Poor poor Persephone (джен)

⁽¹⁾

Большинство факелов в Хогвартсе гасло одновременно с колоколом, оповещавшим об отбое. Это всегда слегка меня пугало, но, возможно, замок рассчитывал именно на такой эффект. Мало кто захочет, чтобы это явление застало его по пути, поэтому все старались вернуться в гостиные раньше.

Прямо сейчас, когда после отбоя прошло уже много времени, в Хогвартсе было темно и тревожно. Точка Колина на карте двигалась, но двигалась медленно, потому что блуждание по темному Хогвартсу было тем еще приключением. Мне приходилось постоянно тормозить на несколько секунд, чтобы еще раз все проверить. Я не следила за другими — было уже слишком поздно для патрулирований, поэтому не стоило тратить время, чтобы переживать за старост.

Почему Колину пришло в голову, что Гарри, пусть он и чувствовал себя намного лучше уже вечером, не будет спать в такое время, оставалось для меня загадкой, но к таким загадкам я привыкла еще летом: когда дело касалось личного героя, Джинни тоже часто приходила к непонятным для других выводам.

Похоже, в Гарри Поттере было что-то, что отключало у других способность думать.

Ритм жизни старост в Хогвартсе всегда был слегка бешеным, особенно когда от скорости передвижения и знаний коротких путей зависело то, кто поймает нарушителей первым. Профессор Локхарт на своих занятиях тоже не давал никому рассиживаться. Но все это не делало меня чемпионом по легкой атлетике, а от бега на пределе возможностей уже на середине пути возникло впечатление, что и легкие, и сердце уже готовились последовать за белкой-истеричкой и безвременно почить.

Один из самых неудобных, но при этом коротких ходов на четвертый этаж, куда уже успел добраться Колин, заканчивался рядом с лестницей и выводил в начало длинного коридора. Один дальний поворот вел по направлению к библиотеке, второй, еще более дальний — в больничное крыло.

Прятаться между двумя этими поворотами было негде, кроме как в нишах за доспехами. Тревога нарастала с каждым шагом, и от вида маленького огонька, возникшего впереди, легче не стало. Василиск передвигался по трубам, выходы для него могли быть предусмотрены где угодно. Даже если их не успел сделать Слизерин, этим вполне могли заняться его потомки.

Тот, кому василиск сейчас подчинялся, мог чувствовать себя самым могущественным человеком в замке.

И я искренне надеялась, что льстить себе ему оставалось недолго.

Услышав меня, Колин застыл на месте. Он был примерным ребенком, хорошо учился и соблюдал правила, поэтому прямо сейчас, застуканный за их нарушением, не знал, что делать и куда бежать.

До двери в больничное крыло оставалось слишком большое расстояние. Я не знала, что так отчаянно вопило внутри — внезапно проснувшаяся интуиция Уизли или навязчивое желание перестраховаться — но, схватив Колина за руку (из-за его испуга свет на кончике палочки угас), я затащила его за доспехи и прижала к себе.

Василиски ориентировались на зрение (с которым у них было до несправедливого хорошо) и слух, и, в отличие от других змей, не использовали обоняние.

Иначе быть нам съеденными вместе с консервной банкой из доспехов, за которой мы прятались.

— Прости, — шепотом сказала я, накладывая на испуганно затихшего Колина заклятие немоты. Его привычный словесный поток мог вырваться наружу в любой момент. Восстановить дыхание никак не удавалось, а использовать заглушающее заклятие было нельзя — то, которое я знала, действовало в обе стороны. Лишать себя полной картины происходящего не хотелось, даже если ничего не произойдет.

Но в какой-то момент

я услышала

звуки.

Звуки, из-за которых ночной замок как будто сложился и превратился в одну плоскую площадку, шахматную доску, где все фигуры уничтожались третьей силой — одной гигантской злобной тварью с зашкаливавшим классом опасности.

Кто-то гигантский и тяжелый полз по длинному каменному коридору. А кто-то шел рядом (едва слышно) и разговаривал с ним.

И василиск отвечал.

Парселтанг был набором шипящих звуков, и по ним невозможно было определить, какой голос на самом деле был у говорящего.

