Poor poor Persephone (джен)

Дух рождества пока не дошел до гриффиндорской гостиной, он витал где-то на первых этажах, разнося ароматы хвои и имбирного печенья по пустым коридорам. Но прямо сейчас эти же ароматы вырывались на улицу, и, стоя на ступеньках в нескольких шагах от распахнутых дверей, можно было чувствовать, как они удивительно смешивались с потрясающим морозным воздухом. Мир был чистым и белым. Ровная линия из карет и фестралов не казалась чужеродной, она будто бы делила его на две части.

— Обними маму с папой и за меня тоже, — попросила я Джинни, которая не выпускала мою руку до тех пор, пока вереница студентов, шедших по расчищенной дорожке, не стала редеть. Она кивнула, подхватила под локти Луну и Колина, которые скромно стояли немного ниже и ждали, пока мы попрощаемся, и отправилась вместе с ними к одной из последних карет.

Я немного завидовала Джинни. По большей части тому, как она могла беззаботно смеяться по пути домой, несмотря на то, что меня саму переполняла такая легкость, что я всерьез начинала опасаться, что вот-вот взлечу. Поэтому, выпустив сестру, осторожно взяла за руку Джемму, которая молчала с тех пор как попрощалась с последним студентом своего факультета. Сегодня она была без перчаток, только наспех набросила зимнюю мантию, поэтому ее пальцы были ледяными.

Через несколько дней, тридцатого декабря, Джемме Фарли исполнится семнадцать. Это будет первый день рождения, который она проведет не дома.

И после которого не собиралась возвращаться домой в любом случае.

(От мысли об этом ее хотелось обнимать, но я опасалась, что так она рано или поздно сломается).

— Что-то случилось? — неожиданно спросила Джемма, покосившись на Фреда и Джорджа, которые колдовали над большим снежным комом и что-то втолковывали своему приятелю еще с прошлых каникул — хаффлпаффцу Роберту Манену. — Вы не попрощались.

Снежный ком вырос в размерах в два раза. Роберт ничего не подозревал. Он здорово вырос с прошлого года, поэтому теперь добродушно смотрел на Фреда с Джорджем сверху вниз. Шутить над ним в прошлом году близнецам оказалось совсем неинтересно, потому что Роберт одинаково по-доброму смеялся над всем, что ему выпадало (я была уверена, что он просто лучше всех в этом мире знал о жизни), но в этом году мои любимые братья, похоже, решили взять реванш.

Я достала палочку. На всякий случай.

— С кем? — рассеянно спросила я, перематывая в голове прошедшее утро. Вроде бы, я попрощалась со всеми, с кем следовало.

Кроме Оливера, который ускользнул куда-то вместе с хаффлпаффцами, но вряд ли он горел желанием сейчас со мной говорить.

Джемма промолчала очень красноречиво, но я поняла не сразу. Исподтишка кинула заклинание, которое бы не позволило поднять эту гору никаким образом (действия хватило бы на несколько минут, но их хватит, чтобы Фред и Джордж передумали опускать ее на голову Роберту), и только после этого повернулась к ней, осторожно выбирая слова для ответа.

— Мы попрощались. Перед завтраком.

(И безнадежно опоздали на него; но в какой-то момент у меня появилось малодушное желание, чтобы Флинт безнадежно опоздал и на поезд тоже, хотя я не знала, чего хотела больше: остаться вдвоем или куда-нибудь сбежать, тоже вдвоем).

Джемма кивнула и сжала мою руку в знак какой-то только ей понятной поддержки. Из всех видов отношений между людьми множество вопросов у нее вызывала только дружба, все остальное она воспринимала как должное и поэтому понимала намного лучше.

Или относила к разряду чего-то, чему люди не могли сопротивляться.

Я рассказала ей (как и Пенни — когда нашла подходящие слова; слова находились почему-то либо поздно ночью, либо рано утром, все остальное время меня преследовало ощущение, что я существую отдельно от тела, от мира, от вселенной).

Оливер знал тоже (чтобы он ничего не узнал, их с Флинтом на эти три дня стоило запереть на разных планетах, и то я сомневалась, что они не найдут способ поговорить, с них бы сталось попросту докричаться друг до друга), и от этого становилось и легче, и тяжелее одновременно.

Прошло несколько недель с того момента как мы здоровались друг с другом в последний раз и немного меньше — с того, как мы перестали избегать друг друга всеми силами и начали существовать параллельно.

Существовать параллельно оказалось легче всего с технической точки зрения.

Но тяжелее с эмоциональной.

