Poor poor Persephone (джен)

Я не планирую спорить с теми, кто считает, что фик перегружен — так и есть. Я работаю над тем, как это исправить, но эта часть должна быть такой, какая есть сейчас.

Поэтому я просто напомню, что ни один большой эпизод в основном повествовании не пишется просто так. В первой части главы очень много заделок на будущее и значений, о которых, может быть, я расскажу после конца фика. Пару ружей в ней тоже спрятано))

Также хочу сказать, что Дамблдор будет одним из самых неоднозначных персонажей в этой главе. Я искренне советую вам дождаться спецглав, прежде чем делать конкретные выводы, в них появится одна существенная деталь (которая все усложнит)))))))), а Перси, несмотря на свою способность чувствовать людей, временами тоже ошибается.

Автор — раб лимонных тарталеток, прошу понять и простить.

Магия была не всесильна. Это означало не только то, что мертвые к жизни не возвращались при всем желании, но и то, что большинство ошибок, даже фатальных, исправить было невозможно. Даже в магическом мире пропадал всякий смысл жалеть о них, потому что это не несло в себе никакой пользы.

Любой опыт был направлен не на то, чтобы не совершать никаких ошибок в принципе, но, вооружившись им, можно попробовать не наступать на одни и те же грабли снова.

Но никакие мысли об этом не избавляли от горечи, сожалений или желания опустить руки и просидеть так, чувствуя холодную кожу под пальцами, до самой весны.

Было так много вещей, которые стоило сделать по-другому.

И так много времени, которое нужно было провести иначе.

— Персефона.

Я проснулась не сразу, хотя слышала сквозь сон короткий разговор с мадам Помфри у камина и тяжелые шаги вперемешку со стуком трости по каменной плитке. Голос, который произнес мое имя, всколыхнул внутри массу почти забытых моментов, но вместе с этим возникло ощущение, что я только вчера слышала сказанные им “Привет, моя радость” и “Я люблю тебя, ты же помнишь?”, хотя в последний раз все это звучало слишком, слишком давно.

Последние несколько лет отец существовал для меня в качестве приглушенного расстоянием голоса в телефонной трубке. Я не отключала домашний телефон, потому что там, где он жил — далеко в горах — мобильная связь практически не ловила.

Но я совершенно не могла вспомнить, куда этот голос исчез.

Как будто обменяла драгоценные воспоминания на важные перемены, хотя это не отменяло того факта, что от остатков этих воспоминаний внезапно стало непреодолимо, невыносимо грустно.

Я подняла голову, и рука, осторожно сжимавшая мое плечо, исчезла, и аромат вереска, довольно ощутимый, исчез вместе с ней.

Солнце еще не взошло окончательно, в больничном крыле стало ненамного светлее, чем в тот момент, когда я привела себя в порядок и переоделась в оставленную кем-то из эльфов форму, после чего вернулась туда, где провела всю ночь.

Я проспала всего несколько минут, а чувствовала себя так, будто отлично выспалась, пусть это и было обманчивое ощущение, которое пройдет уже через пару часов.

Человек, разбудивший меня, был похож на моего отца только голосом. Он был очень — почти неестественно — худым и довольно высоким, из-за чего идеально выглаженная одежда висела на нем, как висела бы на скелете в кабинете биологии. При этом темно-серые глаза на остром, почти пергаментно бледном лице смотрели очень живо, тепло, заинтересованно.

Внешне он не походил вообще ни на кого из моих знакомых.

Но аромат вереска, исходивший от темно-зеленой мантии, не оставлял никаких сомнений в том, кто стоял передо мной, опираясь на длинную трость с набалдашником в виде на первый взгляд совершенно обычного, отполированного за счет частых прикосновений круглого камня.

— Доброе утро, сэр, — как можно более бодро сказала я, поднимаясь со стула. Я спала совсем недолго, у меня даже не успели затечь пальцы, но шея все равно неприятно заныла, возможно, ее доконала неудобная поза, в которой я сидела всю ночь, пока гладила Флинта по застывшей холодной руке, думала и позволяла себе тонуть в чувстве вины. — Рада познакомиться с вами лично.

Утро уже наступило. А это означало, что пора было встряхнуться и пойти дальше, без оглядки на холод и почти звериную тоску, которую я чувствовала каждую секунду с того момента, как странное вязкое спокойствие куда-то ушло, внутренняя Нора встала на место, а собственные эмоции заслонили собой чужие.

— Я надеялся, что это произойдет в иной атмосфере.

Эта фраза заставила меня криво улыбнуться, потому что замечание мистера Флинта насчет атмосферы прозвучало до невозможности точно.

Здесь, за перегородкой, в которую со временем превратились две наспех трансфигурированные профессором МакГонагалл ширмы, царила атмосфера застывшего времени. Я планировала приходить сюда только после отбоя, чтобы не думать о том, как много часов проходит за пределами больничного крыла.

— Я бы тоже не отказалась, сэр, — честно призналась я. — Я оставлю вас.

— Не нужно, я здесь ненадолго, — мягко возразил мистер Флинт, окидывая цепким взглядом обе кровати за моей спиной. — Мистер Вуд, наконец, определился, кто из нас ему не нравится меньше — я или директор Дамблдор. Навещать Оливера в больнице ему будет намного легче, чем каждый раз запрашивать разрешение на посещение Хогвартса.

Мне потребовалось какое-то время, чтобы осмыслить сказанное.

Было глупо с моей стороны считать, что все останется как есть. Попади я в такую ситуацию, мои родители бы тоже искали выход сами.

— Вы собираетесь забрать их, сэр? — глухо спросила я. — Вы нашли другой способ помочь им?

