Похоже, что Луна запретила ей говорить кому-то, желая оставить дела факультета внутри факультета. На кону стояло ее доверие, и Джинни нехотя, но молчала.

Сейчас она просто развернулась и уткнулась лицом в мое плечо. Джинни делала так только по ночам, когда приходила ко мне в комнату, потому что не позволяла себе ничего такого при свидетелях. Ей было всего одиннадцать, а в этом возрасте уже мало кому нравилось показывать свои слабости. Особенно глядя на пятерых старших братьев, никто из которых особо не ныл, столкнувшись с неприятностями.

— Ты всегда можешь позвать меня, — напомнила я, погладив ее по макушке. — Если столкнешься с трудностями.

Джинни кивнула и, отстранившись, со спокойным лицом открыла учебник по чарам.

— Было бы здорово самой с ними справиться, — сказала она, проведя пальцами по небрежно согнутой в качестве закладки странице, расправляя ее. Ужасное отношение к книгам передалось ей от Фреда с Джорджем, и я боролась с ним как могла, но пока проигрывала. — Когда-нибудь.

Я не сомневалась, что она справится. Как и не сомневалась в том, что за прошедшие месяцы она где-то миллион раз подавляла желание позвать меня на помощь в любой трудной ситуации, даже самой пустяковой, и справлялась со всем сама.

Но когда-нибудь наступит и миллион первый.

* * *

Пенни была человеком-гаванью, тихим островком в беспокойном океане, будто окруженным плотным куполом. Купол не пропускал никакое внешнее воздействие. Я не чувствовала себя спокойно рядом с ней.

Я чувствовала себя безмятежно.

Как на короткой остановке перед долгой и трудной дорогой.

Рядом с ней я чувствовала, как сильно не хватает Оливера, потому что ее присутствие вносило почти такую же легкость в мою жизнь, какую Оливер дарил всем, к кому был привязан.

От Пенни приятно пахло. Я не могла определить, что это был за аромат, но он ассоциировался у меня с нежным лиловым цветом ее магии.

С Пенни было просто и сложно одновременно. Было легко понять, что она чувствует и как думает, но она умела задавать по-настоящему трудные вопросы.

Как, например:

— Почему ты так часто хмуришься, Перси?

Оливер бы спросил что-то вроде “У тебя все в порядке?”, а Флинт начал бы или издалека (“В последнее время ты выглядишь так, будто что-то портит тебе настроение”, прямо и без вопросов) или с конкретных предположений.

Джемма бы выразительно молчала, давая мне возможность рассказать самой, если я захочу.

И только Пенни могла начинать… Так. Она много наблюдала перед тем как задавала вопросы, после чего делала какие-то свои выводы, а потом просто оперировала фактами.

И у меня не было ни единой возможности отвертеться. Я действительно часто хмурилась — ловила себя на этом. Так происходило само собой, без моего желания. Мрачные мысли лезли в голову, и чем ближе были каникулы, тем больше их становилось. Ожидание выматывало.

— Потому что мне в голову лезут хмурые мысли, — буркнула я, утыкаясь в плечо Пенни. Она уже сидела на подоконнике в тупиковом коридоре рядом с библиотекой, когда я пришла. Забираться и устраиваться рядом с ней не хотелось. Хотелось прятать лицо в ее приятно пахнувшей мантии, обнимать, чувствовать, как маленькая теплая ладонь гладит по волосам, и ни о чем не думать.

— Почему тебе в голову лезут хмурые мысли? — закономерно спросила Пенни. Она явно долго терпела мое мрачное настроение, несмотря на то, что я старалась не давать мрачным мыслям портить то недолгое время, которое мы могли провести вместе, и теперь точно не собиралась отпускать меня без ответов.

В моей картине мира оставались три человека, которым я ни за что не позволю узнать о том, что происходило с Перси.

Оливер, который относился к людям лучше, чем они того заслуживали (пусть и с легким оттенком наивности, но понимая, насколько ужасными они могут быть; в нем не было никакой стереотипной предвзятости, свое отношение он основывал исключительно на личных впечатлениях, и было бы здорово, если бы эта черта осталась с ним до конца жизни).

