Poor poor Persephone (джен)

0.17

Просыпаться еще никогда не было так тяжело.

Обычно Оливер подскакивал сразу, потому что лежать неподвижно было слишком скучно. Чем хуже он себя чувствовал, тем больше двигался, и отчасти это всегда помогало или хотя бы отвлекало. Сейчас вместе с пробуждением нахлынул ворох вопросов, потому что все вокруг было… не таким, каким он ожидал.

Оливер точно проснулся не в спальне в гриффиндорской башне — там не было бы столько света, к тому же, кровать там не казалась настолько мягкой.

Он точно оказался не в своей комнате в доме Флинтов — там не было так тепло.

Пахло по-особенному, совсем как дома, потому что дома всегда приходилось спать с открытым окном, иначе в комнате становилось душно, и Оливер на мгновение подумал, что мистер Флинт, говоривший что-то абсолютно дикое про василиска, какое-то зелье, четыре месяца и отсутствие каких-то последствий, ему не приснился.

Эта мысль заставила его открыть глаза и, игнорируя неприятное ноющее ощущение во всем теле, сесть на кровати и осмотреться.

Неухоженный, давно запущенный, заросший сад за окном был зеленым. Бутоны самых неубиваемых цветов в углу сада уже налились красным и желтым. Видеть этот сад не белым, каким он должен был быть в середине зимы, а таким, оказалось так же дико, как проснуться в начале мая дома, а не в своей спальне в Хогвартсе.

Не приснилось.

Он действительно был дома. В своей комнате, которую последние годы использовал как склад для вещей, из которых вырос. Он просто сгружал все сюда в первые дни каникул — раскладывал по полкам старые учебники и подшитые конспекты, заталкивал в шкаф одежду, которая за месяцы, проведенные вне дома, стала ему безнадежно мала, оставлял многочисленные выпуски “Квиддича сегодня”, которые успевал запомнить едва ли не наизусть, — а потом с какой-то непонятной легкостью уходил из дома туда, где чувствовал себя лучше. Он ненадолго возвращался сюда каждый год, и все здесь было так, как он и оставил.

За одним только исключением — исчезали и мусор, и пыль. Убрать и то, и другое можно было парой заклинаний, но отец, как правило, не особенно утруждал себя уборкой. Однако следил за порядком здесь по какой-то одному ему известной причине.

Мистер Флинт говорил что-то о том, что первые дни будет дико хотеться спать. А еще — о том, что пережить этот период лучше дома, в тихой и спокойной обстановке, потому что понять и принять нужно будет довольно сложные вещи.

В полной мере значение “спокойной обстановки” Оливер понял только сейчас, когда вспомнил, насколько сильно его нервировал монотонный шум больницы и как напрягали лица бесконечных целителей, которые задавали одни и те же вопросы, словно ожидали, что он начнет путаться в показаниях.

Дверь почти беззвучно открылась. Вместе с этим в комнату проник запах еды, поднимавшийся с небольшой кухни. Отец готовил редко, но, честно говоря, получалось у него гораздо лучше, чем у мамы. Это был его единственный бытовой талант, хотя кухня после этого и выглядела так, будто на ней проводился какой-то бешеный магический поединок едой. Оливер очень смутно представлял, как можно было сделать что-то подобное без помощи магии.

— Привет, — сказал он, поворачивая голову. Хотел добавить что-то еще, но замер, неприятно пораженный.

Отец стоял в дверях, и, хотя практически доставал макушкой до дверного косяка, уже не казался таким огромным и жутким, как в детстве. Он выглядел так, как и пять, и десять лет назад, с одним только отличием: в его волосах появилась седина. На фоне общей растрепанности поседевшие виски выглядели слишком упорядоченно, даже в какой-то степени аккуратно.

Несмотря на то, что рано или поздно что-то подобное все равно бы произошло, от этого стало немного горько.

Оливер был уверен, что не увидит, как тот стареет, хотя бы потому, что не планировал появляться дома после окончания Хогвартса.

Отец был чем-то вроде островка стабильности. Он не менялся внешне и не менялся внутри, характер оставался таким же резким и неприятным, как оставались темные тени под его глазами, привычка пить с четверга по воскресенье и невозможность говорить с ним, не повышая голос, дольше десяти (или пятнадцати — за завтраком) минут кряду.

Отец всегда оставался за спиной, и само его существование мотивировало становиться лучше, чтобы не возвращаться к нему как можно дольше.

(И Оливер упустил момент, в который эта мотивация перестала казаться правильной.)

Честно говоря, взросление нравилось ему, не привыкшему постоянно что-то переосмысливать, все меньше.

— Какой сегодня день?

— Шестое мая, — отозвался отец сразу, как будто ждал этого вопроса.

Василиск, четыре месяца и какое-то зелье. Хронология должна была быть примерно такой. Только первое и второе никак не вязалось. Оливер сильно сомневался, что люди после смерти попадали домой. Он вообще никогда об этом не думал.

— Вам повезло. Вы увидели его через призрака.

Оливер не знал, было ли это издержками профессии или природной проницательностью, но отец почти всегда угадывал вопросы наперед.

(Из-за этого случались моменты, когда он бесился заранее, и разговор превращался в один гневный монолог, который нужно было просто пережить.)

— Ты и твой друг.

Он произнес “твой друг” с нажимом, словно хотел сказать совсем другое, и это было, пожалуй, самое вежливое, что Оливер слышал от него в адрес Марка.

(Похоже, в какой-то степени отец все же не был безнадежным.)