— Пройдетесь со мной, Персефона? — вместо ответа спросил мистер Флинт и неопределенно махнул рукой в сторону выхода из больничного крыла.

— Просто Перси, сэр, пожалуйста, — вырвалось у меня раньше, чем я успела об этом подумать. Мне казалось, я не смогу реагировать на свое полное имя спокойно до тех пор, пока не увижу Блишвика мертвым. — Простите, если это прозвучало невежливо.

Персефоной я была для чужих. Мистер Флинт не воспринимался как кто-то чужой, несмотря на то, что я видела его впервые в жизни. И он говорил со мной так, как будто мы были уже давно знакомы.

От этого становилось теплее. Совсем немного, но на фоне остального холода — довольно ощутимо.

Я оглянулась в последний раз, запоминая каждую деталь, чтобы воспроизводить эту картину в памяти потом, если что-то будет толкать меня на необдуманные поступки, и, кивнув, пошла следом за ним.

Мистер Флинт был болен — настолько, что этому не помогала даже магия, но я не решилась бы спросить, чем именно. Но несмотря на болезненный вид, седые виски и худобу, из-за которой казалось, что его можно сломать без особых усилий, он шел очень бодро, и под его шаг пришлось подстраиваться.

Я бросала на него короткие взгляды вплоть до выхода из больничного крыла, стараясь найти сходства. Сходства отмечались постепенно, они действительно были, правда, выражались в мелочах — в манере двигаться, в спокойствии, за которым, должно быть, прятался свой океан эмоций, в уверенности (моментами казалось, что именно из-за нее складывалось впечатление, что любое движение давалось ему легко), и даже немного в выражении лица.

От каждой детали звериная тоска внутри меня становилась немного больше, но вместе с этим желание забраться куда-нибудь подальше от людей и выть до скончания времен уменьшалось.

— Я собираюсь забрать их, — негромко начал мистер Флинт, когда дверь больничного крыла закрылась за нами, — в первую очередь потому, что не смогу постоянно следить за их состоянием, если они останутся здесь. Кроме того, это единственная возможность досконально исследовать такой случай и оставить полученный опыт для будущих поколений. К сожалению, наши предшественники себя не утруждали. В прошлом с окаменевшими поступали точно так же, как с мертвыми.

Стук трости об каменный пол разносился эхом по этажу и замирал где-то у лестниц. До завтрака оставалось чуть больше часа, и никто в такое время зачастую даже не выходил из гостиных. Особенно зимой.

— Это здорово, сэр, — тихо сказала я, задавив внутренний протест в зачатке. Было очевидно, что целители мыслили иначе с самого начала, и эмоциональная сторона здесь не имела значения. Их не стоило осуждать за дальновидность.

Хотя вполне вероятно, что для мистера Флинта возможность извлечь какую-то пользу из произошедшего была способом справиться с собственной тоской.

Я не знала, как чувствовали бы себя наши родители в такой ситуации. Артур был из тех, кто с головой уходит в техническую сторону процесса, абстрагируясь от эмоциональной.

Предугадать реакцию мамы было практически невозможно. Но каждый ребенок в семье Уизли считал своим долгом заботиться о том, чтобы ей не пришлось плакать.

— Другие способы есть всегда, — по-прежнему негромко сказал мистер Флинт, заворачивая в коридор, который вел к лестницам. — Я знаю еще два, но в обоих случаях могут быть довольно неприятные последствия, а восстановление занимает сравнительно долгое время.

Все это время я не позволяла зародиться даже призраку надежды. Конечно, любая безопасная возможность не отнимать ни у кого четыре месяца жизни была бы сразу использована.

— Директор Дамблдор предложил самое безопасное и гуманное решение. Мистер Вуд привел достаточно серьезные аргументы в его пользу. Должен сказать, он осветил ситуацию с той стороны, о которой никто из нас не задумался бы.

На имени профессора Дамблдора взгляд мистера Флинта заледенел, несмотря на то, что голос звучал ровно. Кто бы что ни думал, он умел не только расстраиваться, но и злиться, правда, возможно, до этого у него не было настоящего повода.

Я начинала понимать, куда мы идем, хотя у меня появился вопрос, почему он не воспользовался камином в директорском кабинете сразу, чтобы не вынуждать себя двигаться. Догадки пришли немного позже, когда взгляд, которым он окидывал многочисленные лестницы и портреты, снова стал живым и теплым.

Мистеру Флинту нравилось быть в Хогвартсе, несмотря на обстоятельства, которые его сюда привели.

Мне было интересно, что именно сказал мистер Вуд, потому что Оливер был невысокого мнения о родительской любви, но я посчитала, что это очень личное.

— Спасибо, что рассказали мне обо всем, сэр, — сказала я, когда лестница привезла нас на площадку пятого этажа. До директорской башни в таком бодром темпе оставалось не больше пяти минут, поэтому вряд ли наш разговор будет длиться еще долго. — Хотя не обязаны были.

— Однажды вы проявили неравнодушие по отношению к моей семье, хотя не обязаны были, — после недолгого молчания напомнил мне мистер Флинт, остановившись в нескольких шагах от горгульи, и запустил свободную руку во внутренний карман мантии, после чего протянул мне очень знакомую палочку.

Которую я знала, казалось, гораздо лучше, чем свою.

До каждой, даже самой маленькой, царапинки.

Палочка отозвалась в пальцах тоскливым теплом, но, несмотря ни на что, чувствовалось, что она была рада мне.

— Думаю, вам она будет куда полезнее, чем мне, — с короткой улыбкой сказал мистер Флинт, и от этой улыбки безнадежная тоска внутри меня неожиданно перестала расти в размерах.