Чарли, у которого был комплекс вины перед Перси (я переживала, что осознание того, что он не уследил за ней еще раз, могло бы его добить, и мысленно даже маме мне было рассказать легче, чем ему).

И Пенни, реакцию которой я не могла бы даже представить, сколько бы ни старалась. То, что произошло с Перси, и ее начинавшаяся нежная дружба с Пенни словно существовали в разных мирах. Возможно, Перси цеплялась и за эти чувства тоже, возможно, черпала из них силы. Пенни не узнает или узнает сильно после.

Когда я смогу пообещать ей, что они больше никому не навредят.

— Ты не хочешь знать, — беспомощно сказала я. Лгать Пенни не хотелось, переводить тему было бессмысленно. — Давай не будем об этом?

— Храни свои тайны, Перси Уизли, — проворчала Пенни, мстительно растрепав мои волосы. Но, в отличие от других любителей так делать, она исправила сделанное через несколько секунд, вдоволь насладившись. — Вот увидишь, они выйдут тебе боком гораздо раньше, чем ты думала.

— Я надеюсь, у тебя нет прабабушки-предсказательницы, — хмыкнула я, подняв голову. Лицо Пенни было совсем близко. Сердце перестало екать в такие моменты уже довольно давно, еще в прошлом году, но в последнее время я думала о Перси почти всегда и невольно возвращалась к ее чувствам.

Пенни никто не нравился. Перси не нравился никто, кроме нее.

Если параллельные реальности существовали, то наверняка где-то у них все сложилось так, как нужно. В какой-то из параллельных реальностей Перси была по-настоящему счастлива. Я цеплялась за эти мысли, когда чувствовала, что вот-вот утону в том болоте, в которое невольно загоняла себя сама.

— Здесь не нужна прабабушка-предсказательница, — серьезно сказала Пенни. — Ты слишком много на себя берешь, тебе должно быть тяжело. Если соберешься упасть от этой тяжести, позаботься, чтобы я была рядом, ладно?

Оливер сказал бы что-то про личное пространство, которое не перестанет нарушать до конца жизни. Если бы он беспокоился настолько сильно, как Пенни, и если бы мы, конечно, до сих пор разговаривали, он не отходил бы от меня и заваливал своей болтовней до той степени, после которой все резко и стремительно становится хорошо.

Джемма, которая все знала, продолжила бы смотреть на меня, а потом сказала бы что-то вроде “Я хочу посмотреть твои воспоминания с тобой”, и это значило бы “Я хочу разделить с тобой эту тяжесть, чтобы ты под ней не упала”.

Флинт бы продолжил делать то, что и так делает — появляться рядом в самые неожиданные моменты, отдавать свою палочку, когда это необходимо (я начинала понимать, почему мне было так легко колдовать ею с самого начала — монстр, который подсовывал мне мрачные мысли, был со мной всегда, а не возник из ниоткуда, просто сейчас пользовался моментом, когда я жила своими эмоциями, и их не глушили чужие), брать меня за руку и вести вперед.

Тебя никогда не будет рядом со мной, если я упаду от этой тяжести, Пенни, хотела ответить я.

Но вместо этого легко ущипнула ее за руку и с улыбкой, впервые за долгое, очень долгое время, солгала:

— Конечно.

Бедная, бедная Персефона, непрерывно говорил Блишвик в моей голове.

И от этих слов я чувствовала обжигающе ледяную, скользкую, липкую, мерзкую

ненависть.

* * *

Хогвартс оставался спокоен. Это был тот тип спокойствия, который наступает во время усталого перемирия, когда все слишком вымотаны, чтобы продолжать воевать. У кого бы ни находился дневник Тома Реддла, василиска из тайной комнаты он не выпускал, иначе из коридоров не исчезло бы это тревожное ощущение.

