Poor poor Persephone (джен)

Я знала этот взгляд: отстраненный и немного высокомерный. Он предназначался незнакомым, малознакомым, неприятным или навязчивым людям.

Это было немного странно — мне казалось знакомым это лицо, я действительно знала этот взгляд, но не знала ее. Она была единственным украшением в холодной гостиной, но совершенно не добавляла уюта. Так же, как уюта не добавляли тяжелые темно-синие шторы на двух огромных окнах, сейчас распахнутые, три глубоких кресла, расставленных вокруг низкого круглого столика у камина, и массивные напольные часы с маятником, стоявшие чуть поодаль.

Ее портрет в резной раме, висевший над пустой каминной полкой, не был похож на портреты в Хогвартсе. Большинство из них были нарисованы десятки, а то и сотни лет назад, и имели либо налет сказочности, либо совершенно дикий, сюрреалистичный даже для волшебного мира фон. А сейчас мне казалось, что я смотрела на живого человека, который вот-вот обойдет стену с этим странным окном и покажется в дверном проеме.

Она молчала. Только смотрела на меня, а я смотрела на нее в ответ.

Я смотрела на ее длинные темные волосы, слегка вившиеся на кончиках, на темно-серые глаза, на прямой нос, выступающие скулы и четко очерченные губы, на воротник строгого черного платья, которое делало ее еще бледнее, на руки в черных перчатках, на волшебную палочку, лежавшую у нее на коленях, неожиданно нежную, слегка розоватую, с узорной рукоятью, и на зеркальное отражение этой же гостиной за ее спиной.

Она гармонировала и с обстановкой, и с атмосферой здесь.

В конце концов, это был ее дом.

Такой же красивый и такой же холодный.

— Здравствуйте, миссис Флинт, — вежливо сказала я, хотя не была уверена, что она станет со мной разговаривать.

Говорить первой было слегка неловко. Не столько из-за того, что я знала о ней только худшее, сколько из-за того, с каким достоинством она держалась. Это достоинство создавало между нами еще более толстую стену, чем та, что могла возникнуть между человеком и портретом.

Вопреки ожиданиям, она ответила, и довольно быстро:

— Здравствуй.

И, немного подумав, добавила:

— Как тебя зовут?

Голос миссис Флинт был самой неживой деталью в ее образе. Он звучал по-человечески, был очень низким, совсем не мелодичным, чуть хриплым, и все же в словах ощущалось что-то механическое. Как будто кому-то невидимому за картиной приходилось запускать целый механизм, чтобы она могла заговорить.

(Я бы не удивилась, если бы это действительно было так, хотя про то, как были устроены волшебные портреты, знали только те, кто их создавал.)

— Перси, — ответила я. — Перси Уизли.

Она кивнула. Ее взгляд не изменился, хотя не было смысла ожидать от портрета чего-то подобного. Вполне возможно, что миссис Флинт с картины смотрела на всех так, как смотрела на художника, который ее рисовал, потому что он был для нее чужаком.

Я примерно знала, скольких людей она убила, и могла представить, какой неприятной была их смерть. И могла бы повесить на нее ярлык и относиться соответствующе — как минимум, настороженно.

Но было бы глупо осуждать за это портрет, который никому не мог причинить вреда.

— Рад тебя видеть, Перси.

Я с трудом отвела взгляд от лица миссис Флинт и повернула голову. Мистер Флинт стоял у открытой двери в гостиную. В одной руке у него была уже знакомая мне трость, а в другой — довольно мрачная на вид книга с обрезом черного цвета, что не прибавляло оптимизма на ее счет. Он выглядел намного лучше, чем зимой, как будто теплая погода как-то миновала промерзшие стены и вдохнула в него силы.

Его дом подходил и ему тоже. В особенности — тому одиночеству, которое словно окутывало его плотным холодным кольцом, несмотря на то, как тепло он улыбался.

— Я тоже рада вас видеть, сэр, — ответила я. — В иной атмосфере.

Мистер Флинт улыбнулся снова, вспомнив о нашем первом разговоре, и сделал приглашающий жест рукой. Я вышла за ним в широкий, пустой и еще более холодный коридор. По вечерам, когда на стенах зажигались магические лампы, он, должно быть, выглядел мрачно и зловеще.