За прошедшее время Оливер врос в мою жизнь намертво, как фундамент нового мира, который я была вынуждена строить вокруг себя. Я была готова ждать сколько угодно, хоть год, хоть десять лет, пока он не переболеет или не найдет что-то, что захватило бы его мысли намного крепче, но не допускала мысли, что он больше никогда не станет моим другом снова. Оливер принадлежал к тому числу людей, которые приходят в жизнь однажды и остаются в ней навсегда, независимо от обстоятельств.

С каждым днем во мне все больше крепла уверенность, что ровно сотня писем (вместе с тем, что я писала полночи вчера, собравшись с мыслями, оно оказалось самым длинным) полетит к своему адресату, как только Аид вернется из Норы, куда понес письма от Билла (тот обычно присылал целую стопку для всей семьи) вместе с моим подарком для родителей.

Ни в одном моем письме к Оливеру не было ни приветствия, ни прощания, я могла использовать любые фразы, любые шутки, которые были бы понятны только нам двоим.

В моем воображении мы с Оливером говорили каждый день, и я уже почти перестала чувствовать тоску, когда осознавала, что в реальности совсем не так. Солнце внутри меня горело достаточно ярко, чтобы я не чувствовала вообще ничего плохого.

Но реальный Оливер заслуживал честности, пусть даже это была та ситуация, в которой ни от кого ничего не зависело.

Наверняка существовала параллельная вселенная, где Оливер Вуд заботился о зануде Перси Уизли, имевшей привычку терять чувство времени при погружении в книги, до конца своих дней.

Представляя, как сложилась бы жизнь Перси при тех или иных обстоятельствах, я предпочитала думать, что она тоже была бы счастлива.

— Кажется, их нельзя так оставлять, — задумчиво протянула Джемма, проводив взглядом вереницу карет, которая стремительно уменьшалась и исчезала вдалеке, и обратив все свое внимание на Фреда с Джорджем, которые, в свою очередь, уже с подозрением поглядывали в мою сторону.

— Кажется, — я попятилась назад и потянула ее за собой — в этом году мне удавалось избегать снежных баталий, поэтому не хотелось бы проворонить свою белую полосу так позорно, — если мы сейчас их не оставим, то узнаем, как чувствуют себя снеговики.

Джемма чувствовать себя снеговиком не хотела, и чувство ответственности боролось со здравым смыслом внутри нее совсем недолго, до первого снежка, принятого на рефлекторно выставленный щит.

Джемма сбегала со мной — снова — внутрь замка, и, хоть я не видела ее лица, понимала, что она едва сдерживала улыбку.

(И прямо сейчас для нее это было намного лучше объятий).

В замке я почувствовала привычное беспокойство. Оно не было вызвано приятной праздничной атмосферой в холле, но, тем не менее, преследовало меня практически с самого пробуждения.

Кроме Джеммы, из слизеринцев на каникулы остались Малфой, Крэбб и Гойл.

А из хаффлпаффцев, помимо Роберта, остался еще один.

Немного бледный, немного нескромный, но, как и все хаффлпаффцы, приветливый и улыбчивый Джастин Финч-Флетчли.

* * *

Иногда у Фреда и Джорджа заканчивалась энергия. Это была не та усталость, которую они зарабатывали в конце активного дня (и из-за которой могли спать до обеда, если никто не поднимал их с постелей), это было что-то похожее на небольшое эмоциональное истощение. Им нравились люди и нравилось быть среди них, и чаще всего в такие моменты они не могли решить, хотят ли запереться вдвоем, снять жизнерадостный фасад, смотреть друг на друга уставшими глазами и просто часами молчать, или стоит продолжать тихо оставаться рядом с теми, у кого сил было чуть больше.

Последнее они могли позволить себе только с теми, кому доверяли. Только там, где им было комфортно.

Например, в почти пустой гриффиндорской гостиной, атмосфера в которой временами так напоминала домашнюю.

Что-то подобное случалось с ними нечасто, в основном они замыкались в себе на пару-тройку дней, когда возвращались в Нору на летние каникулы, но в этом году Фред и Джордж довольно сильно вымотались за недели тяжелого уныния, развлекая всех, кто в него проваливался. Их никто не просил поднимать настроение, но все подсознательно ждали.

Они были таблеткой радости (принимать по половинке утром и вечером), делились ею со всеми и в причинении добра чем-то напоминали слизеринцев, потому что находили способы достучаться даже до тех, кто закрывался почти окончательно.

Что до меня, солнечный шар с огромным количеством темных пятен, поселившийся у меня в груди, как будто бы заменивший сердце, никуда не исчезал, сколько времени бы ни проходило с его появления.

