Poor poor Persephone (джен)

Варнинг: эмоциональная главушка. Фик не скатится в флафф, можно не переживать

В кабинете прорицаний не было факелов. На каминной полке стоял вычурный канделябр, заплывший воском, но свечи в нем горели так тускло, что их света хватало только на то, чтобы отбрасывать зловещие тени на многочисленные безделушки.

Основным источником света, правда, довольно сомнительным, были хрустальные шары — по одному на каждый из низких столиков. Внутри них клубился серый туман, но, сколько бы я ни вглядывалась, ничего не менялось.

— Опаздываешь. Опять.

(Я готова была поклясться, что еще несколько секунд назад за моей спиной никого не было.)

Профессор Трелони проплыла мимо, и в таком свете ее серебристая шаль казалась мерцающей, что делало ее еще более эфемерной и немного зловещей. Я видела очертания растрепанных волос, видела отблески света в стеклах круглых очков, но не могла различить выражения лица.

Когда люк в полу закрылся, отрезая путь назад, и стало немного неуютно от мысли, что мы остались здесь втроем: профессор Трелони, я и Хогвартс.

— Добрый вечер, профессор Трелони, — вежливо сказала я, стараясь не выдать беспокойства. Занятия только закончились, я пришла сюда через несколько минут после того как сонные третьекурсники проползли мимо меня по крутой лестнице в северной башне, и почти сразу заметила, что кое-чего в ней не хватало:

сейчас она была совершенно трезвой.

(И из-за этого пребывала в самом скверном расположении духа.)

— Самое раздражающие люди — это глупые, но вежливые, — бросила она, махнув рукой в сторону одного из столов. — Я не твой профессор. Избавь меня от этого.

А потом неожиданно добавила:

— Сибилла.

Я опустилась в мягкое низкое кресло, бархатная обивка которого пропиталась застарелым запахом благовоний. Здесь было немного душно, но вместе с этим — довольно прохладно, как будто Хогвартс не считал нужным согревать это место или пропускать в него весеннее тепло.

— Как скажете.

Сибилла. Это подходило ей больше, чем земное и ограниченное “профессор Трелони”. Поэтому, несмотря на внутреннюю установку, что обращаться к профессорам по имени можно будет только лет через сто, когда возраст перестанет иметь какое-либо значение, мне было довольно легко привыкнуть.

На столике передо мной появилась чайная пара. В таком плохом освещении можно было даже не надеяться на то, чтобы хоть немного различать цвета, поэтому оставалось только гадать. Для меня она выглядела светло-серой, поэтому я подозревала, что она была из того самого любимого розового сервиза.

Сибилла возникла рядом, словно из ниоткуда, и, налив чай, поставила пузатый старомодный чайник на край стола, совершенно не заботясь о его лакированной поверхности. Я заметила, что ее запястье было худым, еще более худым, чем мое.

— Пей чай, Персефона. И не задавай глупых вопросов.

У чая почти не было вкуса и цвета, как будто его заваривали далеко не в первый раз.

На дне чашки плавали чаинки, и, заметив это, я подняла взгляд, хотя не знала точно, увидит она это или нет.

— Пей, — с нажимом повторила Сибилла. — Это всего лишь чай.

Дело было не в чае.

И она знала, что я знаю.

— Крыса не должна попасть в Азкабан. Она выберется — рано или поздно — и выведет за собой других.

Я едва не поперхнулась, потому что это прозвучало неожиданно. В стиле Сибиллы было ходить вокруг да около, говорить иносказаниями и непрерывно делать намеки. Я считала, что она просто не умела иначе (как будто это было что-то вроде профессиональной деформации, как, например, ненависть к людям у профессора Снейпа), но прямо сейчас ее слова прозвучали категорично.

— Вы могли сказать об этом профессору Дамблдору, — заметила я, подумав, что, если Сибилла не хотела слышать от меня вопросы, придется действовать по-другому.

С ней было сложно говорить. И из-за того, что она довольно много внимания уделяла спецэффектам, и из-за того, что ее лица не было видно, поэтому приходилось полагаться на интонации и собственные ощущения. Я знала, что она смотрела на меня все это время в упор, чувствовала ее тяжелый взгляд.