Мне нравился этот дом. В нем жили люди, которые не стремились к уюту, и это придавало ему какой-то особенный характер. Не совсем высокомерный, но, возможно, очень отстраненный и замкнутый.

(И кое-кого мне этим очень сильно напоминал.)

Вокруг меня не было ни пылинки, ни трещинки. Узорные деревянные панели на стенах выглядели вычищенными и обновленными. На темной напольной плитке не было ни единого скола. Мелкий ремонт и тщательная уборка не были проблемой для магии, но мало кто обращал внимание на такие мелочи до тех пор, пока они не превращались в локальную катастрофу.

— Хочешь о чем-то спросить меня, Перси?

Стук трости по каменной плитке отдавался почти таким же гулким эхом, как в Хогвартсе.

Оно почти заглушало звук шагов наверху.

— Хочу, сэр, — ответила я, помедлив, потому что мне было сложно оставаться серьезной и не улыбаться. — Но боюсь влезть не в свое дело.

— Тебе не стоит беспокоиться о картине, — мягко сказал мистер Флинт. — Я позаботился о том, чтобы такая ситуация… не повторилась.

— Я рада, сэр, — кивнула я, понимая, что не хотела бы когда-нибудь оказаться у мистера Флинта на пути. Особенно после того, как кому-нибудь удастся застать его врасплох.

(В конце концов, было бы странно считать, что он оставался добрым и мягким в любой ситуации, особенно если кто-то серьезно задевал его семью.)

— Очень рассчитываю увидеть за обедом вас обоих, — сказал мистер Флинт, кивнув мне в сторону лестницы, и в его улыбке в этот момент было что-то ностальгическое.

— Конечно, сэр, — сказала я и стала подниматься, хотя прекрасно понимала, что не успею дойти даже до середины лестницы.

И только почувствовав чужое тепло, осознала, насколько сильно успела замерзнуть.

* * *

— У тебя красивая мама, — осторожно заметила я, поправив сползшую с плеч мантию, и, прищурившись, огляделась в поисках очков, хотя это было безнадежно. Несколько минут назад солнце окончательно спряталось за тучами, из-за чего в комнате стало на порядок темнее, несмотря на то, что окно здесь занимало едва ли не целую стену, и очертания предметов теперь расплывались гораздо больше.

— Была, — коротко ответил Марк, после чего вложил очки мне в руку, как будто все время держал их в поле зрения, зная, что рано или поздно они понадобятся.

“Была”.

Я внимательно посмотрела на него. Он, в свою очередь, посмотрел на меня — спокойно и без вызова, ничем не показывая, что эта тема могла его задеть.

— Была, — спокойно исправилась я, понимая, что если Марк обозначил это, значит, так было нужно.

Он не относился к тем людям, которые цеплялись за прошлое (за редким исключением), и возможно, это был его способ напомнить себе, что он уже давно все пережил.

Часы внизу пробили полдень в тот момент, когда по стеклу застучали первые капли дождя. В размытом мире за окном угадывались редкие деревья и заросшие зеленой травой холмы, но не было ни одного дома и даже — ни одного магического отблеска на тот случай, если дома были спрятаны. Нора тоже стояла на отшибе Вселенной, но из окна в комнате Рона в хорошую погоду можно было увидеть дом Диггори, а с крыши, в другой стороне — Оттери.

Здесь все остальное казалось очень далеким. Я даже не знала, в какой стороне ближайший город, и поэтому у меня (ненадолго) получалось представить, что мира за пределами дома Флинтов попросту не существовало.

В комнате Марка было теплее, чем внизу или в коридоре, который сюда вел.

Я уже давно не мерзла, но мне очень нравилось кутаться в его мантию, вдыхая вересковый аромат и чувствуя себя при этом слегка не в своем уме. Ткань казалась довольно плотной, но легкой и очень приятной. У меня то и дело возникало дурацкое желание прикоснуться к каждой мантии и рубашке, которые виднелись за приоткрытой дверью высокого платяного шкафа.

— Мне нравится, — сказала я, чуть улыбнувшись, — твоя комната.