— Он в порядке. Я открыл камин, ты можешь навестить его, если захочешь.

От мысли, что Марк сейчас тоже понимал чуть больше, чем ничего, Оливеру немного полегчало. В конце концов, влипать в непонятные истории вместе всегда было не так страшно.

— Спасибо, — кивнул Оливер и, заметив, что отец напрягся, вероятно, ожидая, что он сорвется с места и сбежит прямо сейчас, добавил: — Я пойду к нему позже. Если ты не против.

Смотреть на отца всегда было словно смотреть на собственное отражение в будущем. Хотя Оливер искренне не хотел доживать до того времени, когда что-то заставит его перестать улыбаться.

Правда, отец был таким всегда, возможно, даже родился с суровым выражением на лице, а после почти всю жизнь переживал события, которые делали его еще хуже. В том, что он не смог стать по-настоящему счастливым, была и его вина тоже, и все же, некоторые события из своей жизни он явно не выбирал. Как и сложное время, в которое родился и рос.

Понимание приходило неохотно, толчками, и никак не могло перекрыть все неприятные моменты.

Но какие-то все же перекрывало.

— Я не против, — с заметным облегчением произнес отец. А затем неожиданно сказал: — Уизли тоже в порядке.

Он произнес это даже раньше, чем Оливер успел подумать о Перси и ее способности находить неприятности за десять минут.

А затем отец почему-то добавил:

— От Уизли одни проблемы, Оливер.

— Эти проблемы достались не мне, — буркнул Оливер сразу же, не успев толком обдумать свои слова.

Он ожидал, что отец как минимум промолчит или скажет что-нибудь резкое про проблемы и неумение с ними справляться. Но тот сказал только:

— Паршиво.

И это было, пожалуй, то самое слово, которым Оливер мог описать (почти) весь шестой год обучения в Хогвартсе.

Половину из которого, как оказалось, и вовсе пропустил.

Думать об этом не хотелось, хотелось съесть что-нибудь и, наконец, нормально подвигаться. И, возможно, узнать от отца, что интересного произошло за это время, пока тот не исчерпал свой лимит спокойствия.

Но перед этим Оливер все же спросил:

— Паршиво — это надолго?

Отец молчал минуту или две. Смотрел очень внимательно, будто высчитывал что-то в голове, сравнивал или прикидывал. После медленно подошел, поднял руку и потрепал Оливера по волосам. А потом, словно набравшись смелости, наклонился и неожиданно обнял — порывисто и очень крепко.

(И очень тепло.)

— Нет, — негромко сказал он, и Оливер впервые слышал, чтобы интонации в его голосе были такими… добрыми. — Скоро пройдет.

И даже если это не было правдой, прямо сейчас Оливер искренне ему верил.

* * *

Сундук ожидаемо не закрывался, и пришлось навалиться на него сверху, чтобы затянуть ремешки. Оливер делал так каждый год, но каждый год удивлялся и совершенно забывал про магию.

(В сундуке что-то хрустнуло, и не один раз, но Оливер не особенно хотел знать, что это было.)

Никто из соседей ожидаемо не проснулся — они заснули всего пару часов назад, как и всегда, перед концом года, потому что в последние дни последнего семестра было как-то неправильно оставлять много времени на сон.

Оливер оглянулся на кровать. Неупакованными остались только письма Перси, которые он планировал убрать в рюкзак и прочесть какую-то часть в поезде. Непрочитанных осталось много, больше половины, потому что за неполных два месяца Оливер попытался наверстать упущенные четыре. Он читал их в случайном порядке перед сном, но часто засыпал на середине фразы, а на следующий день начинал заново и засыпал снова где-то на этом же месте.

Оливер не учился так много даже перед СОВ, хотя им с Марком разрешили сдать экзамены в упрощенной форме, но практически каждый профессор посчитал своим долгом напомнить, что в следующем году попросту не останется времени все это наверстывать.

И все же, это время было по-своему лучшим — лучше, чем весь предыдущий год.

В гостиной было пусто. До завтрака оставалось чуть больше двух часов, и практически весь факультет наверняка на него опоздает.

Так всегда случалось в первый день каникул.

Оливер открыл окно и поежился — утро выдалось неожиданно холодным для лета, хотя погода в последние дни была отличная. И была отличным фоном для этих самых дней.

— Доброе утро, Оливер.

Перси не выглядела так, будто утро для нее было добрым, хотя улыбалась вполне себе искренне. Она вообще часто улыбалась в последнее время, будто тоже старалась компенсировать свой год, но ее улыбка изменилась.

Стала спокойнее и сдержаннее.

В ней много чего изменилось. Возможно, она менялась постоянно, как и люди вокруг нее, и Оливер не замечал этого, потому что видел ее каждый день. Она изменилась летом перед шестым курсом, конечно, как и все, но еще больше перемен произошло за то время, пока их с Марком не было.

(Это до сих пор не укладывалось в голове, сколько бы Оливер ни думал об этом.)

— Доброе утро, Перси.

И за прошедшее время они с Перси впервые оказались наедине.

Оливер не был уверен, что она делала так специально — все выглядело слишком ненавязчиво. Они даже почти не оставались втроем с Марком, как раньше, потому что кто-то еще все время невзначай появлялся рядом, иногда ненадолго, иногда по очереди, и именно поэтому сложно было заподозрить какой-то заговор. Это были Клируотер или Фарли, спокойные и как будто бы все понимавшие. Мелкая боевая единица Уизли. Фред с Джорджем, которые весь июнь на спор с Перси разучивали заклинание патронуса. И выучили, но Оливер так и не узнал, что они получили взамен — это была какая-то страшная семейная тайна.