Насколько хорошим отцом он был, что знал даже о таких мелочах?

Вряд ли он заставлял рассказывать о чем-то силой или имел привычку влезать в голову.

В это время горгулья пришла в движение, хотя никто не называл пароль. Похоже, у профессора Дамблдора были еще более ранние гости.

Я начинала думать, что в эти дни он отдыхал ровно столько же, сколько отдыхал Хогвартс — полчаса до полуночи.

— Скажите, сэр.

Я набиралась смелости для этого вопроса всю дорогу, хотя стоило задать его в первую очередь.

Знать правду и не знать могло оказаться одинаково тяжело.

Но в то же время, как бы безнадежно это ни звучало, тяжелее уже быть не могло.

— Оливер, — начала я, наблюдая за человеком, который бегло спускался по винтовой лестнице. Мятая мантия была небрежно переброшена через руку, несмотря на то, что в замке этим утром было довольно прохладно. — И Марк…

— Ничего не чувствуют, — мягко перебил меня мистер Флинт, как будто ждал, что я заговорю об этом, поэтому избавил меня от необходимости произносить вопрос до конца. — Для них эти месяцы пройдут как одна секунда.

Чувство облегчения было как будто первым из десятков платков, которые фокусники доставали из своих нагрудных карманов. Оно повлекло за собой целое множество других — неуместных прямо сейчас — эмоций, и я уже далеко не в первый раз задумалась о том, что на такие случаи мне просто необходим второй ментальный блок.

— До встречи в иной атмосфере, Перси.

— Спасибо, сэр, — произнесла я, встречаясь с безразличным взглядом покрасневших от явно бессонной ночи (или одной из бессонных ночей) глаз. — До встречи.

Лестница снова двинулась вверх, а через какое-то время горгулья вернулась на место. Я еще не рассматривала ее так близко, хотя не раз проходила мимо, и прямо сейчас взгляд ее каменных глаз казался очень высокомерным.

Я осталась наедине с человеком, который передал Оливеру по наследству катастрофическую небрежность в одежде.

Мистер Вуд был гладко выбрит, и это, пожалуй, было единственной аккуратной деталью в нем. Волосы, в утреннем свете казавшиеся довольно темными, находились в потрясающем беспорядке, до которого Оливеру, честно говоря, было довольно далеко.

А во всем остальном — чисто внешне — они были удивительно похожи.

Ровно настолько, насколько разное впечатление производили.

— Уизли, — произнес он. Я не ожидала, что мистер Вуд вообще со мной заговорит, потому что точно не обязан был. Я сама планировала вежливо поздороваться и пойти обратно (чисто технически мадам Помфри, несмотря на свое обещание, меня не отпускала, и лучше было вернуться до того, как она обнаружит мое отсутствие), но теперь нерешительно замерла. — Оливер говорил о тебе летом. От Уизли одни проблемы.

— Доброе утро, сэр, — вежливо сказала я, подумав, что мистер Вуд, наверное, и сам не осознавал, насколько был прав в своем высказывании.

Хотя я почему-то была уверена, что Артур скажет про него то же самое.

Мистер Вуд повернулся и стремительно направился вперед по коридору. Я подумала, что на этом наш разговор можно считать законченным, но уже через несколько секунд он замедлился, позволяя догнать себя. А когда мы поравнялись, произнес:

— Похожа на Фабиана. Хороший был парень.

В этом месте его голос, хриплый и грубый, потеплел на пару градусов. Но после он добавил:

— И на свою сумасшедшую тетку Прюэтт.

“Сумасшедшая тетка Прюэтт” — тетушка Мюриэль — как по мне, походила на сморщенный ворчливый гриб с невыносимым характером, что было не самым худшим вариантом в сто один год. Но сравнение все равно казалось далеко не самым лестным.

— Это нормально в ее возрасте, сэр, — вежливо возразила я. Я знала, что тетушка Мюриэль в последний раз выходила из дома после рождения Джинни, потому что маме была нужна ее помощь. После этого только мы приходили к ней.

Мистер Вуд мог видеть ее минимум одиннадцать лет назад, и он явно не походил на того, кто дружит с престарелыми леди по переписке.

Но разъяснить недоразумение решил сам:

— Они с твоим отцом достали почти всех, кто был к этому причастен.

Мистер Вуд говорил очень сурово, почти грубо, отрывисто, и не утруждал себя лишними пояснениями, вероятно, считая, что я умела читать мысли. Но, похоже, он имел в виду пожирателей, которые участвовали в облаве на Гидеона и Фабиана.

Потому что, несмотря на склочный характер, семья была единственным, ради чего тетушка Мюриэль готова была убивать.

— Вы там были, сэр? — вежливо поинтересовалась я. Мистер Вуд шел намного быстрее мистера Флинта, и я была рада, что на лестнице у меня появилась возможность перевести дыхание.

— Да. Разгребал последствия, пока другая сумасшедшая убивала моих людей.

Мистер Вуд не церемонился, не делал скидку на пол и возраст, говорил так, как думал, воспринимая каждого человека, как равного. Из-за этого находиться рядом с ним и разговаривать было легко и сложно одновременно.

Я понимала Оливера, который стремился сбежать из дома при первой возможности, но не понимала, как он вырос легким и солнечным человеком в такой атмосфере.

Похоже, его характер формировался по принципу “вот так делать не стоит”.

Личность “другой сумасшедшей” не вызывала у меня вопросов. Вероятнее всего, мистер Флинт был последним человеком, с которым мистеру Вуду хотелось бы договариваться в такой ситуации, хотя в одном они были похожи: у них обоих не было привычки показательно страдать.