Оставалось три дня до конца семестра. Профессор Локхарт ни с кем не делился защитными заклинаниями и даже не намекал, где их искать, но самым отчаянным удалось выяснить, что жуткий вой был только первой стадией. Чем дальше заходил человек, тем больше неприятностей сыпалось на его голову. Полоса препятствий, которой не было на третьем этаже в прошлом году, методично возникала каждую ночь в этом для всех желающих.

А тех, кто доходил до конца, встречал жутко довольный и впервые за долгое время повеселевший мистер Филч. На финишной прямой чувствовалось, что рождественское настроение наполняло замок до краев.

Я чувствовала себя уставшей. Точно так же, как и в прошлом году, и было в этом что-то успокаивающее. Хотелось цепляться за любую стабильность, чтобы не чувствовать, как земля уходит из-под ног от любого неверного движения.

Я могла утешать себя тем, что профессор Снейп выглядел еще более уставшим. Чего бы ему ни стоило впихнуть в свой плотный график просмотр воспоминаний, он это сделал. И с каждым днем его и без того не сахарный характер становился отвратительнее. Кто-то выходил с его уроков в слезах (не то чтобы такого не было раньше, просто сейчас — в намного больших количествах), а те, кто не попал на продвинутый курс, чувствовали настоящее счастье.

Меня как будто не существовало. Мои работы возвращались с едва заметной “У” в углу, без пометок и зачеркиваний. Я подозревала, что останусь пустым местом, даже три раза подряд взорвав котел на уроке (но при этом просто молча вылечу за дверь).

У слизеринцев было принято доверять друг другу. Не подставлять друг друга. Решать все проблемы между собой, не выносить их на всеобщее обозрение. Защищать друг друга перед внешней угрозой.

Не то чтобы профессор Снейп грешил безграничным доверием к кому-либо, но его предал кто-то из тех, среди которых доверие было чем-то самим собой разумеющееся. А я принесла это знание в его и без того неспокойную жизнь.

В настоящее время у слизеринцев с ним тоже не все было гладко, но я тактично не спрашивала, а Джемма просто мрачно молчала, когда речь заходила об этом.

Теплый подоконник ощущался как единственное убежище в замке, полном взбудораженных предстоящими праздниками людей. Время близилось к отбою, и я собиралась с мыслями, чтобы заставить себя встать и вернуться в башню. Мир за окном без очков казался непроглядно темным, несмотря на то, что вся земля вокруг замка была укутана снегом из-за того, что он практически непрерывно шел с самого утра. Уже до весны.

Мой короткий перерыв, отдых без людей, заканчивался. Я утешала себя тем, что снова с удовольствием просплю праздничный ужин, когда каникулы, наконец, начнутся. А до этого момента нужно было всего лишь сделать глубокий вдох и прожить оставшиеся дни махом.

Я невольно вспомнила Пенни, когда в конце коридора раздались шаги, но она ходила слишком легко и почти беззвучно. Иногда мне казалось, что свою фирменную предупреждающую походку Джемма копировала с Флинта, но перепутать их тоже не представлялось возможным.

Я успела только свернуть карту, которую раскладывала перед собой по привычке, убрать ее в карман, взять в руку очки и соскользнуть с подоконника.

От Флинта пахло улицей, морозным воздухом, его волосы выглядели влажными из-за растаявшего снега.

А еще он явно выходил на улицу без зимней мантии.

И точно не для того, чтобы присоединиться к общему веселью.

— Привет, — беззаботно сказала я, давя тревожное чувство, которое вспыхивало каждый раз, когда я поднимала взгляд и встречалась с Флинтом глазами. Чем сильнее затягивалось молчание, тем меньше смелости у меня на это оставалось.

Я невольно вжималась спиной в подоконник, игнорируя то, насколько неприятно каменный угол впивался в позвоночник. Тепло замка продолжало дарить ощущение комфорта.

— Ты была у Снейпа.