Тепло, исходившее от стены, к которой я прижималась плечом, стало каким-то скорбным. Раньше это тепло давало ощущение защиты, а сейчас только добавляло баллов в копилку ледяного ужаса из-за осознания, что все это могло исчезнуть навсегда за секунду. Точно так же, как исчезло в жизни Миртл — хватило одного короткого взгляда.

В магическом мире способов умереть мгновенно было гораздо больше, чем в обычном.

Как и способов умирать долго и мучительно.

Колин завозился — стоять так ему было неудобно и жарко, а природное любопытство взяло верх над страхом. Я представляла, как от любого неловкого движения доспехи падают, выдавая наше местоположение, но совсем немного ослабила хватку, позволяя ему отстраниться, потому что так он бы не увидел ничего в любом случае.

Зато — теперь услышал тоже.

У магглорожденных было гораздо больше возможностей вырасти на фильмах ужасов. Это давало простор для воображения.

Например, чтобы в красках представить, что могли означать какие-то непонятные и жуткие звуки в древнем темном замке.

Мне не нужно было снимать свой блок, чтобы понять, что прямо сейчас Колин, лишенный способности кричать, чувствовал душераздирающий ужас. Он был восторженным ребенком, впитывавшим новые знания, как губка, поэтому знал больше, чем мог усвоить, и не всегда понимал связь между причиной и следствием, но был способен осознать, почему мы прячемся.

И почему нам ни в коем случае нельзя выдавать свое присутствие.

Колин прижался ко мне сам, уткнулся головой куда-то в живот, мелко задрожал, и я была уверена, что в этот момент мы хотели одного и того же — оказаться как можно дальше отсюда.

Больше всего на свете я хотела взмахнуть палочкой и очутиться в Норе, в тишине, спокойствии, тепле и уюте.

Звуки исчезли. Постепенно тишина стала такой же мертвой и неуютной, какой была до этого. Я вслушивалась, долго и отчаянно, и в какой-то момент мне даже показалось, что я снова услышала шаги. Где-то вдалеке довольно тихо, почти не вызывая эха в пустых коридорах, открылась и закрылась дверь, но с такого положения невозможно было определить, где именно.

Атмосфера изменилась почти мгновенно, как по щелчку пальцев. Я услышала, как в нескольких местах вспыхнули факелы.

Замок извинялся за опасность, которой мы здесь подверглись. И показывал, что мы можем идти.

Я потянула Колина за собой. В освещенном коридоре он выглядел бледным, как полотно, и это заставило меня в нерешительности остановиться.

— Мы можем пойти в больничное крыло и попросить у мадам Помфри зелье для тебя, — максимально мягко сказала я. — Тебе не помешает успокоительное.

Колин замотал головой так стремительно, что светлая челка, прилипшая к вспотевшему лбу, разметалась в разные стороны. Я опомнилась и сняла заклинание, но никакого словесного потока не последовало.

Колин стоял на месте и смотрел в пол. Сейчас ему меньше всего хотелось здесь находиться.

— Ладно, — сдалась я и протянула руку, позволяя ему самому выбрать, держаться за меня или нет. — Пойдем в башню.

Колин вцепился в мои пальцы и никак не отреагировал на то, что в гостиную мы шли совсем другим путем. Он смотрел себе под ноги все время и немного расслабился только тогда, когда Полная Дама открыла нам проход.

К этому моменту в гостиной остались только самые стойкие старшекурсники и Фред с Джорджем, которые как раз рассказывали очередную шутку, готовясь вызвать приступ смеха, поэтому наше появление не осталось незамеченным.

Я ощутила дежавю, но, по крайней мере, в отличие от прошлого года мне не хотелось плакать.

Ужас все еще покрывал ледяной коркой все внутри, и я не была уверена, что согреюсь даже в адской печи.

— Всем доброй ночи, — как можно более бодро (или хотя бы как можно менее жалко) пожелала я, игнорируя обеспокоенный взгляд Оливера, и мягко подтолкнула Колина в сторону лестницы в спальни мальчиков.

Говорить ему о том, чтобы он никогда не выходил из гостиной после отбоя, явно не требовалось.