Мистер Флинт держался очень спокойно и миролюбиво.

А мистер Вуд был собой, и ему было плевать, что думали другие.

Я знала, что Оливеру приходилось бороться с отцом за свою дружбу. Но даже не представляла, что у этой борьбы было настолько глубокое второе дно.

Было бы вежливым в этой ситуации выразить сожаление, чисто в английской манере сказать что-нибудь нейтральное, но я оставила комментарии при себе. Что-то подсказывало мне, что мистер Вуд затеял этот разговор по другой причине.

И она стала ясна, когда он резко остановился недалеко от двери в больничное крыло и посмотрел на меня с высоты своего роста.

Его лицо при этом было таким суровым, как будто он не улыбался никогда в жизни. Но у него был повод выглядеть именно так.

И, как оказалось, не один.

— Все Уизли — люди Дамблдора.

В этот момент мистера Вуда не волновало, что половине Уизли еще не было семнадцати, и эта самая половина даже не задумывалась о том, чтобы причислить себя хоть к какой-то стороне.

Я, например, собиралась остаться на своей.

Но очень четко понимала, к чему все шло.

— А судя по тому, как ведет себя Дамблдор, что-то затевается.

В любой другой ситуации я была бы последним человеком, с которым мистер Вуд счел бы нужным делиться своими мыслями. Но прямо сейчас у него была причина:

— Даже не думай втягивать в это Оливера. Он слишком добрый ребенок. Добрый и глупый.

Мистер Вуд развернулся и пошел вперед, в этот раз не замедляясь, чем показал, что разговор окончен.

Глядя ему вслед, я думала о двух вещах.

О том, что стоило написать Оливеру, что отец (судя по тому, как дрогнул его голос на слове “ребенок”) довольно сильно за него беспокоился.

И о том, что Оливер, как ни старайся уберечь его от чего-то, был способен втянуться во что-то опасное совершенно самостоятельно.

* * *

Уже к обеду я могла условно разделить всех студентов на несколько условных групп по степени адекватности.

Довольно малая, но довольно громкая часть верила в то, что я и Гарри в этой истории были заодно и преследовали какие-то свои корыстные цели, иначе бы с меня не сняли столько баллов. Они обсуждали это без особых церемоний и не замолкали даже от долгого внимательного взгляда.

Вторая группа (подавляющее большинство) верила в то, что одержимость Гарри была всего лишь предлогом, чтобы оправдать его, потому что он знаменитость.

В третью группу входили те, кому было все равно, что случилось. Они слушали других с безучастным видом и продолжали заниматься своими делами, заставляя меня испытывать какое-то подобие благодарности к чужому безразличию.

К четвертой относились те, кто слухам не верил вообще, а предпочитал узнать о чем-то напрямую.

Я не видела смысла прятаться, хотя и приняла весь удар на себя, показавшись в гостиной раньше Гарри. Осипла уже через час, отвечая на одни и те же вопросы, но этим мне удалось повернуть ситуацию если не в нашу пользу, то хотя бы в нейтральную сторону.

Гриффиндорская травля, молчаливая, малозаметная, тайная, уже давно превратилась в одну из жутких школьных легенд.

В этом году жутких легенд с нас было уже достаточно.

Я почти ничего не рассказывала о себе, по большей части игнорируя бестактные личные вопросы. Мне было все равно, что думали другие, хотя правда о том, почему с меня были сняты баллы, все равно просочилась каким-то образом, отношение ко мне на факультете опустилось практически на тот же уровень, с которого я начинала в прошлом году.

Все это было неважно.

Баллы довольно легко зарабатывались. Отношения на факультете налаживались без особого труда. Неприятные моменты забывались.

За редким исключением, пусть даже последние дни состояли из таких исключений целиком и полностью.

После обеда обсуждения преследовали меня даже по пути в совятню, поэтому неожиданная тишина, которая накрыла меня на лестнице в спальни мальчиков, когда я вернулась в башню, показалась почти родной.

За прошедшую неделю я слишком сильно к ней привыкла.

Но у меня почти не было времени на то, чтобы прятаться от этого шума.

Аид отправился к Биллу с гигантским письмом, шкатулкой с воспоминаниями и тетрадью Перси. Одна из школьных сов полетела с письмом к родителям. Я могла мысленно вычеркнуть два пункта из почти километрового списка дел и переключиться на другие, пока ждала результата.

Теперь мне предстояло вычеркнуть третий. Несколько капель бодрящего зелья за обедом позволили бы мне продержаться на ногах до самого вечера, но усталость уже начала скапливаться за плечами. Этот день был очень долгим и полным впечатлений, он начался слишком рано и не собирался заканчиваться прямо сейчас.

Завтра начнется учебная неделя. Завтра жизнь пойдет своим чередом, и каждый день будет таким же долгим и насыщенным.

Я собиралась пережить все это.

Пережить, преодолеть, перемолоть.

Личные спальни для гриффиндорцев были особенной территорией. Сюда приходили спать, отдохнуть от балагана и в очень редких случаях — продолжить вечеринку. Мы со Стивенсоном никогда не устраивали проверки, даже когда профессор МакГонагалл говорила об этом открытым текстом, потому что в этом не было смысла. Если кто-то протаскивал в школу что-то запрещенное, об этом уже через пару часов узнавал весь факультет.

Фред и Джордж постоянно ходили по грани, но лишний раз не рисковали. Мы договорились, что со взрывоопасными ингредиентами будем экспериментировать только в том случае, если они попадут на продвинутый курс зельеварения после сдачи СОВ (профессору Снейпу оставалось только мысленно посочувствовать). Поэтому гриффиндорская башня была вне опасности.