Отец оказался прав: “паршиво” (почти) прошло. Сначала отодвинулось на задний радостными воплями, миллионом объятий, полетами, играми (даже потерянным — снова — кубком по квиддичу в этом году), улыбками и смехом, потоком новых знаний, в конце концов и абсолютно счастливым бессилием по окончании каждого дня. Оливер улыбался, искренне и с облегчением.

Он улыбался каждый день.

Несмотря на то, что каждую ночь по нескольку раз просыпался от кошмаров и делал все, чтобы как можно дольше не засыпать.

— Оливер.

Оливер знал этот взгляд: когда Перси смотрела кому-то в глаза так серьезно, это означало, что она собиралась вывернуть кого-то наизнанку. Это работало на младшекурсниках, особенно когда те влипали во что-то целой группой, и спустя несколько секунд гляделок с каждым они начинали рассказывать о чем-то наперебой. Перси делала так, потому что “нужно придумать, как выкрутиться, до того, как узнает профессор МакГонагалл”.

Совершенно не по-гриффиндорски.

Совершенно не по-гриффиндорски срабатывало.

— Я не хочу говорить об этом, Перси, — беззаботно отозвался Оливер. Он уходил от темы каждый раз, когда Перси старалась выяснить, как он себя чувствовал, как пережил все это и готов ли оставить позади.

Чувствовал отлично, пережил с трудом, оглядываться не хотелось — можно было сказать ей так и закрыть эту тему навсегда, но каждый раз слова застревали в горле, потому что это был разговор о проблемах.

— Я не буду тебя заставлять, если не хочешь, — миролюбиво отозвалась Перси, — но… — она запнулась, вытаскивая что-то из кармана мантии, после чего протянула это Оливеру. — Мне нравится писать тебе письма, но если тебе нужно будет поговорить, напиши мне. У меня второй.

“Этим” оказался небольшой ярко-желтый блокнот. Оливер знал, что у Марка было что-то подобное, понял это еще на рождественских каникулах, но не спрашивал напрямую, потому что не хотел лезть не в свое дело.

— Здесь должна быть шутка про хаффлпаффскую семью? — хмыкнул Оливер, убирая блокнот в карман. Он был рад, действительно рад, потому что такой маленький жест обрушил часть стены между ними, которую они упорно не замечали все это время.

— Нет, — ответила Перси, улыбнувшись такой ассоциации. — Пенни сделала их еще на пятом курсе. Это была ее идея.

А потом, осознав, что сказала не все, добавила:

— Это цвет твоей магии.

Они могли обсудить миллион разных тем за неделю, но никогда не говорили именно об этом. Перси не считала нужным рассказывать подробности, Оливеру было не так любопытно, чтобы влезать досконально. Возможно, подсознательно он опасался, что влипнет еще больше, потому что Перси и так слишком сильно выделялась среди других — для него. И ей не требовалось делать для этого что-то особенное.

— Я рад, что он не розовый, — пробормотал Оливер больше потому, что молчание наталкивало его на неуместные мысли.

Перси стояла напротив, в шаге от него. Не шевелилась, не отстранялась, не уходила.

Оливер был благодарен им с Марком за то, что они не вели себя как парочка, заставляя окружающих испытывать дикую неловкость, и даже когда кто-то случайно встревал между ними, то не чувствовал себя лишним. Максимум, что они делали в присутствии других — держались за руки, но к этому Оливер привык еще до того, как они начали встречаться.

Если они хотели провести время только вдвоем, их (почти) никто не видел.

— Он не может быть никаким другим, — пожала плечами Перси. — У тебя.

Оливер появился рядом с ними в неудачный момент всего один раз, еще в конце мая, когда зашел в библиотеку, почти пустую в середине дня.

…солнечный свет заливал все вокруг. Стол, неровные книжные стопки, стеллажи, волосы Перси, ее лицо — и как будто вовсе не мешал ей этим. Марк сидел рядом с ней, словно из чувства протеста отгородившись от этого света книгами, и ближняя стопка стояла так криво, что казалось, она вот-вот обрушится ему на голову.

Марк что-то сказал Перси, совсем тихо, и Оливер подозревал, что это было что-то обескураживающее и прямолинейное, в его духе, потому что она продолжала читать еще несколько секунд, а потом замерла, повернула голову, удивленно посмотрела на него

и улыбнулась.

Так, как никогда и никому не улыбалась.

И в этот момент, пожалуй, Оливер мог бы назвать ее красивой, вкладывая все возможные смыслы и подтексты в это слово, и, хотя чувствовал себя как никогда лишним, не мог развернуться и уйти.

А сейчас она стояла перед ним, совсем близко, и немного щурилась от яркого солнца, которое постепенно заполняло светом гостиную. Оливер знал: если он сейчас скажет или сделает что-то неправильное, что вернет стену между ними на место, то будет жалеть об этом до конца жизни.

(Нет, но это того не стоило.)

Он вздохнул и, коротко улыбнувшись от внезапных ассоциаций, от души потрепал ее по все еще непривычно — но уже знакомо — коротким волосам.

И сказал:

— Я рад быть твоим другом, Перси.

Перси посмотрела на него очень внимательно, будто пыталась понять, какие мысли вертелись в его голове. И тоже вздохнула.

Но молчала совсем недолго.

— Я рада, что ты мой друг, Оливер.

(И в этот момент, Оливер был уверен, “паршиво” исчезло совсем, будто он никогда не был способен испытывать что-то подобное.)