И знала, что сейчас, после моих слов, Сибилла улыбнулась. Я представляла, что улыбка вышла слабой, недолгой, но неожиданно живой.

— Нет ни одной реальности, — почти шепотом поделилась она. — В которой Альбус предпочел бы отложить неизбежное. Он из тех людей, которые действительно думают о том, как сделать будущее лучше, но из-за этого он не всегда понимает, какие жертвы приносит в настоящем. Если крыса попадет в Азкабан, жертв будет намного больше.

Она замолчала. Я думала, что ей просто нужно было собраться с мыслями, но она продолжала молчать, глядя куда-то перед собой, и через минуту, и через две, и через три.

Чашка была небольшой, но чай в ней казался бесконечным.

— Значит, не попадет, — глухо отозвалась я.

Было что-то притягательное в логике “нет человека — нет проблемы”, но вместе с этим желать смерти одним людям не означало с легкостью относиться к убийству других. Привычка вычеркивать пункты из воображаемого списка вытащила на поверхность другую, уже почти забытую — привычку прикидывать несколько вариантов решения любого вопроса.

Если чего-то делать не хотелось, этого можно было избежать. Совершенно по-слизерински.

— Оставь это право тому, кто его заслужил, — неожиданно, наверняка осознав, о чем я думала, сказала Сибилла. — Если, конечно, тебе нужен надежный союзник, который не будет ни о чем тебя спрашивать.

Она продолжала смотреть на меня и чего-то ждала.

Сибилла могла бы сказать, что нужно сделать и как будет лучше, но предпочитала ходить кругами. Может быть, не имела права так делать, а может быть — не хотела.

— Человек, который провел двенадцать лет в Азкабане, не тянет на надежного союзника.

— Тебе стоит больше верить в людей, — заметила Сибилла, наклонив голову вбок. Ее интонации были практически такими же, как у Билла, когда он старался мягко донести свою позицию, и от этого стало еще неуютнее. — Они гораздо сильнее, чем ты думаешь, и они готовы защищать свои интересы до конца. Как и ты.

— Как и вы, — в тон ей ответила я.

Сибилла медлила, долго молчала, тянула время. У меня были догадки, почему она это делала (и моя воображаемая винокурня скрежетала, трескалась и практически разлеталась, стараясь переработать эмоции, которые они вызывали), но не было ни одной — зачем.

Она позволила мне вывести разговор в нужное мне русло. К вопросам, с которыми я сюда пришла.

С какой целью она вмешивалась в ход событий,

почему так долго ничего не делала,

и зачем говорила об этом именно со мной.

— Как и я, — согласилась Сибилла спустя долгие минуты молчания. К этому моменту чая в чашке оставалось уже меньше трети, и с каждым глотком пить его было все тяжелее. — Видишь ли, я привыкла к этому ворчуну. Он ведет себя, как ребенок, но, в отличие от людей, никогда не лжет. Нам всем придется тяжело, если его не станет.

Хогвартс.

Она говорила о Хогвартсе. О большом и сильном невидимом друге, который был у каждого ребенка, который сюда попадал.

О доме. Громадном, теплом и волшебном доме для каждого волшебника, который здесь учился.

Хогвартс любил своих детей и не забывал о них ни через десять лет, ни через сто.

И дети его не забывали тоже, потому что для многих время, проведенное здесь, было если не самым лучшим, то самым важным.

— Не было ни одной реальности, в которой он бы не пострадал, — продолжила Сибилла, и в эту секунду ее взгляд стал ощущаться тяжелее. — Пока ты не стала делать свои дилетантские глупости.

— По вашим словам сложно понять, — заметила я. — Хорошо это или плохо.

Я различила шелест ткани и какое-то движение — похоже, она пожала плечами. Такие жесты никак не вязались с ее образом, они были слишком человеческими для нее. И в то же время, несмотря на то, что я ее почти не видела, оказалось гораздо легче рассмотреть другую сторону.

Передо мной сидела женщина, чья магия делала ее и молодой, и старой одновременно. Она была худой и бледной, и носила кричащую одежду, из-за которой выглядела, как шарлатанка с ярмарки, чтобы отвлечь от этого внимание — точно так же, как профессор Дамблдор отвлекал внимание от своей старости за счет веселых мантий.