* * *

Шутки Фреда и Джорджа часто застывали где-то на грани между по-настоящему веселым или по-настоящему жестоким. Они вдвоем работали как фабрика по производству слов. Если фраза не вызывала эффект, который они ожидали, ее место мгновенно занимала другая, иногда даже чуть более злая, чем предыдущая.

Они довольно посредственно учились, уделяя внимание только тем предметам, которые считали полезными, и в этом году даже конспектов Перси за четвертый курс не хватало на то, чтобы вытянуть их оценки на приемлемый уровень.

Самые дурацкие или колкие шутки Фреда и Джорджа всегда доставались семье (чаще всего Рону, скорее по привычке, но на большинство тот уже давно не реагировал). И из-за того, что большую часть времени они проводили или вдвоем, или со своим другом Ли Джорданом, создавалось впечатление, что в их системе мира нет такого понятия, как семейные узы.

Но вместе с этим, Фред и Джордж никогда не шутили на по-настоящему жестокие темы. Они не позволяли себе высказываться по поводу семьи (особенно в обществе Гарри) и не били по серьезным комплексам (правда, скорее из чувства самосохранения). Они шутили до тех пор, пока тот, кому эти шутки предназначались, не начинал улыбаться. Никто в их обществе не мог оставаться мрачным дольше, чем на несколько минут.

Все по-настоящему сложные и интересные темы они грызли едва ли не доскональнее, чем Перси, и иногда проводили за книгами гораздо больше времени, чем все их однокурсники с Гриффиндора вместе взятые. Правда, зачастую когда их почти никто не видел (поэтому в этом году им иногда нравилось сидеть в библиотеке рядом со мной).

И сейчас, стоило мне показаться в гостиной, они окружили меня с двух сторон и для верности подхватили под руки — чтобы не сбежала.

В этом году они почти догнали меня по росту. А в следующем мне уже придется смотреть на них снизу вверх.

— Сестрица Персефона…

— …вчера вернулась с таким видом…

— …будто встретила дракона в коридоре.

Я попыталась представить, что было бы, если бы вместо василиска в тайной комнате жил дракон, и рассудила, что так у меня хотя бы было у кого спросить совета.

— Если бы это было так, вы бы первыми узнали, — проворчала я.

Я проспала завтрак, потому что смогла провалиться в беспокойный сон только под утро, и не горела желанием идти на обед. В гостиной сейчас было пусто — воскресенье выдалось солнечным, и мало кто отказал бы себе в возможности словить, возможно, последний более-менее теплый день в этом году.

Скоро начнется зима.

— Мы рады…

— …что сестрица Персефона…

— …подумает о нас в первую очередь…

— …когда придет время…

— …нарушать правила.

Фред и Джордж делали одинаково многие вещи, но при этом оставались разными. Я воспринимала их как одно целое из уважения к их личному выбору — потому что они категорически отказывались существовать по отдельности — но со временем это перестало мешать мне различать их даже после того, как буквы над их головами исчезли.

Прямо сейчас они смотрели меня с одинаковым плохо скрываемым беспокойством.

В их системе мира существовали семейные узы. Любовь к семье стояла даже выше, чем они сами об этом подозревали.

Но им было слишком сложно выражать привязанность к кому-либо, кроме друг друга. Даже по отношению к родным.

Но то, как они старались, было по-настоящему трогательно.

— Я в порядке, — улыбнулась я, вывернувшись из ослабевшей хватки и потрепав братьев по волосам. Они поморщились — абсолютно синхронно — но скорее для вида, потому что сразу же заулыбались в ответ. — Просто Колин выбрал неудачное время для того, чтобы нарушить правила. И даже не подумал о том, что стоит взять пару уроков у вас.

Все Уизли лгали одинаково. Поэтому я потратила все лето, наблюдая за своей семьей, чтобы научиться лгать не так, как Уизли.

— Думаешь…

— …нам стоит…

— …устроить факультатив?

— Только попробуйте, — фыркнула я. — Но Колину точно не помешает пара ваших советов.

А точнее — навязчивое внимание.

Тысячи дурацких шуток, способных развеять сколь угодно плохое настроение, маленькому Колину Криви, узнавшему (и додумавшему в силу богатого воображения) немного о темной, жуткой и неприятной стороне потрясающего волшебного мира, были гораздо нужнее, чем мне.