0.18

Юфимия Трэверс была, пожалуй, самым многообещающим сотрудником в департаменте магического правопорядка. К людям со способностями к легилименции относились настороженно, но в некоторых делах они были незаменимы. Она допрашивала тех, кто подвергся заклятию забвения, кто мало что помнил из-за шока, кто был не в состоянии говорить. Она появилась очень вовремя, работала усердно, была безукоризненно вежливой со всеми, не проявляла никакого слизеринского высокомерия, но всегда оказывалась там, где ее присутствие требовалось больше всего, словно чувствовала это заранее.

И вместе с этим Юфимия Трэверс ощущалась как что-то темное, мерзкое и неприятное, вместе с этим — довольно опасное, как часть гигантской клейкой паутины. Она была не единственной в Министерстве, кто вызывал такие ощущения, но настораживала больше других. И вместе с этим ее упорство и аккуратная работа с чужими мыслями заслуживали уважения. Уважения, которое Артур в силу собственных ощущений испытывал с трудом.

Артура волновали не столько ее способности, сколько то, как она развила их до такого уровня. Но он знал, что мадам Боунс, образец неподкупности и непредвзятости, говорила с ней об этом лично, и, судя по всему, больше вопросов не возникало.

И все же, какое-то странное тревожное чувство постоянно царапало изнутри.

— У вас есть причины так бояться меня, мисс Трэверс?

Он замечал это не впервые. На красивом лице Трэверс в его присутствии появлялось очень странное выражение. Поначалу он списывал это на ханжескую неприязнь и не принимал во внимание, как не принимал во внимание множество других личных вещей, но потом… потом, после целой серии раскрытых дел подряд наконец-то понял.

В присутствии Артура Трэверс сжималась, старалась быть незаметнее или куда-то уйти. Она не выражала настоящий страх, скорее старалась делать вид, что ей попросту было некомфортно. Волнение выдавала привычка поглаживать пальцами серебряную брошь в виде божьей коровки, приколотую к изумрудно-зеленой мантии. Особенная черта старост Хогвартса. Билл делал так с пятого курса и до сих пор иногда тянулся погладить несуществующий значок, когда о чем-то крепко задумывался.

Но, что забавно, у Перси, которая в детстве старалась подражать ему во всем, этой привычки не было.

Министерский лифт остановился на втором уровне. Трэверс все еще не ответила, хотя ее явно не радовал тот факт, что им было по пути.

— Те люди, — произнесла она после очень долгой паузы. У нее был очень приятный мелодичный голос, даже тогда, когда звенел от напряжения. Трэверс очаровывала людей и отлично этим пользовалась, совершенно по-слизерински, отчего еще больше напоминала паука тем, кто наблюдал за ней со стороны. — Очень боялись вас.

Артур всегда считал, что для того, чтобы совершить преступление — конечно, намеренное — требовалась определенная смелость. Магглы не могли противостоять волшебникам в магическом плане, но многие из них оставались сильными физически. Или обладали поразительно живой смекалкой. Нередко случалось так, что они сами вычисляли в толпе людей тех, кто навредил им и пришел посмотреть на результат.

Магглы были удивительными и непредсказуемыми. И, защищая их, Артур сам старался не превращаться в монстра. Даже если очень хотелось.

Иногда Трэверс видела, ощущала на себе ужас тех, кто осознавал, что прятаться больше некуда. Легилименты переживали все по-другому, на ином уровне, и у них никогда не было возможности абстрагироваться от этого полностью. Особенно от по-настоящему сильных эмоций.

Хотя чужой ужас от ожидания чего-то по-настоящему страшного…

…был беспочвенным.

Но большинство магов — тех, кого Артур доставал иногда в буквальном смысле из-под земли, — об этом не знали.

— Хорошо, если так, — флегматично отозвался Артур. — Им больше не придет в голову трогать тех, кто слабее.

Трэверс бросила на него очень странный взгляд и, немного ускорившись, скрылась за ближайшим поворотом, хотя ее рабочее место было намного дальше.

Артура мало волновало ее одобрение и еще меньше — хорошее расположение.

И он приложил немало усилий, чтобы задавить смутное удовлетворение от мысли, что теперь она боялась его немного больше.

* * *

Количество волос на голове с каждым, безусловно, счастливым годом уменьшалось, количество морщин — прибавлялось.

Детский смех в Норе затихал. Моменты тишины переставали быть долгожданными.

Неизбежное наступало, и без изменений оставалась только теплая улыбка Молли, которую Артур видел каждое утро.

Дети имели привычку вырастать. То есть, у Артура изначально не было иллюзий на этот счет, потому что он прекрасно помнил, что когда-то и сам был ребенком. Но годы между “письмо из Хогвартса придет сегодня, правда?” и “меня приняли в отделение “Гринготтса” в Каире” или “меня взяли в сборную факультета по квиддичу” и “профессор Кеттлберн порекомендовал меня в драконий заповедник в Румынии” прошли почти мимолетно.

Еще мимолетнее пролетели разве что годы между “я стала лучшей ученицей на курсе” и “я встречаюсь с Маркусом Флинтом”.

(Справедливости ради, “я подала заявку на работу в Министерство” Артур и Молли прочли в письме на год раньше, но облегчение от мысли, что Перси не собирается уезжать на край света после окончания Хогвартса подарило им иллюзию стабильности.)

— Не думал, что ты зайдешь сегодня, Артур.