И при этом круглый год куталась в шаль.

Мне было холодно, потому что ей было холодно. И никакой ментальный блок не помогал с этим справиться.

— Никто не знает, как будет хорошо или плохо, — медленно произнесла Сибилла. — И никто не скажет тебе заранее, как будет правильно. Я не могу вмешиваться. В глобальном смысле, — добавила она, понимая, что я хотела возразить. — Такие, как я, существуют не для того, чтобы создавать историю. Мы можем только иногда менять ее направление, если посчитаем нужным.

— Ваше пророчество не похоже на простую смену направления, — тихо сказала я, сомневаясь, стоило ли затрагивать эту тему.

— Как и ты, — с нотками иронии, но неожиданно по-доброму произнесла Сибилла. — Не похожа на Персефону Уизли. Но другие не думают об этом, потому что им нравится, как все идет.

Она не создавала впечатления, что может уничтожить пару сотен человек по щелчку пальцев, как профессор Дамблдор. Она даже не выражала готовность отравить любого, кто скажет больше двух бессмысленных фраз подряд, как профессор Снейп. Она не излучала уверенность, что держит все под контролем, как профессор МакГонагалл.

У нее не было такого скверного и зловредного характера, как у мистера Филча.

Но тем не менее, не оставалось сомнений: Сибилла Трелони могла бы быть самым страшным человеком в Хогвартсе.

Если бы захотела.

Потому что ей не нужно было залезать в голову, чтобы узнать все.

Она позволила повернуть разговор в нужную мне сторону, чтобы потом поговорить о том, что хотела обсудить сама.

— Вы знали.

Чай остыл. Последний глоток принес едва различимую поначалу горечь. Она появилась на кончике языка, а потом вдруг провалилась вглубь и пустила корни, расползлась, заполнила меня изнутри до краев.

— И да, — глухо произнесла Сибилла. — И нет. Такие, как я, видят все, только если знают, куда смотреть. Мне жаль девочку. Но я узнала о ней только после того, как встретилась с тобой.

Она протянула руку и забрала у меня опустевшую чашку. Ее пальцы были ледяными, отрезвляюще ледяными.

Горечь, которую я чувствовала, было легко объяснить — я переживала историю Перси снова и снова, каждый раз в еще более полном смысле, чем раньше, и она стала еще большей частью меня, чем моя прошлая жизнь.

Но если бы эта история не случилась…

Меня бы здесь не было.

Я принимала этот факт по частям, не так быстро, как хотелось бы, но постепенно все меньше чувствовала себя виноватой. У меня оставались обязательства перед Перси, которые мне никто не навязывал, и я собиралась выполнить их, а после — спокойно жить дальше. Так, как считала нужным.

— Это чудо, даже по меркам волшебного мира, — сказала Сибилла, и впервые с начала нашего разговора ее голос звучал совершенно обычно, не звенел, не нагнетал таинственности. Помимо свечей на каминной полке зажглись и другие — те, что стояли на ее столе (таком же низком, как и все остальные) и на посудных полках.

Теперь я различала ее лицо, и это было похоже на конец какого-то представления.

Наш разговор тоже подходил к концу, пусть и медленно.

Сибилла выглядела порядком уставшей, и ее глаза, казалось, по-прежнему смотрели куда-то вглубь, а не на поверхность. Она вертела в руках чашку (действительно розовую) и молчала довольно долго, как будто прикидывала, стоит ли говорить мне о том, что видела.

— Есть причина, по которой это чудо произошло со мной?

Это был мой первый вопрос за весь разговор, и он даже не казался мне глупым.

Сибилла отставила чашку в сторону и посмотрела на меня.

Выдержать ее взгляд было на порядок тяжелее, чем не поддаться давящей атмосфере в кабинете профессора Дамблдора. И я почувствовала какое-то подобие благодарности, когда она перестала сверлить меня взглядом и задумчиво посмотрела на видавшую виды столешницу (сейчас уже можно было различить и подпалины, и царапины, из-за которых поверхность уже не казалась такой гладкой и блестящей, как в полутьме).

