Poor poor Persephone (джен)

3.1

Этот дом становился особенным для каждого, кто сюда приходил. Даже ненадолго.

Фред и Джордж как-то пошутили, что те, кого тепло принимали в Норе, кто садился за один стол с нами и кого наша мама хоть раз называла “милая” или “милый”, становились Уизли по умолчанию.

(И в этом была, наверное, очень маленькая доля шутки.)

Я любила в Норе все, даже сколы на лестничных перилах, царапины на кухонном столе или скрипучие половицы. Я любила запах маминой еды, которым пропитывался не только сам дом, но и воздух вокруг него. Я любила разномастную мебель, которая сочеталась самым причудливым образом. И, конечно же, я любила то количество любви, которое в этот дом вкладывал каждый, кому посчастливилось здесь жить.

Я любила Нору в любое время дня и года, но Нора солнечным летним утром, тихая Нора, спокойная и безмятежная, была для меня самой лучшей.

Мне нравилось выходить из комнаты задолго до того, как часы на стене показывали “Время завтракать, Перси”, тихо спускаться на кухню, заваривать себе чай и, сидя за столом, смотреть на то, как все вокруг наполнялось солнечным светом, как разномастная посуда, выставленная в немного кособоких шкафчиках, становилась ярче, как свет проникал во все темные углы, как обычные предметы превращались в предметы с долгой и удивительной историей за счет того, что на них становились видны нацарапанные детскими руками слова, правда, почти стертые временем.

Я любила Нору за ощущение дома, которое появлялось уже в тот момент, когда она возникала за многочисленными холмами по пути из Оттери, нелепая, немного кособокая, но очень радостная.

Нора была для меня живой — почти такой же живой, как Хогвартс.

В какой-то степени ее можно было назвать произведением магического искусства. За каждой картиной, шкафчиком или книжной полкой, под каждой кроватью можно было найти целую энциклопедию рунных цепочек, светящихся папиной бордовой магией. Дом был переполнен чарами на все случаи жизни — они смягчали падения и удары о многочисленные углы, они впитывали незначительные магические выбросы, они не позволяли творить опасные или слишком мощные для замкнутого пространства заклинания, они открывали окна, когда становилось слишком жарко посреди ночи, и закрывали их, если было прохладно. Они делали еще миллион едва заметных мелочей, значительно упрощавших жизнь, создавали ощущение, что кто-то заботился обо всех, кто здесь жил, непрерывно, не уставая. С любовью.

Такая Нора напоминала край света. Удивительный отдаленный остров, которого внешний мир почти не касался. Обычно мы приносили внешний мир с собой, когда возвращались из школы, но он растворялся в такой домашней заботе, ненавязчивой, но очень теплой. Это ощущение было особенно четким по утрам, потому что в это время казалось, что все проблемы тоже спали.

Хлопок аппарации заставил меня вынырнуть из ленивой утренней апатии и подняться из-за стола, чтобы налить чай в еще одну чашку. Билл и мама двигались по дому примерно одинаково, то и дело останавливаясь, чтобы поправить то, что, по их мнению, криво висело, лежало или стояло, поэтому путь в кухню через гостиную занимал у них гораздо больше времени, чем у остальных. Только мама была суматошной и делала несколько дел одновременно, как уютная домашняя стихия, слегка вышедшая из-под контроля, а Билл старался двигаться как можно тише, словно в свое время учился не на Гриффиндоре и боялся разбудить тех, кого без надобности невозможно было поднять даже ударом в гонг.

Билл жил отдельно, среди магглов, где-то в одном из южных городков. Не столько потому, что привык любить нас на расстоянии, сколько потому, что никак не мог отвыкнуть проводить все время в одиночестве.

(И, конечно, потому что с нами у него не было бы никакой личной жизни, даже гипотетически.)

Он отдавал маме часть заработанных денег, изредка заглядывал на ужин и иногда приходил рано утром, когда все еще спали, потому что ему тоже нравилось это время дома, и оставался на завтрак.

Билл принес с собой запах улицы, маленького утреннего города. Он просыпался рано и в хорошую погоду часто гулял, потому что скучал по ясному небу. Он прилагал все усилия, чтобы не показывать этого, но пасмурная и угрюмая Англия давила на него, была для него слишком тесной, ограниченной, и с каждым днем я все лучше понимала, почему он уехал.

Билл хотел постепенно открыть для себя весь мир, яркий и просторный. Жить в разных местах и постоянно узнавать что-то новое. Он был готов делать все в одиночестве, лишь бы не терять ощущение движения, жизни, активности.

(Работа все еще преподносила сюрпризы каждый день и не позволяла расслабляться, но Билл говорил, что Египет был гораздо богаче на всякого рода сложности.)