Улыбка делала Перкинса лет на десять моложе, хотя в его возрасте это уже не имело особенного значения. В тот момент, когда Артур начал карьеру в Министерстве, Перкинс работал уже много лет — медленно, неторопливо, но очень основательно. Он делал ту работу, на которую ни у кого другого не хватало терпения.

А потом, когда они попали в один отдел, переживал с Артуром все его родительские неудачи.

Как первые, откровенно дурацкие, так и следующие, более серьезные, более критичные. То есть, сначала Артур переживал их с Молли, как и полагается, а потом Перкинс в нескольких простых флегматичных фразах объяснял, как, по его мнению, можно было сделать изначально.

Это не всегда получалось учесть в будущем, но Артур очень ценил его взгляд со стороны. Перкинс казался ему чем-то таким же древним и вечным, как Министерство, и рядом с ним казалось, что нет ничего зазорного в том, чтобы чувствовать себя молодым и неопытным и в двадцать, и в сорок пять — в конце концов, тупиковые ситуации могли настигнуть в любом возрасте.

(Но в разговорах с Перкинсом никогда не стоило забывать, что, делая работу, на которую ни у кого другого не хватало терпения, он долгие годы старательно заполнял камеры в Азкабане теми, кто действительно этого заслуживал, и больше него этим отличился только Аластор.)

— Нужно кое-что доделать, — ответил Артур, кивнув на стопку документов, лежавших на его столе. Он не был в своем кабинете с утра, сразу отправился на рейды, чтобы сделать основную часть дел и встретить детей вместе с Молли.

(Казалось, он еще никогда не скучал по ним так сильно, как в этом году.)

— Загляни в “Пророк”, — посоветовал ему Перкинс. — Они решили возобновить свою лотерею в этом году. Пара галеонов лишними не будут, а?

Артур кивнул, занятый своими мыслями, но несколько минут просто перекладывал предметы на столе с места на место, после чего со вздохом взялся за свой экземпляр газеты.

Дело было не в прошедших годах.

Дело было в том, что Маркус Флинт по-прежнему оставался человеком, которого Артур меньше всего хотел бы видеть рядом со своими детьми — даже при всем своем нежелании стать жертвой стереотипов.

— Артур.

Голос Перкинса звучал очень мягко, очень располагающе, но во взгляде скользила легкая тревога.

У него не было ни жены, ни детей, только работа в Министерстве, куда он ходил каждый день в течение шестидесяти лет, и люмбаго, напоминавшее ему о том, что магия не всесильна.

Тем не менее, Перкинс был сама безмятежность.

От взгляда на него по какой-то причине всегда становилось спокойнее.

— Все в порядке, — отозвался Артур. — Просто дети очень быстро растут.

— Маленькая Персефона так тебя расстроила? — добродушно улыбнулся Перкинс. В те дни, когда движения еще не доставляли ему столько боли, он иногда присоединялся к ним за ужином в пятницу. Удивительно спокойная для трехлетнего возраста Перси была его любимицей. Его и Аластора.

Под испытующим взглядом Перкинса Артур заклинанием вырезал небольшой лотерейный билет из сегодняшнего номера “Пророка” и, размашисто подписав его, превратил в самолетик и отправил в редакцию по внутреннему каналу Министерства, следом за десятками таких же самолетиков. Он меланхолично подумал о том, что хоть в чем-то ему должно было повезти, и только после этого ответил:

— Я пока не могу решить, что делать.

— А с чего ты взял, — удивленно начал Перкинс, — что решать нужно тебе?

Артур открыл было рот, чтобы ответить, но осекся. Перкинс улыбался еще шире, по-доброму и сочувственно, как будто сам был сегодня на платформе и видел все своими глазами. Как будто понимал, что Перси сжимала чужую руку до побелевших костяшек не от волнения перед встречей с родителями, а из-за нежелания ее отпускать. Как будто помогал Артуру подбирать вежливые и нейтральные слова в ответ на просьбу Маркуса позволить им видеться летом.

— Я похож на старого Прюэтта, да? — усмехнулся Артур, снова обмакивая перо в чернильницу, чтобы набросать пару заметок на лежавшем перед ним пергаменте. Он думал о работе параллельно, никогда не позволял себе делать ее хуже только из-за того, что устал или был расстроен.

Никогда не позволял себе срываться на ком-то только из-за того, что был зол.

— Более чем, — добродушно ответил Перкинс, который учился с мистером Прюэттом на одном курсе, но, к слову, с большим удовольствием прекратил общение с ним, когда в этом отпала необходимость. — Уверен, сейчас ты понимаешь его намного лучше.

Артур понимал, хотя признавал это с трудом.

Молли была для мистера Прюэтта драгоценным ребенком, его принцессой.

Перси была для Артура особенным ребенком. Ребенком, с которым он совершил больше всего ошибок, но который, несмотря на это, смог вырасти таким удивительным.

Перси была похожа на Фабиана, который, в свою очередь, представлял собой светлую и радостную копию Мюриэль.

Сначала сходство было только внешним — в лице и в болезненной худобе, — но в какой-то момент Перси начала много улыбаться. В ней открылись совсем другие стороны, словно что-то по-настоящему фабиановское спало в ней всю жизнь и внезапно проснулось с возрастом. Нельзя было сказать, что она резко стала смешливой, импульсивной, очень искренней и легкой, скорее, просто в какой-то момент перестала прятать в себе эти черты.

Перестала прятаться.

Но, конечно же, больше всего Перси была похожа на саму себя и ни для кого не являлась чьей-то заменой.

Да. Она была особенной. Как и каждый из их с Молли детей.