— У всего есть причина, — просто сказала Сибилла после недолгого молчания. — Это могло произойти, потому что одна сильная девочка со слабой душой хотела, чтобы ей помогли, а одна слабая девочка с сильной душой хотела сделать что-то полезное. А может быть, идиотка, которая застряла в своем горе и так и не смогла повзрослеть, была этому миру нужнее, чем храбрая умная девочка. Храбрых девочек везде много, а такую идиотку нужно еще найти.

Ее голос звучал иронично, но лицо оставалось практически неподвижным — шевелились только губы, из-за чего было довольно сложно воспринимать ее слова.

Сибилла говорила неискренне (как минимум потому, что найти такую, как Перси, было бы на порядок сложнее), к тому же, мало какие выражения могли задеть меня в мире, в котором существовал профессор Снейп, и она это прекрасно знала. Просто хотела — в своем стиле — разрядить атмосферу перед чем-то другим.

— Тебе не нужно думать об этом. Тебе больше некуда возвращаться.

Я кивнула. У меня не было каких-то особенных сожалений, и по какой-то причине, которая упорно не вспоминалась, я совсем не скучала — с первого дня, как оказалась в этом теле. Поэтому слышать такую правду было легко.

(Разве что от нее почти мгновенно пересохло в горле.)

— У меня все получится? — спросила я, кивнув на чашку.

Сибилла проследила за моим взглядом, и на пару мгновений в выражении ее лица появилось что-то насмешливо-жалостливое.

Сейчас можно было рассмотреть ее стол — такой же низкий, как и все остальные, но порядком захламленный, — и россыпь разномастных подушек вокруг него. Под одной подушкой (патриотичной — синей с бронзовой вышивкой) виднелось горлышко бутылки, небрежно заткнутое пробкой.

Я была уверена: в голове Сибиллы Трелони творился еще больший ад, чем у Перси. И она топила в хересе далеко не свои проблемы.

Мне было жаль ее точно так же, как ей было жаль меня.

— Нет, — легко ответила она. — Не все. И не всегда. Но будущему нравится твоя искренность. Или же оно не видит смысла бороться с упрямыми дурачками. Ведь упрямые дурачки почти никогда не сдаются.

(И я бы поверила, если бы кто-то сказал мне, что она была действительно в восторге от упрямых дурачков.)

Сибилла бросила взгляд куда-то мне за спину, словно оценивала, сколько осталось времени, но я точно знала — среди всех предметов в ее кабинете не было часов.

Потому что ей не нужны были часы, чтобы всегда появляться вовремя.

— Не пытайся убить змею, — неожиданно сказала она, и ее голос зазвучал глубоко и вкрадчиво, как раньше. — Иначе наступит момент, когда никто не сможет тебя спасти. Будет жаль, если так получится.

Я кивнула. Предсказание было слишком размытым, чтобы иметь его в виду, но все равно зацепилось и осталось где-то на краю сознания. Змей, пожалуй, в моей жизни было гораздо больше, чем всех остальных фантастических тварей.

— И не приходи ко мне больше, — серьезно сказала Сибилла. — Не люблю говорить с людьми, которые так много всего понимают. Используй свою кошмарную птицу, если появятся глупые вопросы. Только не слишком часто.

Я невольно дернулась. Она могла выбрать какие угодно слова, которыми могла бы назвать Аида, но использовала именно “кошмарную птицу”.

Она знала обо мне все, не только будущее. И для этого ей не приходилось подглядывать за мной, как Миртл. Это была ее магия — абсолютно бесцветная, но от этого не менее удивительная.

— Да, — кивнула Сибилла, будто бы в ответ на мои мысли. — Важные разговоры лучше запоминаются, если происходят в важные дни. А теперь беги быстрее, иначе опять опоздаешь.

Мне не нужно было повторять дважды — я ждала чего-то подобного с того самого момента, как очутилась здесь, и комментарий про любовь к спецэффектам затерялся среди вороха других, намного более ярких мыслей.

Я максимально неловко спустилась вниз по тонкой неустойчивой лесенке (готова была поклясться, что профессору Трелони доставляло огромное удовольствие наблюдать, как студенты вползали в ее кабинет на четвереньках; тем не менее, она много теряла, если не смотрела на то, как они спускались).