Это стало нашей с Биллом маленькой и редкой утренней традицией еще в самом начале каникул: сидеть рядом за столом, пить чай и по большей части молчать, изредка перебрасываясь фразами, которые мало что значили.

Значимыми были солнечные блики на стенках старых кастрюль, значимой была кухня, которая была чем-то вроде сердца дома.

Значимым были уют и покой.

Время как будто замораживалось в такие моменты, и все остальное переставало быть хоть немного важным.

Именно такую Нору я создавала в своей голове, стараясь добавить как можно больше деталей, чтобы сделать свой ментальный блок сложнее и прочнее. Но атмосфера в ней была и вполовину не такой особенной, как в реальности.

Потому что даже в тишине и утреннем покое неотъемлемой частью дома были люди.

— Я рада, — сказала я Биллу, положив голову на его плечо, — что ты с нами.

— Все в порядке? — спросил он, потрепав меня по волосам.

Билл был внимательным к деталям, я подозревала, даже внимательнее, чем обычно, потому что, несмотря на все разговоры на эту тему, принимал произошедшее с Перси на свой счет. Я знала, что он в своей ненавязчивой манере поговорил насчет безопасности со всеми, даже с Фредом и Джорджем, которые обычно пропускали такие вещи мимо ушей, а еще знала, что огромное количество самых разных мыслей мешало ему спать и заставляло заниматься чем угодно, лишь бы не думать.

— Вполне, — легко ответила я, прикрыв глаза от слепящего солнца.

В моей голове не было установок от Трэверс, которые подбирали самые правильные слова и самые нужные интонации в те моменты, когда приходилось лгать.

Поэтому приходилось справляться своими силами.

* * *

—…Перси?

Любой шум дома не шел ни в какое сравнение с шумом в гриффиндорской гостиной, поэтому никогда не напрягал и не мешал. Удивительной была скорее тишина, возникшая так внезапно, что я вынырнула из своих мыслей и перестала ковырять вилкой остывшую яичницу.

— Да? — отозвалась я, подняв взгляд, и с удивлением обнаружила, что все смотрели на меня.

Когда Билл завтракал или ужинал с нами, оживления, царившего на кухне, было достаточно, чтобы незаметно провести через гостиную карликового дракона. Поэтому, если кто-то вел себя странно за столом, это могло легко остаться незамеченным. Но, похоже, у всего был свой предел.

— Я как раз начал говорить, — добродушно произнес папа, — что Мюриэль любезно разрешила нам пожить в Ракушке какое-то время. Думаю, до воскресенья вы все успеете собрать вещи.

Он явно хотел произнести что-то вместо “любезно”, но вовремя оглянулся на маму, которая, словно прочитав его мысли, посмотрела на него очень многозначительно. Его можно было понять: тетушка Мюриэль никогда не отказывала в помощи семье, но единственным развлечением в ее возрасте было бесконечное ворчание, поэтому сложно было назвать ее разрешение “любезным”. Она ворчала, брюзжала и делала всем ядовитые замечания просто потому, что ей так хотелось. По большей части ее слова можно было пропустить мимо ушей (именно поэтому тетушка Мюриэль так не любила, когда еду ей приносила я — ей было со мной скучно), но иногда она целенаправленно говорила нечто такое, что могло звучать в голове неделями. В конце концов, у нее было очень много свободного времени, и она использовала его, чтобы подобрать нужные выражения.

И, возможно, потом праздновала успех наедине с молчаливыми колдографиями в своей тесной пыльной гостиной, где никому не позволяла делать уборку.

(Иногда я думала, что она делала все это, чтобы никто и не думал ее жалеть.)

Судя по очень далеким воспоминаниям, Ракушка означала теплое море, тонну песка повсюду и… отсутствие какой-либо возможности добраться туда или выбраться оттуда самостоятельно, без помощи тех, кто знал наверняка. Она была чем-то вроде семейного убежища, поэтому тетушка Мюриэль наотрез отказывалась подключать ее к каминной сети и как-то выдавать местоположение посторонним.

(Тетушку Мюриэль, пережившую не одну маггловскую и магическую войну, за это никто не осуждал.)

— Уверен, — сказал папа, прекрасно заметивший отсутствие энтузиазма, потому что все затихли после его слов, — это место вас приятно удивит.

Я посмотрела на Билла, который обычно узнавал все новости раньше нас, но тот едва заметно качнул головой, показывая, что понятия не имел, о чем речь. Проблема состояла в том, что наши с папой понятия об удивительном сильно отличались — он мог найти что-то интересное даже в самых заурядных вещах, на которые мало кто обращал внимание.

Остаток завтрака проходил в молчании, но никто не спешил уходить. Все словно ждали какой-то команды.

— Дети, — серьезно начал папа, и меня посетило смутное ощущение дежавю. — Нам с Перси нужно поговорить.