Я была так счастлива, эгоистично, безраздельно счастлива каждую секунду, что могла пережить что угодно.

Я могла прожевать любую горечь. Проглотить ее. Пропустить через себя.

Но когда этого солнца не было, я легко находила в себе силы на то, чтобы что-то преодолеть, когда смотрела на Фреда с Джорджем, наблюдала за тем, как играючи они делают мир вокруг себя ярче.

Даже если бы этого солнца не было, они бы все равно сидели по обе стороны от меня сегодня, не желая подниматься в пустую холодную спальню.

Фред уснул первым. Сначала его голова опустилась мне на плечо, потом он (я была не уверена, что для этого ему потребовалось проснуться) забрался на диван и устроил ее у меня на коленях. Я едва успела убрать блокнот, от которого почти не отрывалась последний час, и теперь бегло дописывала на весу.

Запастись обычными ручками на этот год для таких целей было отличным решением, впрочем, как и наконец отдать темно-синий блокнот в те руки, которым он предназначался.

Джордж держался. Он лениво наблюдал за тем, как Рон уже в четвертый раз обыгрывал Гарри в шахматы (Гермиона, выучившая все правила еще в прошлом году, наблюдала неожиданно молча, делая вид, что читает, но ее пальцы подрагивали от нетерпения высказаться; она сдерживалась, следуя какой-то внутренней установке не быть невыносимой, хотя и Гарри, и Рон уже давно научились принимать ее такой, какая есть), и, похоже, пока не понял, что остался один, без своей вечной поддержки.

Джордж был тем, кто вел, тем, на кого Фред оглядывался ради мысленной синхронизации. Он отвечал за здравый смысл в их идеях, направлял фонтанирующего вдохновением Фреда в нужное русло какими-то замечаниями. Идея магазина, фасад для их совместной работы, прозвучала впервые от него, еще летом, и Фред с привычной живостью подхватил ее, выстраивая воображаемые стены.

Они бы влезли друг другу в головы из практического интереса, если бы им в руки попалась книга с основами легилименции.

Но, научившись находить существующий вход вместо того, чтобы проделывать новый, не увидели бы ничего нового.

Не потому, что содержимое их голов было совершенно одинаковым. А потому, что они доверяли друг другу это содержимое целиком и полностью.

Если когда-нибудь наступит момент, и одному из них кто-то понравится, то второму, вероятно, придется пережить свой личный траур младенца.

— Сестрица Персефона…

Джордж замолк, ожидая, что Фред продолжит, и в недоумении замер, когда ничего не услышал, после чего медленно и с каким-то испугом на лице посмотрел вниз. Он был растерян — не потому, что никогда не оставался без Фреда (они были способны провести друг без друга и час, и, наверное, день, хотя в этом не было необходимости), а потому, что не ожидал остаться без него прямо сейчас.

Я осторожно отложила блокнот в сторону, Фреду за спину, и с такой же осторожностью обняла Джорджа за плечи, притягивая к себе. У меня были силы, в кои-то веки, у меня было намного больше сил, чем у них двоих вместе взятых, и я готова была ими делиться, собирать в канистры и раздавать всем желающим. Но сегодня моим неунывающим братьям, умевшим делать по-настоящему уместные вещи без раздумий, действительно следовало отдохнуть.

— Утром поговорим, — сделав вид, что ничего не заметила, сказала я.

Джордж сонно кивнул и не сделал никакой попытки сбросить мою руку, даже с притворным возмущением. Он устроился у меня под боком и заснул, похоже, восприняв мои слова буквально, не подумав о том, что я не планировала сидеть так до утра.

У Фреда и Джорджа могло быть потрясающе яркое будущее, безоблачное, солнечное, счастливое. Они могли дарить свет другим даже в бесконечно темные времена.

Я думала о них, когда смотрела на свои заметки. Когда не думала о Перси. Когда мысленно прикрывала свое внутреннее солнце ладонями, чтобы его сияние не мешало мне смотреть на мир здраво.

Будущее менялось неохотно. Оно было гораздо более грозным противником, чем те, с кем так или иначе придется встретиться.

И оно могло быть действительно потрясающим и у Фреда, и у Джорджа, как вместе, так и (что вряд ли, но в параллельной вселенной — возможно) по отдельности.

Но один из них не мог говорить, если молчал другой. И даже если за несколько лет они научатся безболезненно отделяться друг от друга, один из них не сможет жить дальше, если умрет другой.