И отделить объективную тревогу от родительской ревности было особенно тяжело.

— Я… — начал было Артур, но прервался из-за того, что в коридоре раздался усиленный магией голос мадам Боунс, созывавшей весь департамент на общий сбор.

Она объявляла сбор в крайне редких случаях, и что-то подобное в ее исполнении Артур не слышал уже лет семь.

Голос мадам Боунс значил одно: неприятности.

— Иди, — махнул рукой Перкинс, у которого путь до лифта занял бы около десяти минут. — Не жди меня.

Артур кивнул и выскользнул за дверь первым, уверенный в том, что о причинах такой тревоги сможет узнать только через несколько минут.

Но он ошибался. В коридоре поднялся гомон, сначала едва различимый, хаотичный, непонятный, но уже спустя несколько секунд Артур понял, что все твердили одно и то же:

Сириус Блэк сбежал из Азкабана.

0.19

Декабрь 1992 года

Огонь был темно-зеленым и совершенно беззвучным. Он рвался вверх, игнорируя ветер, и продолжал гореть даже тогда, когда гореть уже было нечему, а потом и вовсе перекинулся на лежавший вокруг дома снег. Это выглядело жутко даже с поправкой на магию, и Карл уже несколько минут думал о том, что такой оттенок зеленого теперь будет прочно ассоциироваться с цветом возмездия.

Блишвик, стоявший рядом, молчал. Он сорвался сюда, даже не набросив зимнюю мантию, только взяв палочку. Его руки и лицо покраснели от холода, но, казалось, он этого даже не замечал, потому что был в ярости.

В той ярости, в которой одни обычно убивают других за любое слово.

Карл относился к смерти философски, но все же у него остались незаконченные дела, поэтому он молчал.

Молчал и, глядя на пламя, не чувствовал ровным счетом ничего, хотя представлял этот момент довольно часто за последнюю неделю.

(И за последние несколько лет.)

Это должно было случиться именно так и никак иначе, потому что и Блишвик, и Карл, и весь Слизерин уже однажды видели огонь именно такого цвета. Он вырывался из комнаты Миллара на пятом курсе, когда тот доэкспериментировался с зельями.

Только в этот раз никто не успел прийти ему на помощь.

Карл был уверен, что, сгорая заживо, Миллар прекрасно видел лицо человека, который это устроил. Но, скорее всего, так до конца и не осознал, за что именно умер.

— Эдриан, — негромко произнес Карл, заметив движение вдалеке. Блишвик наложил такое количество отвлекающих чар, под которым можно было бы спрятать кровавую баню, но все же не стоило дожидаться прибытия авроров. — Нужно позаботиться о том, чтобы это не связали с твоей семьей.

Блишвик кивнул, выдохнул и собрался. Он прекрасно осознавал, что злость мешала думать трезво и могла привести к непоправимому, но на его месте Карл тоже был бы в ярости, если бы, конечно, был так же уверен, что все произошло из-за ошибки помешанного на экспериментах идиота — вместе с Милларом и его лабораторией сгорели полтора года исследований и множество многообещающих наработок.

(Хотя Карлу было совершенно не жаль.)

— Бери на себя поставщиков, — бросил Блишвик. — Я займусь всем остальным.

Он уже собрался было аппарировать, но посмотрел на Карла неожиданно внимательно, даже пронзительно. Все вокруг, не считая горящего дома, было таким же белым, как рубашка Блишвика, застегнутая на все пуговицы, и этот белый шел ему, но совершенно не подходил.

В таком свете у его карих глаз появлялся обманчиво теплый медовый оттенок.

— Мне же не нужно приказывать тебе, Карл? — чуть наклонив голову, спросил он.

— Нет, — ровно ответил Карл, глядя ему в глаза. Шрамы на руке заныли. Всю неделю они ныли практически постоянно, и боль перестала казаться каким-то предупреждающим знаком от подсознания. Отец считал, это происходило из-за того, что какие-то действия Карла могли навредить Блишвику в будущем.

Карл пообещал отцу быть аккуратным.

(В последнее время ему приходилось лгать так часто, что он делал это, даже не задумываясь.)

Блишвик бросил еще один нечитаемый взгляд на огонь, после чего, наконец, аппарировал.

— Надеюсь, мы в расчете, профессор, — негромко сказал Карл в пустоту, когда отвлекающие чары рассеялись. Он не ждал ответа, но совершенно точно знал, что его слова были услышаны.

Пустота отвечала что-то вроде:

“К моему великому удовольствию, я больше не ваш профессор”.

Или

“Вы же не думаете, что отделаетесь так легко”.

Или

“Я бесконечно… разочарован в вас, мистер Грунвальд”.

Слова ничего не значили. Гораздо красноречивей был тот факт, что прошло уже несколько секунд, а Карл до сих пор не получил несколько неприятных проклятий в спину.

Поэтому, сказав:

— Спасибо, сэр.

Он поспешно аппарировал, прекрасно зная, что такое милосердие не могло продолжаться вечно.

День обещал быть долгим.

* * *

Его нужно остановить, как-то сказал отец, мимоходом, невзначай, ровным счетом не имея в виду, что кто-то должен был сорваться с места, последовав этому совету. Карл слушал его дребезжание вполуха, хотя отцовские слова с самого детства были своего рода единственной специей к приготовленной матерью еде.

Он впитывал их неосознанно.

И по большей части никогда не был с ними согласен.

Но именно эта фраза врезалась в память, и Карл повторял ее про себя, как молитву, каждый раз, когда перешагивал порог и оказывался в темном, богато обставленном, тихом, переполненном редкими книгами особняке Блишвиков.