…Пенни ничего не сказала о том, была ли у нее прабабушка-предсказательница. Я пообещала себе, что вернусь к этому вопросу — если, конечно, сегодня не пойду драматично прыгать с астрономической башни. Под этой самой тяжестью собственных секретов.

Это должно было произойти не так.

Я надела очки. И потому, что мне требовалась объяснимая пауза, и потому, что четкие линии и не зыбкий мир под ногами возвращали к реальности и дарили немного решимости.

— Как узнал? — спросила я без особой надежды увести разговор в сторону. Джемма рассказала бы сразу, если бы собиралась, и не стала бы выжидать удобный момент.

Мне потребовалось немного времени, чтобы убрать мысленный блок полностью, бережно отложить внутреннюю Нору в сторону. Флинт не выглядел разозленным (чему я бы не удивилась) или даже слегка раздраженным, он закрылся наглухо, словно не хотел пропускать даже сотой доли эмоций. Я не уловила бы даже призрачной перемены в настроении, но все равно на что-то надеялась.

Мы стояли очень близко друг к другу. Находиться на таком расстоянии и не прикасаться к нему было странно и непривычно, но вместе с этим молчание ощущалось как одно емкое требовательное прикосновение.

Способное нарушить хрупкое равновесие.

— Он устроил нам разнос, — сухо ответил Флинт. — Сказал… Много чего.

— Сожалею, — в тон ему ответила я, размышляя, что такого мог сказать профессор Снейп, что Флинт догадался. Но спрашивать об этом сейчас было бы неуместно. Мы и так ходили по грани.

Я ни разу не представляла себе ссору с Флинтом (вообще не думала, что с ним можно было бы поссориться) и не знала, как он себя сейчас чувствует.

Но даже если бы попыталась представить, наверное, это было бы ужасно.

— Я не это имел в виду.

— Я знаю, — отозвалась я и обнаружила, что расстояния между нами совсем не осталось. В любой другой ситуации я пошутила бы о том, что расплачивалась за репутацию любителя всевозможных побегов, но сейчас у меня не получилось бы разрядить атмосферу ни на один процент.

Выбирая за Флинта, хочет он знать о том, что случилось с Перси, или нет, я совсем забыла о такой вещи, как вопрос доверия.

— Ты не собиралась рассказывать мне?

И даже если Джемма хотела предупредить меня об этом, то наверняка побоялась, что действительно влезет не в свое дело.

В этот момент я очень радовалась, что мы стояли слишком близко и при всем желании я не смогла бы посмотреть ему в глаза.

— Нет. Не сейчас, во всяком случае.

Я доверяла Флинту так сильно, что оставила бы разум открытым, даже если бы знала, что он может влезть мне в голову и изменить абсолютно все.

Мне было не страшно находиться перед ним полностью беззащитной.

Я не побоялась бы остаться без очков, без палочки, без одежды, без кожи, без мышц, без костей, без органов, превратиться в пыль, состоять из одного сгустка эмоций, повесить на них бирки с подробными объяснениями, что они значат.

— Ты не идиотка, Перси.

Я вздрогнула от неожиданности, потому что в нескольких словах было слишком много всего — и смесь каких-то непередаваемых эмоций, среди которых скользило едва сдерживаемое раздражение, нетерпение, волнение.

И мое имя.

Для меня это было точкой, после которой вернуть все на начальную стадию уже невозможно.

— Ты нравишься мне. Ты очень сильно мне нравишься. И не можешь постоянно это игнорировать.

В Хогвартсе никогда не было по-настоящему тихо. В коридорах гуляли сквозняки, бормотали призраки и портреты, двигались лестницы и звякали доспехи — сами по себе, без чьего-либо участия.

Прямо сейчас этот привычный звуковой фон внезапно исчез. Как будто сам замок накрыл нас куполом, давая возможность забыть, что существует что-то еще.

В горле пересохло. Я никогда не проговаривала это про себя, и если сияние гирлянды внутри становилось невыносимым, просто представляла дикий песчаный пляж, следы на песке и ленивые волны. Мысленно возвращалась к тому, с чего все начиналось, но все еще не могла понять, почему когда-то желала этого больше всего на свете.