Здесь царил беспорядок, и я бы сильно удивилась, если бы увидела обратное. Марк не особенно беспокоился о том, какое производил впечатление, особенно на тех, кого считал своими близкими людьми. К тому же, если бы его комната была идеально прибранной, она казалась бы такой же неуютной, как и весь остальной дом.

Мне здесь нравилось. Нравились неровные стопки книг на подоконнике, нравились два глубоких темно-синих кресла, стоявшие у окна (я была на сто процентов уверена, что Оливер занимал правое и, не в силах сидеть неподвижно, разваливался, свешивал руку и катал по полу квоффл, который сейчас лежал в углу рядом с подставкой для метлы), нравилась основательного вида кровать с широкими спинками, которые Марк, судя по всему, периодически использовал как полки для всяких мелочей, нравился угловой книжный шкаф. Шкаф заслуживал отдельного внимания — книги в нем стояли по какой-то особенной системе, не по размеру, не по формату, не корешок к корешку. Я была уверена, что в центре, на тех полках, до которых можно было дотянуться, не вставая из-за стола, стояли самые любимые или самые полезные. Школьные учебники можно было найти на самом верху. Некоторые из них выглядели так, будто их вообще не открывали, и я бы не удивилась, если бы узнала, что это действительно так.

— Мне нравится, что ты здесь.

Марк полулежал рядом, оперевшись на спинку кровати, и наблюдал за мной, неотрывно и внимательно, как будто думал, что я куда-то исчезну, если он отвернется. Он выглядел так, будто не спал с первого дня каникул, хотя держался очень спокойно. Очень пугающе спокойно.

Я вздохнула и перебралась к нему под бок, потерлась щекой о его плечо и неосознанно бросила взгляд на стол, стоявший слишком близко к кровати, чтобы игнорировать важные вещи.

Правая половина выглядела так, будто на нее небрежно сдвинули все, что лежало на левой, чтобы освободить место. Грубо сделанный темно-серый думосбор с немного сколотыми краями, покрытый сеточкой мелких трещин, занимал почти всю левую половину, и рядом с ним, ближе к стене, стояла шкатулка с воспоминаниями.

О том, чтобы смотреть воспоминания вместе, не могло быть и речи. Марк, в отличие от Джеммы, гораздо хуже относился к тому, что кто-то видел его сомнения или слабости, и предпочитал переживать эти моменты в одиночестве, пока Оливер старался то ли наладить отношения с отцом, то ли добить их окончательно своей жаждой активности.

(И то, и другое, к слову, получалось у Оливера неплохо, но я была уверена, что им с мистером Вудом ни о чем не приходилось жалеть.)

Были моменты, которые стоило обсудить сейчас, чтобы остаток дня можно было провести молча, легко, позволяя себе ни о чем не думать или вовсе ненадолго потерять голову.

Как, например:

— Я нашла яд.

Дождь пошел сильнее, а после и вовсе превратился в ливень, как будто природа в качестве непонятного протеста решила залить все вокруг. Это немного напоминало дни в Хогвартсе, и я не сомневалась в том, что воздух вокруг дома Флинтов, такого же далекого от людей, был бы таким же вкусным.

Таким же особенным.

Ливень шел весь вечер в тот день, когда Марк и Оливер вернулись в Хогвартс. Капли стучали по крыше и стенам слизеринской раздевалки на квиддичном поле — места, где можно было спрятаться и от дождя, и от всех остальных людей, потому что мало кто догадался бы нас там искать, — пока я говорила, говорила без остановки, сумбурно вываливая все, что случилось за прошедшие месяцы.

Вместе с потоком слов выливалось чувство вины, но до конца оно так и не исчезло.

(Мы вернулись в замок где-то к полуночи и нос к носу столкнулись с профессором МакГонагалл; я впервые не запомнила ни слова из того, о чем она говорила.)

— Вернешь его? — повернув ко мне голову, спросил Марк.

— Что-то мне подсказывает, что ты предлагаешь это не из любви или благодарности, — проворчала я, выпутавшись из мантии, чтобы взять его за руку.

— Снейпа не стоит нервировать, — просто ответил Марк, даже не пытаясь увильнуть от ответа. — И полезно иметь на своей стороне.

Это было совершенно по-слизерински.

И он был совершенно по-слизерински прав.