(Но, конечно же, ровным счетом не собирался ничего делать.)

Эдриан Блишвик был для своей семьи очередной редкой книгой. Очень ценной, полезной, дорогой книгой, к которой едва ли не с самого ее создания предъявляли завышенные требования, нисколько не сомневаясь в том, что все ожидания будут оправданы в полной мере.

Поэтому в жизни Блишвика вряд ли была хоть одна минута, когда он мог чувствовать, что кто-то любил его искренне, по-настоящему. Карл убеждался в этом все больше с каждым днем, потому что Блишвик относился к людям точно так же. Как к полезным и бесполезным книгам. Как к книгам, рядом с которыми страшно было даже дышать, или как к бесполезным справочникам, годным только для того, чтобы вырывать страницы и бросать их в камин.

Взгляды его родителей, позволявших ему абсолютно все в обмен на оправданные надежды, никогда не становились теплым.

Особняк Блишвиков ощущался как склеп.

Склеп, от которого во все стороны тянулась паутина. Блишвик опутывал ею самых разных людей, создавая ценные связи, оставляя в долгу, очаровывая, выполняя какие-то безумные просьбы, делая вещи, которые мало кто мог бы сделать. Он хотел иметь влияние во всех доступных сферах и не считал нужным объяснять, зачем.

И никогда не рассказывал о том, что собирался сделать. Но его паутина росла. Медленно, но основательно окутывала магическую Британию.

Он был в восторге от этого. В настоящем детском восторге. С каждым неожиданным поворотом его восторг все рос, даже если этот поворот был неприятным.

Как, например, тот факт, что Уизли осталась жива.

(Получив письмо от Юфимии в прошлом сентябре, он молчал с минуту, а после бросил пергамент в огонь и значительно повеселел, несмотря на то, что перед этим не отдыхал почти три месяца, потому что “я не ожидал, что это будет настолько забавно, Карл”.)

Юфимия его восторга не разделяла, хотя бы потому, что в случае чего Блишвик легко бы принес ее в жертву, чтобы защитить свою репутацию.

Но вместе с этим Юфимия настоятельно не советовала трогать Уизли. Никого из Уизли.

Блишвик не прислушивался к ней, но не делал ровным счетом ничего, потому что “я с удовольствием посмотрю, что маленькая Персефона попытается сделать”.

“Маленькая Персефона” не делала ничего, словно забыла все или оставила позади, чем удивляла его еще больше. Жила своей жизнью, как будто с ней ничего не случилось.

Находила друзей. И неприятности.

Довольно много неприятностей.

Блишвику не составило труда найти человека, который наблюдал за ней. Письма от него приходили каждую неделю, но Блишвик копил их и читал раз в пару месяцев. Это был его способ отдохнуть, мыслями вернуться в более легкое время, чтобы не сойти с ума от нагрузки и напряжения.

Карл был уверен: он точно что-то задумал, хотя бы потому, что его паутина медленно добиралась до попечительского совета Хогвартса.

(А может, дело было в принцессе Фарли, от которой Блишвик не собирался отказываться со свойственным ему упорством; Фарли тоже была книгой, похоже, гораздо более ценной, чем Юфимия.)

Сейчас Блишвик сидел в кресле у камина, сосредоточенно глядя в огонь. Он потерял сегодня довольно много из того, на что рассчитывал в будущем, поэтому усиленно думал, чем это компенсировать.

В такие моменты он напоминал живого человека, который просто искал способ сделать лучше, и сложно было заподозрить в нем настоящее чудовище, жадное, бесчувственное и вечно ищущее что-то, что по умолчанию не могло получить.

(И все же, Карл привык к нему достаточно, чтобы не приходить в ужас от этих метаморфоз.)

— Я еще нужен тебе? — спросил Карл, дважды стукнув по дверному косяку, чтобы привлечь внимание.

— Ты закончил? — ровно отозвался Блишвик.

— С теми, кто мог вывести на нас — да, — в тон ему ответил Карл. — Не думаю, что у… — он коротко запнулся, едва не сказав “этого урода”, но Блишвик еще год назад настоятельно посоветовал оставить школьную неприязнь в прошлом; Карл сделал вид, что оставил. — Миллара хватило ума общаться еще с кем-то за твоей спиной.

Блишвик забавлялся, думая о ситуации с Уизли, но именно эта ситуация научила его еще тщательнее подчищать следы. Многое из того, что делал Миллар, было незаконным и тянуло на серьезные проблемы. Гораздо серьезнее школьных развлечений.

Время убивать за Блишвика давно настало, но Карл не испытал ни ожидаемого ужаса, ни трепета. Относился к этому как к работе — такой же, как и разбор почты по утрам, и отчасти поэтому некоторых вопросах Блишвик доверял ему полностью.

(Временами — совершенно зря.)

Блишвик махнул рукой, отпуская его. Он уже давно оставил попытки общаться с Карлом как с другом, понимая, что не добьется той привязанности, при которой его было бы интересно мучить, но иногда забывался, становился рядом с ним (почти) беззаботным. Но со временем такие моменты случались все реже.

Карл с облегчением спустился вниз, вышел за дверь, оставив особняк Блишвиков, выглядевший довольно зловеще и пусто в сумерках, позади.

И отправился туда, где из роскошного была только она.

Юфимия Трэверс.

* * *

Юфимия жила в доме своего дяди — старом, большом и порядком запущенном. Она пользовалась всего тремя комнатами — спальней, ванной и малой гостиной, поэтому все остальное с годами приходило в упадок.