Прежде чем пойти к Рону, я спросила разрешения у всех его соседей и пообещала, что не буду обращать внимания на какие-то излишки интерьера (в устах Финнигана, диалог с которым длился дольше, чем со всеми остальными вместе взятыми, это звучало очень интригующе). Сам Рон выходить из спальни отказывался, и это был единственный способ поговорить с ним в комфортной для него обстановке, пока он не переварил себя в изоляции точно так же, как Гарри.

Рон что-то читал, поэтому не сразу заметил, что кто-то пришел, а когда я осторожно постучала по спинке кровати, почему-то резко смутился.

— Извини, что пришла без предупреждения. Обещаю не говорить Фреду и Джорджу, — примирительно сказала я, едва сдержав улыбку. Рон читал “Сказки Барда Бидля” (это совершенно точно был наш домашний экземпляр, очень старый и очень потрепанный — Джинни случайно заляпала обложку несмываемой желтой краской в прошлом году) и явно этого стеснялся.

Я знала, что эта книга успокаивала его с самого детства. Вот только не могла вспомнить, кто сказал мне об этом.

— Прости, что не приходил, — вместо приветствия сказал Рон. Он подвинулся, позволяя мне сесть рядом, взял из моих рук плитку шоколада и теперь растерянно гладил фольгу, в которую она была завернута.

Долгое время это был единственный звук, нарушавший тишину.

— Я не злилась, — запоздало отозвалась я. — Все в порядке.

Рон кивнул. Чем старше он становился, тем больше создавал вокруг себя атмосферу дома, и в этом напоминал Чарли.

Все сложные моменты на каникулах он предпочитал переживать в своей комнате, но сейчас не мог позволить себе такую роскошь, поэтому кровать была подобием личной крепости. Здесь можно было найти учебники, палочку, конспекты, немного еды, несколько книг про шахматы (две из них точно были маггловскими) и еще больше — про квиддич. Еще я заметила край обычной пухлой тетради, из которой выглядывала такая же обычная шариковая ручка. Вероятно, Рон вел дневник, но, наученный горьким опытом проживания с Фредом и Джорджем, все сокровенные тайны держал при себе.

— Уже виделся с Гарри? — осторожно спросила я.

Рон кивнул. Если бы он не хотел разговаривать, то сказал бы об этом прямо. Он не ожидал, что я приду, но был по-настоящему рад меня видеть. И, хотя ему тяжело было говорить о Гарри, это стоило сделать прямо сейчас.

— Злишься на него?

Рон неопределенно пожал плечами. Все, что было связано с личными метаниями, он явно преодолел к этому моменту, но некоторые неразрешенные моменты висели в воздухе. Я рассказала Джинни о том, что случилось, достаточно подробно, чтобы это уложилось в ее понимание, и она явно успела передать все Рону, иначе он уже завалил бы меня вопросами.

— Гарри собирается уйти из команды. Можешь его отговорить?

На фоне всего, что происходило, эта новость звучала очень незначительно, но, судя по лицу Рона, он и правда волновался.

— Только ты можешь его отговорить, — возразила я. — Ты его лучший друг.

— Лучшие друзья обо всем друг другу рассказывают, — буркнул Рон.

Может быть, все действительно было так. Рон делился всем с Гарри и Гермионой точно так же, как они делились всем с ним. И первая серьезная — и опасная — тайна заставила их дружбу замереть в растерянности.

Рону приходилось учиться прощать раньше, чем он вообще начал бы задумываться о такой стороне отношений.

Фреда и Джорджа, несмотря на всю любовь к ним, я знала, он не простил до сих пор — за все, что они устраивали ему в детстве.

И честно говоря, на мой взгляд им бы стоило как минимум попросить у него прощения.

— Не все, — вздохнув, сказала я. — У всех людей есть то, о чем они не хотели бы никому рассказывать. А если нет, то рано или поздно появится.

Лучшие люди в моей жизни не пострадали бы, не храни я свои тайны так трепетно.

И мне самой не пришлось бы чувствовать себя так, будто половина меня отправилась вместе с ними в больницу сегодня утром.

— Ты можешь сказать Гарри, что Оливер забудет обо всем, если Гриффиндор в этом году возьмет кубок по квиддичу, — хмыкнула я. — Но его удар хватит, если мы попадем на последнее место из-за того, что пришлось менять еще и ловца. Нам и так придется несладко.

Рон кивнул в ответ на какие-то свои мысли. Ему стало легче, но я не сразу поняла, почему.

Дело было не столько в квиддиче, сколько в том, что Гарри собирался легко отказаться от того, что появилось в его жизни практически одновременно с лучшими друзьями и во что, справедливости ради, он вкладывал довольно много сил и времени.

Как в дружбу.

Квиддич был достаточно важен для Рона, чтобы он отождествлял его с собой. Понимание, что такие вещи стоит разделять, возможно, так никогда к нему и не придет.

— Поговори с ним обо всем, — мягко сказала я, погладив его по волосам. — В этот раз он все тебе расскажет. Обещаю.

— Хорошо, — легко согласился Рон. Для некоторых трудных вещей ему требовался легкий толчок, но он почти всегда стремительно рвался вперед, как только получал нужное. — Ты будешь в порядке, Перси?

С возрастом у Рона все чаще получалось задавать вопросы, которые вмещали в себя все.

И я не была уверена, что всегда смогу находить на них такие же емкие ответы.

Он спросил одновременно и про факультет, и про родителей, и про то, что произошло. Требовалось узнать его довольно хорошо, чтобы начать понимать такие вещи. Но я — знала.