Он мог не договаривать до конца — Фред, Джордж и Рон, как самые расторопные, когда дело касалось серьезных семейных разговоров, уже начали вставать со своих мест. Джинни, к которой вместе с изменениями в характере пришла и редкая (редкостная) проницательность, поняла все немного раньше, но осталась сидеть на месте до тех пор, пока папа не посмотрел на нее доброжелательно, но очень пристально.

— Можно подумать, — фыркнула она, поднимаясь со стула, — вы видели больше, чем мы.

— Что? — рассеянно переспросила мама, переправлявшая грязные тарелки в раковину.

— Что? — одновременно с ней спросил папа, и добродушная улыбка, застывшая на его лице, показалась мне немного угрожающей в этот момент.

— Я ничего не говорила, — пожала плечами Джинни и, многозначительно хмыкнув, выскользнула из кухни. Я малодушно подумала о том времени, когда смогу спрятаться от ее переходного возраста на работе.

(Хотя, к счастью, она редко когда была настолько невыносимой.)

Билл тоже не ушел, хотя гоблины, мягко говоря, не любили опозданий. Мама бросила обеспокоенный взгляд на часы — оставалась всего четверть часа до девяти, а разговор, судя по всему, обещал быть достаточно долгим.

— Милый, — мягко начала она. — Мы не собираемся устраивать…

— Выглядит так, будто собираетесь, — так же мягко перебил ее Билл.

(Он был готов, казалось, защищать меня от всех, не только от человека, который нравился мне, но страшно не нравился ему, но и от родителей, если считал нужным, и в такие моменты его было довольно сложно в чем-то убедить.)

— Все в порядке, — заверила его я. — Обещаю не сбегать из дома, если ты придешь на ужин.

Судя по тому, что мне досталось три мрачных взгляда одновременно, шутка получилась крайне неудачной. Но все же Билл сдвинулся с места, тепло попрощался со всеми и ушел, правда, очень неторопливо, чтобы, в случае чего, среагировать на первые признаки скандала.

Но скандала не было. Ни в первый день каникул, когда я ждала его больше всего, ни на следующее утро, ни сейчас.

Каждый раз, когда речь заходила о Хогвартсе или о чем-то, даже отдаленно напоминавшем об отношениях, в воздухе появлялось ощутимое напряжение, какое можно было уловить за несколько мгновений до неизбежной ссоры. Но мы не ссорились — по большей части потому, что могли наговорить друг другу слишком много лишнего.

Мама довольно много молчала в последнее время, несмотря на всю свою категоричность. Иногда она поджимала губы от каких-то неприятных мыслей, но не делилась ими и даже не срывалась по пустякам, что было удивительно для человека с таким взрывным темпераментом. Папа работал сверхурочно, чтобы разгрузить свой отдел и взять отпуск, поэтому его можно было увидеть только за завтраком, и Серьезный Разговор откладывался.

— У меня нет никакого желания сбегать из дома, — на всякий случай сказала я.

— Правда? — с наигранным удивлением отозвался папа. — Рад слышать.

Это прозвучало очень легко, но, похоже, родителям было действительно важно услышать от меня что-то подобное. Атмосфера, ставшая еще более напряженной от моей неудачной шутки, наконец, развеялась.

Мне никогда не приходилось бывать в такой ситуации, поэтому я не знала, как себя вести, но и для них, несмотря на весь родительский опыт, это тоже было впервые.

Я знала только одно: они не ждали, что я внезапно перестану что-то чувствовать. По этой причине было бы несправедливо ждать от них того же.

— Мы не хотели бы, чтобы ты принимала это на свой счет, — мягко начал папа. — У нас нет намерений увезти тебя как можно дальше.

— Я понимаю, — кивнула я. — Все в порядке.

Все действительно было в порядке.

Реальность была такова, что Нора держалась только за счет вложенной в нее любви и огромного количества магии. Ни то, ни другое не могло обеспечить вечную жизнь какому угодно дому, даже самому маленькому и основательному, и рано или поздно приходило время ремонта. В нашем случае, благодаря тому, что в этой реальности Артур Уизли тоже выиграл в лотерею от “Ежедневного пророка”, — капитального.

Проблема была в разрушительной силе, которую несли пятеро детей, живущие на каникулах в одном месте. А с Фредом и Джорджем, которые успели набраться сил за две недели каникул, любой ремонт мог стать вечным.

Конечно, папа мог подождать с этим до сентября. А мог и отправить нас куда-нибудь на пару недель и не опасаться, что однажды чердак займет спальню Рона или что мы проснемся и увидим крышу над головой в самом прямом смысле из всех возможных.

— Уверена?