Карлу здесь нравилось. Настолько, что он использовал этот дом как образ для ментального блока. Прятал воспоминания в сеточках мелких трещин в стенах и потолке, за облупившейся краской, под выщербленной напольной плиткой.

Он аппарировал не внутрь, как это делала Юфимия, а к главному входу. Прислушивался к скрипу тяжелых дверей и осторожно поднимался по полуразрушенной парадной лестнице. Методично вычищал пыль перед собой, когда шел по старой, почти истлевшей ковровой дорожке в коридоре на втором этаже, хотя знал, что уже к утру все станет как прежде. Эти несколько минут приносили ему настоящее удовольствие, почти такое же, какое Блишвик получал, наблюдая за чужими страданиями.

Очень просторная спальня выглядела так, будто время ее не тронуло, хотя поначалу, с непривычки, после тесного дома, заваленного книгами, или со вкусом обставленного особняка Блишвиков, казалась пустоватой.

Хотя книги здесь тоже были — в первую очередь, переехав сюда, Юфимия отправилась спасать семейную библиотеку, поэтому сейчас книгами были забиты массивный шкаф, стоявший у окна, и несколько полок над письменным столом. Помимо них здесь не было ничего, что создавало бы какой-то уют.

Юфимия уже вернулась. Она мрачно и устало смотрела в окно, пока водила щеткой по волосам, и, казалось, не замечала, что кто-то пришел. Карл не видел ее почти две недели, потому что она была занята, но скучал так, будто это снова растянулось на месяцы.

— Миллар не мог ошибиться.

Юфимия произнесла это ровно, глядя на свое отражение в потемневшем от времени зеркале, стоявшем на крышке старого комода. Вся немногочисленная мебель здесь подходила и ей, и этому дому, они гармонировали друг с другом и создавали совершенно особенную атмосферу.

— Ты не знаешь наверняка, — заметил Карл, присаживаясь на стул с мягкой спинкой.

— Знаю, — довольно резко ответила Юфимия, и это заставило его замереть. — Нужно быть полным идиотом, чтобы сделать так еще раз. Он не был полным идиотом.

У Карла было свое мнение на этот счет, но он не спешил им делиться. Только протянул руку, когда Юфимия развернулась к нему, усадил ее к себе на колени и, крепко обняв, зарылся лицом в волосы.

Это были его счастливые моменты, пусть и основательно приправленные ее тревогой.

У Юфимии был повод для тревоги — она совершила большую ошибку, когда пошла на поводу у Блишвика, а теперь расплачивалась за это, находясь в шатком положении. И все же, по какой-то причине ничего не делала, чтобы сбежать.

Карл не спрашивал ее об этом. Опасался, что она разозлится, если поймет, что кто-то думает об этом.

Или не хотел ненароком подать ей хорошую идею.

В конце концов, он был плохим человеком, поэтому мог позволить себе идти на поводу у собственного эгоизма. Юфимия была нужна Карлу здесь, потому что без нее, без моментов наедине с ней, он бы задыхался.

Но, по правде говоря, даже это (почти) не спасало его с того дня, когда он случайно встретился со Снейпом. То есть, сам Снейп встретился с ним неслучайно. Потому что не в его привычке было тратить время на случайности.

Хогвартские профессора никогда не становились бывшими. Как и деканы. Снейп точно знал, к кому идти, что говорить и как вести себя, чтобы получить желаемое. Карл не сомневался — ни тогда, при разговоре с ним, ни теперь, и не потому, что был уверен, что поступил правильно.

Он поступил так, как ему хотелось.

Юфимия зябко поежилась — она уже успела снять мантию и осталась в простом платье, а в этом доме тепло можно было найти только в горячей ванне или под одеялом, — и завозилась, устраиваясь удобнее. Карл обнял ее крепче и осторожно дотронулся губами до виска. Он перепробовал многое, чтобы успокоить ее, но лучше всего действовало именно это.

— Что будем делать? — спросила Юфимия спустя какое-то время. — Если Снейп знает.

Он знает, хотелось сказать Карлу.

Флинт и Фарли, скорее всего, тоже знают, хотелось сказать Карлу.

Уизли не собирается сидеть сложа руки, хотелось сказать Карлу.

Но вместо этого он ответил:

— Если бы он знал и собирался что-то сделать, то уже пришел бы за нами.

(Карл был уверен, что Снейп оставил это Уизли; на месте Уизли он хотел бы… хотел бы для них для всех чего-то вроде того, что уже произошло с Милларом.)

Лгать им, Юфимии и Блишвику, было легко, даже легче, чем лгать родителям, которых Карл знал намного лучше.

Но дело было скорее в том, что ни Юфимия, ни Блишвик не ожидали от него ничего подобного.

(И в этом была, конечно, своя прелесть.)

— Хорошо, — коротко ответила Юфимия, хотя Карл был уверен, что она осталась при своем мнении. — Пусть будет так.

Они сидели так долго, устало думая о чем-то своем, и чувствовали какое-то облегчение от мысли, что впервые за день им не нужно было никуда торопиться. Карл гладил Юфимию по плечу, вдыхая немного терпкий аромат ее волос, и думал о старом доме, который разваливался вокруг них. От этих мыслей становилось хорошо.

Потому что это было его счастье.

Мучительное счастье плохого человека.

Карл собирался оставаться плохим до самого конца.

...по этой причине он не мог понять, почему мысль о том, что у Уизли получилось выжить,

приносила ему такое облегчение.