И никто в этом замке, кроме Фреда с Джорджем, не был способен так легко вернуть ему веру в то, что светлая и радостная сторона никуда не делась.

* * *

Нельзя было все время оглядываться, как нельзя было обвешаться зеркалами или запереться в своей комнате до конца года. С самого пробуждения, что бы я не делала, так или иначе наступали моменты, когда от накатившего ужаса становилось тяжело говорить.

Погода резко испортилась, и студенты начали возвращаться в замок уже после обеда. Не желая показывать кому-то свое растерянное лицо, я собиралась ненадолго сбежать туда, где никто не сможет найти меня при всем желании.

Правда, у меня появлялось подозрение, что такими темпами комната с мягкими стенами и полом начнет целиком и полностью ассоциироваться с душевным спокойствием и гармонией.

Но, похоже, у кого-то были свои планы, и этот кто-то собрался нарушить мои.

— Опаздываешь. Я уже начала думать, что снова перепутала линии даты и времени.

Хогвартс был школой для волшебников, самым безопасным местом в магической Британии (вероятно, потому, что все остальные места были еще более небезопасными), дружелюбным домом для каждого.

Домом, где очень легко начать заикаться.

Я была уверена, что этой фигуры, закутанной в серебристую шаль, до появления двери в выручай-комнату здесь не было. Методом исключения опознать ее было несложно, даже в прошлый раз — прямо сейчас сквозь толстые стекла круглых очков на меня смотрели большие темно-серые глаза профессора Сибиллы Трелони.

Под серебристой шалью, достававшей почти до пола, угадывалось яркое платье совершенно дикой расцветки. Русые волосы, как будто не знакомые с расческой, торчали в разные стороны. Вблизи она выглядела намного более колоритно, чем издалека, и теряла свою эфемерную изящность.

И воздух вокруг нее был наполнен терпким ароматом сухого хереса, как будто профессор Трелони не пила его, а обливалась с ног до головы.

Правда, это не мешало ее голосу звучать очень четко.

— Добрый день, профессор, — немного справившись с собой, произнесла я. Нам не приходилось сталкиваться напрямую, но, несмотря на все предубеждения насчет прорицаний, я не видела повода забыть о вежливости.

Профессор Трелони не выглядела молодой. И не выглядела старой. Чем дольше я смотрела в ее глаза, тем больше она казалась такой же древней, как Хогвартс.

И при этом на ее гладком лице не было ни единой морщинки. Даже мимической, будто она никогда не хмурилась или не улыбалась.

— Странно.

Я упустила момент, когда профессор Трелони внезапно возникла рядом и взяла мое лицо в свои до ужаса холодные руки. От этого возникло ощущение, что мы оказались внутри одной и той же ледяной скульптуры.

Ее голос звучал глубоко, но как будто призрачно, и сама она создавала впечатление не вполне живого человека. Я невольно отшатнулась, но свои ладони от моих щек она убрала не сразу.

— Очень странно, — продолжила профессор Трелони. — Нет таланта, но есть знания. Хотя это все объясняет.

— Я не понимаю, о чем вы говорите, профессор, — по-прежнему вежливо сказала я, чувствуя, как холод расползается не только снаружи, но и внутри. Канонная профессор Трелони была не так проста, но все равно воспринималась как шарлатанка с редкими проблесками таланта, но эта…

Эта знала обо мне на порядок больше, чем другие. Но явно не собиралась как-то использовать свои знания, иначе начала бы разговор совсем по-другому.

У нее были вопросы, которые она не собиралась задавать.

И она хотела получить ответы, которые и не думала озвучивать.

— Только дилетанты думают, что могут поменять фигуры местами, но картину оставят целой и невредимой.

Взгляд профессора Трелони напоминал взгляд Луны, только складывалось впечатление, что проникал он гораздо глубже.

И от него не спасала никакая окклюменция.

— Если не менять картину, фигуры останутся, — продолжила профессор Трелони, обходя меня по кругу. То, что она все время двигалась, но не показывала при этом никаких эмоций, очень нервировало и создавало ощущение, что вокруг меня вот-вот возникнет не то клетка, не то капкан. — Если спасти одну фигуру — пострадает другая. И ни ты, ни я, ни Хогвартс теперь не знаем, какая именно.