А потом действительно побежала, хотя знала, что опаздывать мне уже не придется.

* * *

Хогвартс вел меня сам, избавив от необходимости тратить время на поиски, и вел одними ему известными путями, и я подозревала, что некоторые тайные ходы не были отмечены даже на карте Мародеров. Я даже не старалась их запомнить — двери, которые неожиданно распахивались у меня перед носом, гобелены, которые возмущенно шевелились, если я, не заметив намека, пробегала мимо, неожиданные коридоры и повороты, которых я никогда не видела, сливались в одно.

Замок скучал по своим детям и теперь не скрывал свое ликование, которое подгоняло меня, когда на особенно крутых поворотах мне казалось, что я замедлялась.

Я чувствовала себя так, будто бежала все это время, с самой зимы, бежала, не уставая, забивая свои дни делами под завязку, чтобы они проходили быстрее, и теперь мне казалось, что эта беготня никогда не закончится, и я проведу в ней как минимум несколько лет.

И я была совершенно не против.

Если все это время мне будет к кому бежать.

Колокол, оповещавший ужин, должен был вот-вот прозвенеть, поэтому все постепенно стекались вниз, и ликующая тишина постепенно разбавлялась не только звуками моего дыхания, но и эхом чужих голосов. Отчаянно радостный вопль, тянувший на миллион баллов с Гриффиндора за нарушение дисциплины в коридорах, долетел до меня, когда я пробегала мимо туалета Миртл на втором этаже. И я готова была поставить еще миллион баллов на то, что громче всех в этом хоре орали Фред и Джордж — даже не столько потому, что считали своим долгом быть в центре любого балагана, сколько потому, что им действительно не хватало Оливера все это время.

(Они порядком устали улыбаться и поднимать всем настроение за троих.)

Небольшая толпа, представлявшая собой искрящееся радостью безобразие, загораживала путь к главной лестнице, ведущей в холл. Минуты ликования были сочтены — профессор МакГонагалл стояла чуть поодаль, старательно сдерживая улыбку, и вот-вот собиралась превратиться в Самого Строгого Декана.

Я сделала вид, что не заметила ее.

Это было несложно, потому что Оливер — живой, подвижный, снова, как и прежде, человек-“тысяча и одно движение в минуту”, — возвышался над этой толпой, стараясь если не поговорить со всеми одновременно, то хотя бы всем улыбнуться или обнять. Ему еще предстояло отдуваться за все те месяцы, что его не было (и мало кого волновало, конечно, что в этом не было его вины, все слишком скучали, чтобы думать о таких мелочах).

Я скучала тоже. Так, что сейчас возникло ощущение, будто впервые после четырех долгих пасмурных месяцев солнце, наконец, выглянуло по-настоящему.

Оливер заметил меня не сразу, только тогда, когда обнаружил, что вокруг стало неожиданно свободно. Моему факультету удалось невозможное — его одежда теперь выглядела еще более помятой, чем обычно. Он сдавленно охнул у меня над ухом, когда я обняла его (я подозревала, что дело было не в том, сколько сил я вложила в это объятие, а в том, что суровая гриффиндорская скучательная способность оставила пару тысяч синяков у него на ребрах), но почти сразу обнял в ответ. Так крепко, что что-то затрещало, но я не могла понять, внутри или снаружи.

Дышать и так было тяжело, но ком в горле стоял, похоже, не из-за бега.

(Внутренняя винокурня не справлялась и разваливалась по частям.)

— Понятия не имею, что происходит, — доверительно сообщил Оливер, немного наклонившись, но хватку при этом не ослабил, и я флегматично думала о том, где взять еще немного воздуха, чтобы пережить все эти счастливые моменты. — Пара десятков твоих писем мне точно не помешает.

Оливер вернулся сто сорок три письма спустя. Они ждали на его кровати, в кои-то веки, аккуратно заправленной.

— Пара десятков, — с сомнением начала я, наконец, отстранившись. — Может, и не наберется.

Все Уизли лгали одинаково, и Оливер теперь совершенно точно представлял масштабы письменной катастрофы. Будет странно, если он успеет прочесть все до лета, учитывая, что вместе с письмами его ждала внушительная стопка конспектов.