(Хотя я не думала, что для профессора Снейпа до сих пор существовало такое понятие, как “быть на чьей-то стороне”; на его месте меня бы уже от этого серьезно тошнило.)

— Верну, — отозвалась я. — Правда, думаю, я должна ему намного больше, чем он мне.

Мы молчали довольно долго. Я обводила взглядом думосбор, шкатулку с воспоминаниями, кипу пергаментов, разномастные корешки стоявших на полках книг, вслушивалась как в шум дождя, так и в абсолютную тишину, царившую в доме, и позволяла себе потихоньку растворяться в чужом тепле.

Марк не спросил что-то вроде “Что ты собираешься сделать, Перси?”, потому что знал, что сейчас у меня не было четкого ответа.

Он спросил:

— Что ты хочешь сделать, Перси?

И это было не так важно, потому что мои желания все равно не совпали бы с действительностью целиком и полностью.

И все же.

Хочу сделать так, чтобы они страдали, могла бы сказать я.

Хочу сделать так, чтобы они умирали очень долго, могла бы сказать я.

Хочу сделать так, чтобы они помнили обо всем даже после того, как умрут, могла бы сказать я.

Я могла бы сказать что угодно на этот счет — Марк понял бы и принял любой мой ответ. Так, как понимал и принимал мою темную сторону, а я, в свою очередь, понимала и принимала его.

— Хочу сделать так, чтобы все закончилось, — честно сказала я. — Грунвальд…

Я запнулась, и у меня была причина замолчать, хотя Марк совершенно не изменился в лице.

Он очень многое позволял и мне, и Оливеру (и мы, в свою очередь, очень многое позволяли ему). Но ни я, ни Оливер не забывали одно:

Маркус Флинт никогда не был добрым.

И точно не стремился стать хорошим человеком.

Он вырос в мире, где (почти) все были против него с самого начала, и, в отличие от мистера Флинта, не видел никакой необходимости как-то восполнить обществу поступки миссис Флинт. Вполне вероятно, что причина, по которой он видел фестралов, была связана с ней напрямую, и поэтому он очень редко и очень неохотно о ней говорил.

(И это была та бездна, в которую никто не рискнул бы лезть.)

Он жил так, как умел, закрывшись (почти) наглухо, чтобы все подозрения и необоснованные упреки отлетали от него, толком не задев.

Но были моменты, когда следовало остановиться.

Как сейчас.

Мне потребовалось время, чтобы начать распознавать их, и я не поняла, когда именно у меня стало получаться. Каждый новый уровень близости открывал все больше и больше запретных тем, но чаще всего они отсекались сами собой.

В такие моменты мне казалось, что я спускалась по винтовой лестнице с бесконечным количеством ступеней. И с каждым пролетом, оставшимся позади, вокруг становилось темнее.

(Но от этого было совсем не страшно.)

Но, какой бы запретной темой ни был Карл Грунвальд, он оставался слишком важным, чтобы не говорить о нем.

— Считаешь его жертвой обстоятельств? — мягко спросила я. — Из-за Обета?

Иногда мне казалось, что Марк состоял из множества проводов. Они были разными как по длине, толщине или цвету, так и по назначению.

Но, выдернув или повредив один, можно было разрушить всю систему.

— Нет, — спокойно ответил Марк. — Нет такого Обета, который нельзя было бы обойти.

Я открыла было рот, чтобы спросить про Обет Перси, но тут же оборвала себя. Для Марка тот факт, что я была здесь, рядом с ним, только подтверждал эту теорию.

— Только не говори мне, — как можно более непринужденно начала я. — Что-то вроде “он не должен беспокоить тебя, Перси”.

— Он не должен беспокоить тебя, Перси, — глухо отозвался Марк, и в этот момент его голос звучал почти так же механически, как голос с портрета.

Я вздохнула и, не сдержавшись, обняла его за шею и зарылась пальцами в волосы на затылке.

Я могла бы сказать что-то вроде “тебе не обязательно в этом участвовать”, но это было бы бесполезно. Переубедить его в чем-то было практически невозможно. Я знала, потому что мы постоянно боролись за звание самого упрямого человека в мире.

А еще я знала: Марк был так спокоен сегодня не потому, что пропускал эмоции через ментальный блок.