— Колин, — отозвалась я. — Остался бы жив?

Профессор Трелони замерла напротив, наконец, прекратив мельтешить. Она наклонила голову, и ее лицо, наконец, перестало напоминать идеальную восковую маску. На нем проступило выражение горечи, которое, впрочем, почти сразу же исчезло.

— Он мог побежать вперед и спастись, — неопределенно ответила она. — А мог не сдержаться и оглянуться. Кто знает, какой бы он сделал выбор? Хогвартс копит силы, но их пока недостаточно, чтобы всех защитить. Может, ты и спасла мальчику жизнь. Теперь гордишься собой?

— Нет.

Мне не нравился этот разговор. Как и не нравилось ощущение, что профессор Трелони видит меня насквозь. Как будто она без труда заглядывала в тетрадь, которую я хранила на пассажирском сидении форда “Англия” в своей голове.

— Если никто не выглядит виновным, значит, кто-то лжет лучше, чем ты, — сказала профессор Трелони, разворачиваясь. — Если хочешь изменить будущее — меняй всю картину целиком. Впрочем, ты еще придешь ко мне. Если не умрешь раньше, конечно же.

Я не успела ничего спросить — внезапно она оказалась в середине, а потом и вовсе в конце коридора, замерла, изящно покачиваясь, и испарилась за углом. Как будто плевать хотела на запрет на аппарацию.

Или же это было что-то совершенно иное.

Как и она сама.

* * *

На пергаменте передо мной было три столбика “Перси”, “Дневник” и “Будущее”. Третью колонку я намеренно игнорировала, а первые две заполнила максимально подробно, вытащив из головы все, что успела узнать. Это помогало прийти в норму — в выручай-комнату я соваться не рискнула, ожидая еще каких-нибудь сюрпризов — и отвлекало от мысли, что прямо сейчас я находилась на четвертом этаже. Довольно далеко от ночных приключений, но все же.

Использовать подоконник вместо стола было не очень удобно, но и сидеть уже не хотелось, а стоя как будто бы лучше думалось. Мир за окном уже потемнел, хотя до ужина оставалось достаточно времени, и создавалось впечатление, что отбой, а за ним и ночь, уже совсем скоро.

— Профессор Трелони, — начала я, обращаясь к каменному подоконнику. — Часть тебя?

Подоконник по понятным причинам не ответил, как и Хогвартс, хотя я была уверена, что он слышит каждого, кто к нему обращается.

Или просит помощи.

Эта тайна была не для моего воображения. Я отставила ее в сторону, потому что она, по сравнению с другими, была самой безобидной.

Я не удивилась бы даже, если бы узнала, что профессор Трелони спит где-то между холмами, а весь Хогвартс вместе с нами попросту ей снится.

Колин не пострадал, и это отрезало целую ветку событий. Тайную комнату и наследника Слизерина все со временем начнут воспринимать как хэллоуинскую шутку. Профессор Локхарт не устроит дуэльный клуб (хотя в этом я сомневалась бы в любом случае, с него бы сталось просто увеличить нагрузку и требования на занятиях). Гарри не познакомится с Джастином Финч-Флетчли. И не заявит на всю школу о том, что он змееуст.

В прошлом году, несмотря на мелкие изменения и отличия, “картина” сохранялась. То, что должно было произойти, происходило неизменно и неизбежно.

Изменить картину этого года означало бы найти дневник прямо сейчас.

Или немного позже.

В этой школе лгали (почти) все. Это была часть взросления в настолько закрытом пространстве. Ложь могла быть как мелкой, так и основательной, и у половины студентов она получалась на порядок лучше, чем у меня.

Я всматривалась в пустую колонку так пристально, что у меня заболели глаза. Я стянула очки, и впервые с того момента, как очутилась в этом теле, почувствовала себя гораздо комфортнее в тусклом и расплывчатом мире.

Я сложила пергамент с мыслями и карту, на которую поглядывала все свободное от писанины время, и распихала их по карманам мантии вместе с чернильницей и футляром с перьями. И, немного подумав, убрала туда же очки. Возвращаться так в гостиную было бы тем еще приключением, но я планировала побыть здесь и постоять на одном месте, ни во что не влипая, еще немного.