Потому что в этой жизни он был одним из пяти моих любимых братьев. И у меня никогда не закончатся силы на то, чтобы пытаться его понять.

— Буду, — пообещала я. — В мае.

Рон посмотрел на меня очень внимательно, но, к счастью, ничего не сказал.

На мое понимание он готов был постоянно отвечать своим, даже если существовало много вещей, до которых он пока еще не дорос.

Договорив с ним, заставив его съесть половину плитки шоколада и пообещать спуститься на ужин, я вернулась в гостиную, где почти сразу получила от кого-то из третьекурсников свернутую в трубочку записку.

Бумага, на которой она была написана, была бархатисто-зеленой.

Как цвет моей магии.

Развернув записку, я увидела только одну строчку, выведенную серебристыми чернилами:

“Будет очень славно, если школьные эльфы научатся делать дивные лимонные тарталетки, скажем, сегодня, к восьми вечера”.

Этот день не собирался заканчиваться так просто.

* * *

Кабинет директора поражал воображение почти так же, как тайная комната, но я слегка пожалела, что к этому моменту перестала видеть мир черно-белым. От количества красок немного болела голова. По большей части виной этому были портреты директоров — очень мало кто из них предпочитал сдержанные цвета в одежде, как будто этот пост накладывал определенные обязательства. Я оглядывала их, сидя в глубоком кресле, пока профессор Дамблдор заканчивал писать что-то на длинном пергаменте, край которого свешивался с другого конца стола.

Здесь было тепло, даже жарко. Пламя в широком камине имело явно магическое происхождение — его центр был ослепительно белым.

Фоукс дремал на насесте за директорским креслом. Его алый хвост, на который я не обратила внимание в прошлый раз, был настолько длинным, что практически доставал до пола. По краям перьев бегали огненные искорки магии.

Это выглядело очень красиво и очень ярко.

Я начинала думать, что директорский кабинет был именно таким просто для того, чтобы ни у кого не возникало желания здесь задерживаться. Через какое-то время мои глаза окончательно устали, и поэтому пришлось снять очки.

Блеклый мир стал на порядок уютнее и приятнее для восприятия, несмотря на то, что все лица на портретах теперь слились во что-то единое и довольно пугающее.

— Могу заверить вас, мисс Уизли, что это всего лишь чай, — неожиданно сказал профессор Дамблдор. — Причем довольно неплохой.

— Не хотела показаться невежливой, профессор, — отозвалась я. В том, что я не притронулась к чашке, которая стояла передо мной на низком столике, не было никакой принципиальной позиции. — Просто отвлеклась на обстановку.

Чай действительно оказался неплохим, пусть и довольно крепко заваренным.

На блюдце рядом с пузатым фарфоровым чайником действительно лежали лимонные тарталетки. Они наполняли кабинет очень приятным ароматом.

— Я думаю, — начал профессор Дамблдор, высушив чернила взмахом палочки и свернув пергамент, — вы уже довольно много услышали о том, что сделали неправильно.

На самом деле это было не так. Профессор МакГонагалл посмотрела на меня очень острым взглядом, спросила о моем состоянии у мадам Помфри и сказала, что не видит смысла отменять отработки у профессора Снейпа. Все это длилось не дольше минуты, и я осознавала сказанное уже после ее ухода.

От факультета мне достался только миллион вопросов, а в сплетнях, которые раздавались за спиной, не было никакого смысла.

— Поэтому я бы хотел поговорить о том, что вы сделали правильно.

Я едва не поперхнулась. Профессор Дамблдор смотрел на меня в упор, поэтому пришлось вернуть очки на место — было не совсем вежливо говорить с человеком, не различая его лица. Он выглядел серьезным, уставшим, бледным, и на фоне этого поблекла даже его любимая мантия со звездами.

И обстановка кабинета.

Неизменно ярким оставался только Фоукс за его спиной.

— Не скрою, ваше спасение едва не стоило Гилдерою жизни, хотя, уверен, это только придаст интереса к его новой книге, — продолжил профессор Дамблдор. — Но вместе с этим у вас получилось то, что не вышло у меня — ни за последние месяцы, ни за пятьдесят лет в целом.

Профессор Дамблдор ничего не говорил о своем участии в победе над василиском. Весь Хогвартс считал, что это была целиком и полностью заслуга профессора Локхарта, что заставляло его сиять еще ярче, чем обычно.

Но каким бы талантливым волшебником ни был профессор Локхарт, спустись он в тайную комнату в одиночестве, остался бы там — навечно.

— Не совсем понимаю, о чем вы, сэр, — честно сказала я, поставив чашку на блюдце. Она была красивой, с живым рисунком — на ее дне плавали золотистые карпы — но имела самую неудобную ручку на свете, от которой уже ныли пальцы.

— Миртл Уоррен убили, — ответил профессор Дамблдор. — Убили жестоко и без жалости. Больше трех сотен лет до этого Хогвартс не знал подобных трагедий. Это был первый раз в истории, когда война истощила его настолько, что он не успел отреагировать ровным счетом никак. Согласен, оставить свое имя в истории подобным образом — не самое большое утешение. И я считал, что мисс Уоррен заслуживает самого почтительного обращения, не принимая во внимание то, что на момент смерти она была самым обычным ребенком и пятьдесят лет одиночества этого не изменили.

Голос профессора Дамблдора был голосом рассказчика, который отлично подходил для фона к сказочным историям. В нем было в меру всего — и сочувствия, и сожаления.

Но мне по-прежнему казалось, что за фасадом благодушия не было ровным счетом ничего, кроме ослепительно белой пустоты.