* * *

Драко Малфой был слизеринцем. Это означало, что чувство осторожности и инстинкт самосохранения, несмотря на юношеский максимализм, мешали ему открыто высказываться в чей-то адрес, если на другой стороне был численный перевес. Именно поэтому Гарри, Рон и Гермиона пока что успешно держали с ним холодный (вооруженный — насколько это возможно для второкурсников) нейтралитет и дали мне обещание не лезть первыми еще вчера утром.

Но, конечно, о том, чтобы все добровольно собирались за одним столом, как в прошлом году, не могло быть и речи — рождество хоть и было способно приносить в мир чудеса, но для таких у него не хватило бы могущества. Джемма явно не видела бы ничего плохого в том, чтобы сидеть рядом со мной (к счастью, Рон уже перестал подозрительно на нее коситься каждый раз, когда видел нас вместе, правда, я сочла, что он пока не был готов к новым потрясениям), но предпочла занять место рядом со своими. И из чувства ответственности за факультет, и из желания предотвратить катастрофу, если она все же возникнет из ниоткуда.

Именно поэтому за обедом (мало кто собирался приходить на завтраки, я сама думала проспать несколько свободных дней напролет, малодушно полагаясь на то, что ответственность Гермионы убережет Гарри и Рона от беды, а Фреда с Джорджем можно было попробовать занять чем-нибудь интересным) и ужином все делились на две компании и располагались на дальних друг от друга столах.

Никто никому не мешал. Всем было хорошо и комфортно.

Большой зал уже был украшен, и настроение, и без того отличное, поднималось еще выше каждый раз, стоило только перешагнуть за его порог. Рождество в Хогвартсе, пожалуй, проигрывало рождеству в Норе, но только потому, что здесь не было возможности обнять родителей.

— …тоже магглорожденный, — услышала я, сев за стол рядом с Роном, который уже почти расправился со своим обедом. — Родители хотели отдать меня в Итон, но пришло письмо из Хогвартса.

Джастин Финч-Флетчли важничал, но довольно сильно нервничал при этом. Он был единственным, кто рискнул создать атмосферу за столом, и я даже немного пожалела, что здесь не было Фрай, которая мастерски делала это в прошлом году — так, что никому не приходилось скучать.

Ради этого можно было даже немного потерпеть ледяной взгляд Таркса (но вряд ли у него были какие-то причины оставаться в Хогвартсе на каникулы, кроме Фрай).

Говорить самой мне не хотелось. Есть, впрочем, тоже.

Я просыпалась и засыпала с чувством эйфории. И мне казалось, что я проживу на этой эйфории пару сотен лет, даже если кто-то запрет меня в пустой комнате.

У меня появлялись мысли о том, чтобы самостоятельно освоить заклинание патронуса, просто для того, чтобы куда-то деть эту эйфорию, хоть немного уменьшить ее, направить в какое-то русло, чтобы вся эта энергия не сгорала просто так.

Возможно, моих счастливых воспоминаний хватило бы на целый Азкабан. В конце концов, рождество было всеобщим праздником, вполне вероятно, что дементоры тоже мало в чем себе отказывали.

Гермиона вежливо слушала и что-то отвечала. Я смотрела на Гарри, который сидел напротив меня и задумчиво молчал, несмотря на то, что пребывал в приподнятом настроении. В этом году из-за Колина он довольно сильно обособился от других гриффиндорцев, потому что почти не появлялся в гостиной, но перетягивал внимание Рона и Гермионы на себя, когда оказывался в их поле зрения, и иногда делал это довольно требовательно и прямолинейно. Впрочем, они отлично проводили время втроем. И втроем могли преодолеть что угодно.

И сейчас Гарри явно не хотелось впускать в компанию кого-то четвертого. Прошло какое-то время, разговор немного наладился, Джастин уже успел сказать, что отлично играет в шахматы, и ему явно было что обсудить с Гермионой (дежурная вежливость на ее лице сменилась искренним интересом после какой-то фразы, которую я не расслышала).

Было что-то, что царапнуло меня изнутри, и я списала это на понимание, потому что в мире существовали вещи, для которых не было иного описания, кроме слова “мое”.

Гарри молчал, он был достаточно забитым, чтобы не лезть ни к кому со своей ревностью, тем более, если под ней не было никаких оснований.

Рон собирал карточки от шоколадных игрушек с четырех лет. В его коллекции их накопилось действительно больше пятисот. Он любил это дело так же сильно, как любил составлять свою мозаику из людей.

Многие из его карточек уже истрепались и выцвели, но по-прежнему занимали почетное место в старом альбоме, который для него когда-то вручную, без магии, сделал Билл.

Рон Уизли будет болеть за квиддичную команду, состоящую из неунывающих неудачников, до конца своих дней. Он будет хранить карточки до тех пор, пока они не исчезнут от времени сами по себе (а это случится как минимум никогда).