И, услышав шаги в начале коридора, даже не дернулась, потому что с самого начала знала, что сегодня или завтра это обязательно произойдет.

Фред и Джордж ждали меня в гостиной, чтобы узнать, все ли в порядке.

А кое-кто, кто не мог спросить меня напрямую, просто делегировал свое беспокойство тому, кто мог.

А еще — рассказал, где можно меня найти.

Все же мне хотелось, чтобы у них хоть когда-нибудь появились секреты друг от друга.

— Привет, — произнесла я, повернув голову, когда Флинт остановился в шаге от меня. Слишком близко, на границе личного пространства. Но недостаточно далеко, чтобы было удобно смотреть ему в лицо.

Смотреть на людей без очков мне не особенно нравилось. Хотя всех близких я запомнила довольно хорошо, и даже в плохом освещении могла мысленно дорисовать четкость линий.

— Привет.

Мы почти перестали звать друг друга по фамилиям, но не дошли до того, чтобы начать использовать имена. Я не пыталась произнести даже мысленно, потому что мне казалось, что это было бы той точкой, после которой уже не возвращаются на исходную.

— Я в порядке, — на всякий случай сказала я.

Насколько вообще можно быть в порядке.

Иногда над нами висело столько вопросов, что легче было даже не пытаться на них отвечать.

— Это так не выглядит, — ответил Флинт, протягивая ко мне руку.

Я не знала, что он собирался сделать, но шагнула к нему первой и уткнулась лицом в плечо. Вересковый аромат, исходивший от его мантии, сейчас был очень слабым, едва различимым, но даже этого хватило, чтобы почувствовать себя лучше.

Найти в себе силы

и крепко обнять.

От этого появилось ощущение, что мир вокруг, который я сейчас не видела, стал ярким и четким. Пол под ногами — надежным и твердым.

В этом бесконечно холодном ноябре Флинт ощущался как что-то бесконечно теплое.

Не как уютный вечер в Норе.

А как, пожалуй, тепло чужого бока под одеялом в одну из ледяных зимних ночей.

— Посмотри на меня, — раздалось у меня над ухом, и в знак протеста я прижалась к Флинту еще плотнее.

Он пришел сюда задавать вопросы, а для меня это был единственный способ не давать никаких ответов.

Хотя бы потому, что их не было.

Прямо сейчас мне хотелось говорить другие вещи, может быть, очень нужные, но совершенно неуместные.

— Не сейчас, — промычала я, будучи готовой простоять так хоть до следующего утра, хоть до следующего столетия.

Флинт вздохнул — мое упрямство временами перебивало его собственное — и, наконец, сдался.

Одной рукой обнял меня в ответ (моим ребрам ничего не угрожало, но дышать стало на порядок тяжелее, хотя я не могла понять толком, из-за чего именно), а другой (ожидаемо, бесконечно и даже немного трепетно ожидаемо) осторожно дотронулся до моих волос.

Гирлянда внутри засияла так, что этого света хватило бы на целый Хогвартс, а может, и на Хогсмид в придачу.

Простые прикосновения приносили гораздо больше тепла, чем весь остальной мир вместе взятый.

— Мне нравится, — доверительно произнесла я, слегка отстранившись, чтобы было удобнее говорить. — Когда ты так делаешь.

Говорить о таких вещах оказалось намного легче, чем я думала. По крайней мере, сводчатый потолок не покрылся трещинами и не обрушился, а день и ночь не поменялись местами.

— Мне нравится так делать.

Просто, твердо, честно и прямо. Я была уверена, что все ответы со словом “нравится” будут такими.

Всегда будут такими.

Страхи не отступали и список проблем никуда не делся — он шелестел в кармане от любого движения. Снежный ком уже катился вниз с горы, чтобы разбиться об мою голову, и с каждой секундой увеличивался в размерах.

Но наступил момент признаться себе, что стоять так вдвоем, будто сбежав от всего остального мира, и изредка говорить правильные вещи было почти так же здорово,

как оказаться дома.

1) Тотальная ау начинается с этой главы.

Как и, прости меня боже, гетная линия

Вернуться к тексту