— Мне жаль, что это так выглядит, — тихо сказала я. Тишина казалась такой вязкой, что я представляла, что мой голос просто утонет в ней — но слова звучали неожиданно четко. Отступать было некуда, и дело было даже не в том, что я не смогла бы сбежать при всем желании.

Мне хватило уверенности на то, чтобы сказать:

— Я не игнорирую. Я ничего не говорила не потому, что не доверяю тебе.

(Это было важно, возможно, гораздо важнее, чем все, что я собиралась сказать; вопрос доверия так или иначе оставался открытым, и мне потребуется огромное количество усилий, чтобы закрыть его).

— Я не хотела никого втягивать в это. И ты мне тоже нравишься.

Я не думала, что могло стать еще тише, но все же — стало. Тишина была оглушающей и почти невыносимой. Я думала, что буду слышать стук собственного сердца, потому что оно билось в горле как бешеное, как после ночной пробежки из гостиной до третьего этажа в попытке не допустить неизбежное, но ничего не слышала.

— Посмотри на меня.

Голос Флинта был спокойным, но в этой жуткой тишине как будто бы звенел. Я что-то чувствовала, но не могла понять, свое или чужое.

— Тебе придется отойти, чтобы мне было удобно на тебя смотреть, — по-прежнему тихо сказала я. Я чувствовала себя обессиленной, но в то же время способной на что угодно.

Гирлянда внутри меня постепенно превращалась в солнце — огромное, сильное, обжигающее.

Со множеством темных пятен на поверхности.

Я не заметила, как оказалась на подоконнике, и только после этого пришло запоздалое ощущение, что душа осталась где-то там, внизу, а тело как будто преодолело гигантское расстояние по направлению вверх.

Как будто бы совсем ничего не весило.

— Или так, — кивнула я, но легче было бы закрыть лицо руками, чем заставить себя посмотреть Флинту в глаза.

Ощущение чужих пальцев на ребрах никуда не исчезло, даже когда он убрал руки, и я малодушно надеялась, что оно останется со мной навсегда.

Как отпечатки ладоней на застывшем цементе.

Флинт стянул с меня очки — медленно, бережно и аккуратно. У меня даже не промелькнуло мысли остановить его руку, хотя где-то на границе сознания я понимала, что доверять кому-то настолько должно было быть по-настоящему смелым решением.

Абсолютно по-гриффиндорски.

— Подожди, — выдохнула я, почувствовав, что расстояния между нами снова не осталось. Флинт послушно замер (атмосфера немного изменилась, но я все еще не понимала, что он чувствует, хотя хотела этого больше всего на свете — как бы выглядели его чувства в зеркале Еиналеж?) и, возможно, подумал, каким способом легче прибить меня на месте, чтобы даже не думала никуда сбегать.

Но я не собиралась. Осторожно провела по его руке вверх, скользнула пальцами по теплой шее и зарылась ими во влажные волосы на затылке, чувствуя себя так, будто впервые в жизни делаю то, что хочу по-настоящему.

— Сними свой блок, — попросила я. Давно пора было это сделать.

Это должно было быть так и никак иначе.

— Зачем?

Теперь тишина как будто поглощала звуки. Чувствовать слова было намного легче, чем слышать их.

— Нет времени объяснять, — ответила я, медленно приближаясь. — Просто сделай, ладно?

Это был вопрос доверия, болезненно открытый, вечный. Я хотела в ответ так же много, сколько готова была дать.

Колокол (слишком далекий звук, чтобы воспринимать его как должное), оповестил об отбое. Факелы погасли разом, как будто и никогда не зажигались. Мир за окном стал светлее, чем внутри, но все это не имело никакого значения.

Какое-то время я не чувствовала ничего, кроме эйфории от прикосновения чужих губ к своим.

А потом темный океан с редкими светлыми проблесками ярких эмоций поднялся откуда-то изнутри, вышел из берегов

и затопил меня с головой.