И, конечно же, его первым лучшим другом навсегда останется Гарри Поттер, благодаря которому он научился делиться самой потрясающей вещью в мире — едой, которую готовила мама.

Я хотела бы, чтобы Гарри узнал об этом, но считала, что Рон сам должен ему сказать — когда-нибудь, со временем, когда они оба смогут осознать, какую силу несут в себе подобные слова.

И даже если это произойдет через десять или через двадцать лет, они так или иначе прозвучат совершенно вовремя.

* * *

Праздничный ужин прошел настолько ярко, что, кажется, продолжался во сне. Я проснулась рано, еще до предрассветных сумерек, с ощущением, что только что закрыла глаза, но, тем не менее, спать не хотелось.

Утром комната теряла остатки уюта. Стены были едва теплыми. Стоило отодвинуть полог, как постель начинала стремительно остывать. Больше всех держался плюшевый цербер, которого я обнимала во сне под одеялом, но и он не мог удержать все тепло в это мире, как бы ни старался.

Рядом с кроватью лежала горка подарков, и я была уверена, что, по сравнению с прошлым годом, она стала больше. Я смотрела на них, пока согревала заледеневшую за ночь одежду, но пришла к выводу, что распаковать их вечером будет гораздо приятнее.

Гораздо нужнее.

Сотня писем, даже аккуратно сложенных, плотно прижатых друг к другу и стянутых бечевкой (бечевку я трансфигурировала из старого эссе по зельям, в этом году с долговечной трансфигурацией мои дела обстояли лучше, но цвет все равно получился кислотно-зеленым, впрочим, это выглядело как не мои проблемы), смотрелась довольно угрожающе.

Были вещи, которые стоило сделать сейчас — привести в порядок волосы, натянуть самый теплый свитер из тех, что связала мама, черкнуть несколько строк в двух блокнотах из трех, завернуться в зимнюю мантию, сунуть в карман пару плиток шоколада, приготовленных на случай непредвиденных обстоятельств, и немного лакомств для Аида, и заставить себя выйти из комнаты.

В гостиной было темно, камин едва горел, но, стоило выйти за портрет и извиниться перед Полной Дамой, в коридорах стали лениво и медленно зажигаться факелы. На каникулах Хогвартс тоже предпочитал спать по ночам, чтобы встретить студентов с новыми силами, но сейчас он проявил понимание, и я была ему благодарна — идти в полутьме, даже освещая дорогу палочкой, было бы неуютно.

Особенно сегодня.

К тому моменту, как я вышла из замка, небо уже начало потихоньку светлеть. Это означало, что стоило немного поторопиться.

Запретный лес никогда не спал — где-то там, вдалеке, между заснеженными деревьями то и дело мелькали искорки магии, чужой и далекой, но от этого не менее потрясающей. Мир вокруг был белым.

Мир вокруг был прекрасным и удивительным, всегда, в любую минуту, что бы ни происходило. Осознавать это заново было так же легко, как и забывать об этом, когда случалось что плохое.

Аид приземлился на мое плечо сразу, стоило только зайти в совятню. Едва заснувшие совы обеспокоенно завозились, заухали, но быстро умолкли.

— Спасибо, милый, — сказала я, когда филин взял угощение и безропотно дал привязать письмо к лапе. Зимой он носил почту с особым удовольствием, потому что я не могла оставлять окно открытым, чтобы впускать его в комнату, а он ненавидел жить в совятне и не собирался к этому привыкать. — Это для Оливера. Ответа можешь не ждать, это надолго. И, пожалуйста, веди себя прилично.

Я не стала провожать его взглядом. Мне следовало поторопиться.

Потому что для профессора Снейпа не существовало такого праздника, как рождество, хотя, возможно, он просто проявлял зловредность настолько, насколько вообще мог.

Джемма ждала меня у входа в подземелья, прямая, серьезная, идеальная, и теплый нежно-розовый свитер с почти сказочного вида драконом, выглядывавший из-под ее мантии, нисколько не уменьшал это впечатление.

Она до сих пор не рассказала мне, чего ей стоило договориться с профессором Снейпом, хотя я подозревала, что разговор вышел довольно трудным.

Не было смысла желать друг другу доброго утра. Гораздо важнее оказалось взяться за руки (в кои-то веки ладонь Джеммы была теплой, и мне было даже жаль цепляться за нее замерзшими пальцами) и пойти вперед. Туда, где в пустом классе зельеварения на одном из столов стоял думосбор.

А рядом с ним — шкатулка с пропавшими субботами Перси.