Оливер старательно прятал растерянность за широкой улыбкой. Дело было не в том, что у него получалось плохо, а в том, что я знала его слишком хорошо. Раньше ему и в кошмарном сне не приснилось бы, что он мог пропустить четыре месяца активной жизни. Мысленно он остался в середине зимы. То, что весна уже подходила к концу, не укладывалось у него в голове.

И меньше всего на свете мне хотелось бы выбирать, идти дальше или быть хорошим другом и остаться.

Но Оливер не был хорошим другом.

Он был лучшим — во всех пониманиях.

Поэтому поднял руку, от души растрепал мне волосы и негромко, но достаточно четко, чтобы можно было различить в гомонящей толпе, сказал:

— Иди. Ему точно не дали далеко уйти.

Я кивнула, мысленно пообещав себе, что мы поговорим потом, и прошла мимо на негнущихся ногах, даже не попытавшись сделать что-то с волосами.

Все равно это было бы бесполезно.

…ему точно не дали далеко уйти. Он спускался по лестнице в холл, но замер где-то на середине — то ли услышав что-то, то ли заметив, что кто-то бросал взгляды ему за спину.

Я так и не придумала, что скажу. Письмо для него, почти такое же длинное, как свод законов магической Британии, тоже ждало его в спальне (и Джемма тоже была лучшей — хотя бы потому, что никак не прокомментировала мою просьбу), и все слова, похоже, остались там же, в кривых от эмоций строчках, хотя среди них были вещи, которые точно стоило повторить лично.

До этого момента мне казалось, что все это время я не дышала.

Годы дружбы позволяли Оливеру звать его как угодно. Чаще всего я слышала “Флинт” или “тот идиот”, но больше всего мне нравилось, как Оливер произносил “Марк”, с сильной “р”, в которую вкладывал один ему понятный смысл.

В какой-то момент мне понравилось называть его так самой.

(По правде говоря, мне вообще нравилось все, что к нему относилось, и я ничего не могла с этим поделать.)

Марк повернул голову вбок, затем развернулся, хотя оглядываться было совсем не в его характере. Мои колени пребывали исключительно в одном из трех состояний — они либо дрожали, либо подгибались, либо не сгибались вообще, поэтому за то время, пока он поднялся обратно, я успела преодолеть только пару ступенек.

Я не чувствовала усталости все эти месяцы…

…похоже, только для того, чтобы она со всей силой навалилась на меня сейчас.

Я могла сказать себе: ты по-настоящему хорошо поработала, Перси.

Но меня хватило только на то, чтобы уткнуться лбом в шею Марка и осторожно дотронуться до его пальцев.

Мне до последнего не верилось, что они окажутся теплыми.

Они — оказались.

Этого тепла было много, возможно, его хватило бы на пару больших деревень, но я хотела забрать все себе, потому что вспомнила, каково это — быть жадной.

(И вспомнила с удовольствием, каким бы эгоистичным ни было это чувство.)

Мир вокруг нас все еще существовал. Он был полон людей, которые в таких случаях не могли пройти мимо. Но все неожиданно молчали и, возможно, ждали момента, когда все станет ясно и можно будет поговорить, обсудить, придумать или переврать, чтобы было интереснее.

Мне было все равно, но я хотела бы оказаться как можно дальше.

— Сбежишь со мной? — дождавшись, когда дыхание, наконец, восстановится, спросила я.

Наши пальцы переплелись, легко и привычно, и сердце так же привычно екнуло — как обычно реагировало даже на самые простые жесты.

Можно было поставить крест на мечтах о спокойной жизни, потому что спокойствие оставалось слишком далеко от всего, что я могла чувствовать. Даже когда уставала.

— Мы сбегаем наверх или вниз?

Я хотела сказать, что подошло бы даже провалиться под землю, и тогда не пришлось бы никуда идти, но не смогла выдавить ни слова, потому что слишком сильно скучала по этому голосу.

У меня получилось только промычать что-то нечленораздельное, что следовало расценить как “куда угодно”.

Марк думал пару секунд (или не думал вообще — это всегда было сложно понять), после чего развернулся и потянул меня вниз, к выходу из замка.

И прямо сейчас все было правильно.