Именно поэтому я не могла относиться к профессору Дамблдору ни хорошо, ни плохо.

Ни подозрительно.

Его политические игры находились выше моего уровня понимания, поэтому не должны были меня задевать.

И все же, наш разговор мало походил на воспитательную беседу. За ним стояло что-то еще. Я осознала это задолго до того как пришла сюда.

— Можно сказать, проявив неравнодушие к мисс Уоррен, вы спасли себя сами. А вместе с этим, вероятно, и тех, кто мог пострадать при обыске замка. Хотя, стоит заметить, будущее, которое вы выбрали, требует большего… Подчинения правилам.

Будущее, которое я выбрала, могло и не наступить, поэтому я действовала без оглядки на него.

— Вместе с этим, — после недолгой паузы продолжил профессор Дамблдор. — В больничном крыле я заметил одну деталь, которая меня обеспокоила.

Я подозревала это еще в прошлом году, но теперь знала наверняка. Профессор Дамблдор видел, знал и замечал намного больше, чем могло показаться.

— В прошлом году, — медленно произнесла я, внутренне холодея от внезапных догадок, — вы сказали, что цвет магии не имеет значения.

— По большей части это действительно так, в том отношении, в котором это вас волновало, — кивнул профессор Дамблдор. — Я не отказываюсь от своих слов. Но резкие перемены в ее цвете говорят о многом. Например, о том, что вы выбрали неверный путь.

Атмосфера в кабинете изменилась довольно резко. Тепло камина отошло на второй план, как будто кто-то открыл витражные окна и выпустил его наружу, надеясь отогреть вселенную. Профессор Дамблдор не делал ни единой попытки проникнуть в мое сознание, но смотрел так, будто знал обо мне абсолютно все.

Обо мне и о Перси.

А вокруг нас как будто образовался космос — пустой и холодный.

Впервые с того момента, как я его увидела, на меня действительно давило его влияние.

— Эмоции, в том числе и ненависть — это один из самых коротких и легких путей к обретению могущества. Не скрою, это очень заманчиво, и во многих старых семьях в военное время дети воспитывались с такой ненавистью с самого начала. Но вы могли заметить, что даже магия Тома Реддла не была черной. Она не являлась таковой вплоть до самого его исчезновения, потому что он быстро осознал, что подпитывать свою магию ненавистью к людям означает лишиться ее довольно быстро.

Профессор Дамблдор продолжал говорить спокойно и размеренно. Но у меня сложилось впечатление, что я знаю, от кого профессор МакГонагалл могла перенять сухую и четкую манеру вести занятия.

— Лишиться? — переспросила я.

Я прикоснулась к чашке. Она была холодной, будто простояла в остывшем кабинете несколько часов.

Мне не показалось.

— Сейчас ваша магия усиливает то, что вы чувствуете, и наоборот, но вы словно берете взаймы у себя из будущего, — спокойно, будто говоря о повседневных вещах, пояснил профессор Дамблдор. — Должен сказать, у многих уходят годы на то, чтобы этого достичь, и это не происходит непреднамеренно. Для этого нужен серьезный настрой, мотивация, цель одержать победу любой ценой. Вы можете не рассказывать мне, что заставило цвет вашей магии измениться. Но я вынужден предупредить вас о том, что пройдет не более двадцати лет до того момента, как вы перестанете что-либо чувствовать и потеряете способность творить магию.

То есть, эмоциональное выгорание в магическом мире грозило гораздо более серьезными последствиями, чем в маггловском.

Профессор Дамблдор расставлял логические ударения таким образом, чтобы выделить важное. На последней фразе его голос стал (очень знакомо) проникновенным и вкрадчивым.

Если он хотел напугать меня последствиями, у него не получилось.

Мистер Флинт знал еще два способа вернуть окаменевших к жизни, несмотря на то, что был очень ограничен в сведениях. Это означало, что (почти) во всем, что касалось магии (и не касалось того, что уже было сделано), существовало далеко не одно решение.

Я могла по-слизерински найти иной выход.

Или по-гриффиндорски сделать новый.

Но прямо сейчас это была не первостепенная проблема — ни для меня, ни для Флинта.

— Спасибо за предупреждение, сэр, — вежливо сказала я. — Я могу попросить вас оставить этот разговор между нами?

— Только если вы пообещаете рассказать об этом своим родителям.

Профессор Дамблдор говорил совершенно серьезно. Школа была обязана предупреждать родителей, если кто-то из студентов подвергался опасности. Цвет магии к этому (почти) не относился.

Но у профессора Дамблдора были хорошие отношения с Артуром, и это не стоило упускать из вида.

— Конечно, сэр, — кивнула я, не позволяя себе думать о том, что лгу. На всякий случай.

Наш разговор на этом не заканчивался, и мы оба это знали. Холод, чем бы он ни был вызван, принес с собой достаточный заряд сил и бодрости, чтобы продолжать.

— Тогда, в тайной комнате, — медленно начала я, сделав глоток ледяного чая. Он провалился куда-то в желудок и застыл там неприятным комком, но это чувство было гораздо лучше пустоты. — Вы сказали “останки чужой души”.

— И вас это не удивило, — спокойно отозвался профессор Дамблдор.

Я замерла.

Разговор о Миртл, о цвете магии — все это было подготовкой к чему-то большему. Я провела в кабинете профессора Дамблдора не больше часа (колокол еще не прозвонил), но все это время, все долгие минуты, пласт за пластом открывалось то, как много он знал.

В том числе и обо мне.

— Я была в тайной комнате, сэр, — напомнила я. — После такого даже останки чужой души не покажутся удивительными.