Семья Уизли, как и любая другая, не была идеальной. Фред и Джордж шутили с близкими намного жестче, чем с малознакомыми людьми. Мама легче всего переживала сложные периоды через скандалы. Папа пропадал на работе с завидной регулярностью, даже когда в этом не было острой необходимости. Джинни не стеснялась говорить о том, что ей не нравилось, и ее постоянно приходилось одергивать, вызывая еще больше недовольства. Рон замыкался в себе чаще, чем хотелось бы, и предпочитал молчать, если рядом не было Гарри или Гермионы — единственных людей, с которыми он мог говорить часами. Билл предпочитал попросту игнорировать те вещи, которые ему не нравились и которые он вместе с этим не мог изменить (это был его способ не накалять атмосферу). Я делала глупости.

Но все это не мешало нам беспокоиться о тех вещах, которые могли бы серьезно испортить отношения и атмосферу дома.

Это, как и многое другое, помогало нам оставаться семьей в любой ситуации.

— Да, — кивнула я. — Только можно мне завтра…

Я осеклась, заметив, как быстро вернулась напряженная атмосфера.

Конечно, в любой момент оставалось огромное количество вещей, над которыми нам еще предстояло работать — вместе.

Но в семье Уизли не запрещали.

— Можно, Перси, — ответил мне папа, и в этот раз он даже не оглянулся на маму, мысленно проверяя правильность сказанного. — Но обещай вернуться к ужину.

— Обещаю, — легко согласилась я.

Судя по маминому лицу, она хотела обозначить более четкие временные рамки, но, осознав, что это не такая большая цена за отсутствие препирательств с моей стороны, промолчала.

— Ты опаздываешь, папа, — заметила я, бросив взгляд в гостиную, на часы, стоявшие на каминной полке. Стрелке с папиным именем и правда уже не терпелось быть “на работе”, и она мигала красным.

Папа унесся как вихрь, в этот момент очень сильно напоминая маму и ее суматошную деятельность, и вместо него на кухне осталось тяжелое молчание.

Мы с мамой оказались наедине впервые за две недели. Мы не избегали друг друга намеренно, просто рядом с ней постоянно кто-то вертелся — в конце концов, все успевали жутко соскучиться за месяцы в Хогвартсе, — а я с маниакальным упорством присматривала за всеми, кто выходил из дома, пусть даже ненадолго.

Нам было о чем поговорить и было что сказать друг другу, но никто не хотел начинать первым.

Я вздохнула и, поднявшись, подошла к ней и обняла. Мама никогда не выглядела хрупкой, но, не считая Джинни, которая сильно вытянулась за год и уже почти поравнялась с ней, она была самой низкой в нашей семье, в связи с чем вызывала какие-то особенно нежные чувства.

Она отстранилась, но очень нехотя, и, взяв мое лицо в ладони, спросила:

— Мне есть о чем волноваться, Перси?

— Нет, — ответила я, накрыв ее теплые руки своими. Она тут же перехватила мои пальцы, чтобы согреть их и посмотрела как-то особенно внимательно, почти пронзительно, словно совсем мне не верила.

Но, когда я улыбнулась, улыбнулась мне в ответ, и, наконец, стала самой собой, отпустив если не все тревоги, то хотя бы большую их часть. Я подозревала, что сегодня влетит всем, кто избегал этого все две недели благодаря ее молчаливости, и все станет как раньше.

Мы любили Нору.

Но, в конце концов, наш дом был там,

где нас всегда ждала мама.

* * *

Из флакона едва различимо пахло цветами и свежескошенной травой. Яд в нем был слегка мутным, в вечернем свете он казался почти бесцветным, но в солнечных лучах приобретал красивый бледно-сиреневый оттенок.

Несколько капель исчезли через несколько секунд после того, как я вылила их на металлическую пластинку, из-за чего стало понятно, что невозможно разложить его на ингредиенты и, в случае чего, подобрать противоядие.

Этому явно нельзя было научиться на продвинутом курсе зельеварения.

И это было что-то иное, далеко выходившее за пределы школьной программы.

Я закрыла флакон и поставила его перед собой на стол, отлепив последний кусок колдоскотча, который не заметила две недели назад, когда сняла часы, чтобы оценить образовавшуюся за ними трещину в стене.

Перси спрятала яд здесь, на самом видном месте, где его мало кто догадался бы найти. Возможно, это пришло ей в голову в самый последний момент — флакон был прилеплен под часовым механизмом довольно криво, наспех, и она не наложила на него никакие чары. Почти все, что она делала раньше, несло в себе какой-то подтекст, но, похоже, под конец у нее не осталось сил что-то продумывать.

(И это совсем не мешало мне продолжать восхищаться ей.)

Яд выглядел красиво и безобидно — так, как должен был выглядеть, чтобы его выпили. Я смотрела на флакон неотрывно, до тех пор, пока не устали глаза, и думала о том, что мне было некуда возвращаться.

И о том, что, вероятно, существовала реальность, в которой у меня оставалось не так много времени.