Точно так же, как профессору Дамблдору не удалось напугать меня несколько минут назад, мне не удалось его убедить сейчас. Давящего ощущения больше не возникало, но зато возвращалось полузабытое понимание, что он мог стереть меня в порошок без особых усилий. А еще — смять мой ментальный блок, посмотреть, что внутри, переставить местами.

Переделать.

Подчинить.

Безмятежный разговор людей с гигантской разницей в возрасте закончился. Начался разговор кого-то маленького

и кого-то (почти) всесильного.

Я совершенно четко осознавала, что мои знания о будущем не должны были попадать в его руки.

Это мог быть как приступ паранойи, так и вполне здравая мысль. Профессор Трелони все это время была в Хогвартсе и знала на порядок больше остальных.

Но у нее явно были причины не озвучивать это.

— Вы проверяли меня, сэр? — прямо спросила я, понимая, что прямо сейчас у меня не было ничего, что я могла бы противопоставить профессору Дамблдору.

— В последнее время я вынужден считаться с бессмысленной и неточной на мой взгляд наукой прорицаний.

Ответ был неожиданным и слишком туманным, чтобы я могла понять его сразу. “Бессмысленную и неточную науку прорицаний” в Хогвартсе преподавал явно заслуживающий внимания человек.

К которому точно стоило прислушиваться.

— Профессор Сивилла Трелони, — медленно, стараясь уловить мою реакцию, увидеть узнавание, произнес профессор Дамблдор. — Настояла на том, чтобы никто не вмешивался в ваши действия и не мешал вам, по ее выражению, “совершать дилетантские глупости”.

Поход к профессору Трелони был одним из пунктов в моем списке, но прямо сейчас мне даже не пришлось делать вид, что я ничего не понимаю.

Я действительно не понимала ничего.

— К несчастью, своей просьбой она лишь привлекла к вам мое пристальное внимание. И я был вынужден отметить, что вы слишком часто оказываетесь в центре событий, происходящих в школе. Как будто знаете о них наперед.

Опасный момент шел за опасным моментом. Серое утро осталось далеко позади, но голос мистера Вуда, грубый и хриплый, продолжал звучать в моей голове.

“Что-то затевается”.

Он понял это по одному короткому разговору, который, скорее всего, относился только к тому, что произошло с Оливером.

А я начинала осознавать только сейчас. Что-то затевалось, намного раньше, чем я думала.

Означало ли это, что будущее тоже менялось?

Или оно с самого начала было таким в этом мире?

Профессор Дамблдор имел привычку готовиться и просчитывать все наперед. Но вместе с этим он позволял Гарри жить обычной жизнью, не выделяя его среди других, не готовя к подвигу, который он должен был совершить.

Не относясь к нему так, будто он должен был умереть через несколько лет.

Давящая атмосфера резко исчезла, схлопнулась, почти взорвалась, как звезда. Профессор Дамблдор откинулся на спинку кресла, и я только сейчас поняла, что к тому моменту он опасно низко наклонился к столу, почти задевая подбородком чернильницу.

Мы снова превратились в глупую студентку и старого, уставшего профессора.

Этот разговор давался ему гораздо тяжелее, чем мне.

Из-за внутренней борьбы?

Из-за того, что он был венцом самой трудной учебной недели за последние несколько лет?

Мне не было интересно, что творилось в голове у профессора Снейпа. Но зато я бы многое отдала за то, чтобы понять, о чем думал в этот момент профессор Дамблдор.

От этого, казалось, зависела моя жизнь.

— Меня не интересуют знания, которыми я не имею права распоряжаться.

Все время, пока мы молчали, я смотрела куда угодно, только не на профессора Дамблдора, но эта фраза заставила меня посмотреть ему в глаза. Я не верила ему, потому что он лгал — в первую очередь себе — но в то же время становилось понятно, что он не собирался потрошить мое сознание.

По крайней мере, не сейчас.

И от накатившего облегчения я почувствовала себя обессиленной. Этот день был долгим, слишком, слишком долгим. Если каждый будет таким, я рискую постареть на все двадцать лет за двадцать таких дней.

— Вы в праве не сообщать мне, каким образом получили эти знания, — продолжил профессор Дамблдор, глядя куда-то мне за спину. Вполне возможно, что в этот момент он мечтал отдохнуть.

А может, думал о том, как уснуть и больше никогда не проснуться. Настолько тяжелой казалась его усталость, настолько старым и неподвижным она его делала.

Мне было жаль его. Совершенно по-человечески.

— Но если вы станете использовать их во вред кому-либо, — продолжил профессор Дамблдор, и на несколько мгновений его лицо сделалось очень жестким, суровым, а взгляд стал по-настоящему ледяным. — Я буду вынужден уничтожить либо их в вашей голове, либо вас вместе с ними.

Предупреждение прозвучало очень тихо, но именно благодаря этому почти отпечаталось в моей голове.

В этот момент профессор Дамблдор тоже казался чем-то иным, как профессор Трелони. Частью того космоса, который совсем недавно возникал в этом кабинете.

— Я учту это, сэр, — собрав в кулак все свое спокойствие, ответила я.

Стоило договорить, как за моей спиной прозвонил колокол. После отбоя студентам полагалось быть в гостиных.

Разговор можно было считать оконченным, если бы не еще один пункт в моем списке.

— Простите, сэр, — не дождавшись, пока меня попросят удалиться, быстро сказала я. — Но у меня остался один вопрос к вам. Как к главе Визенгамота.

И была готова поклясться, что в этот момент в глазах профессора Дамблдора появилось совершенно искреннее, неподдельное удивление.