А потому, что уже давно что-то для себя решил. Рассчитал свои силы, поставил цель и собирался идти к ней, добиваться ее любыми способами, независимо от того, сколько времени это займет. Как обычно. Как привык.

И все же, Карл Грунвальд был первым человеком в Хогвартсе, который поверил в него. И стал чем-то вроде моста между ним и факультетом. И точно сделал много чего еще — важного и нужного.

Грунвальд был так же важен для Марка, как Трэверс была важна для Джеммы. Но они переживали свое разочарование по-разному.

И эта разница была (разрушительно) колоссальной.

— Профессор Снейп тоже так сказал, — поделилась я. — Про Миллара.

— Тогда не думаю, что он еще жив.

Я тоже не тешила себя иллюзиями. И не чувствовала разочарования от того, что никогда не узнаю, как это было. Мне достаточно было понимания, что в этом случае у нас было на одну проблему меньше. Пусть и не такую большую, как остальные.

— Снейп еще что-то говорил тебе? — неожиданно спросил Марк, после чего, наконец, обнял меня в ответ.

Очень крепко, но вместе с этим — очень бережно.

Я знала, что весь оставшийся день будет переполнен особенными моментами, которые я точно буду вспоминать, чтобы вызвать патронуса, но это воспоминание я оставила бы на самые безнадежные случаи.

Потому что оно останется самым теплым.

— Посоветовал завести вторую палочку, — хмыкнула я.

Разговор с профессором Снейпом произошел так давно, что я легко бы спутала его с остатками воспоминаний из прошлой жизни, которые меркли с каждым днем все больше. Я не помнила практически ничего из того, о чем мы говорили, и не помнила даже, где спрятала это воспоминание в своей воображаемой Норе.

Я обещала себе поискать его.

Сразу после того, как вернусь домой и сделаю то, что должна была сделать сразу.

* * *

— Ты сможешь найти Ракушку, когда вернешься? — спросила я у Аида, привязывая к его лапе сверток, на который наложила все известные мне страховочные и маскировочные заклинания, из-за чего пергамент теперь был зловеще окутан плотным слоем темно-зеленой магии. За последние месяцы она не посветлела и не потемнела, и я пока не знала, как к этому относиться.

Аид согласно ухнул и нетерпеливо махнул крыльями, показывая, что я слишком долго возилась. Он был рад, что теперь Билл, к которому он прикипел всей душой, уделял ему намного больше внимания, но жутко скучал по дальним перелетам.

Хотя на прошлой неделе папа отправлял с Аидом письмо, и тот вернулся только через четыре дня, очень бодрый и радостный, несмотря на долгую дорогу.

— И я надеюсь, — строго сказала я перед тем как открыть окно, — что ты не испортишь мне оценки по зельям заранее.

Можно было не сомневаться: Аид полностью проигнорировал мое предупреждение. И все же я искренне надеялась, что он не станет вести себя с профессором Снейпом так, как вел себя обычно.

Я смотрела на темную точку до тех пор, пока она не затерялась на горизонте, а после, вздохнув, закрыла окно и вышла из комнаты. Сегодня Билл весь день провел в Норе, а это означало, что за ужином мне предстояло выдержать как минимум три испытующих взгляда. Но это было мелочью по сравнению с тем, что я впервые за все время каникул чувствовала себя по-настоящему голодной.

Даже если у меня оставалось не так много времени…

Было бы глупо тратить его на бесполезные тоскливые мысли.

* * *

Форд “Англия” дернулся в воздухе, заставив меня проснуться, и несколько секунд я не понимала, что происходит.

— Мы на месте, — сообщил Билл у меня над ухом, и его голос звучал немного устало. Он не рискнул аппарировать, ориентируясь на очень размытые детские воспоминания, и в нашей бесконечно вместительной машине ему не повезло сидеть рядом с заскучавшими близнецами, из-за чего, похоже, сейчас он любил их на одну миллионную процента меньше.

Я бросила короткий взгляд на Рона, который мрачно гипнотизировал клетку с Коростой, стоявшую у него на коленях, с того момента, как сел в машину. Он отвел взгляд только тогда, когда колеса коснулись каменной дорожки перед Ракушкой, и так же, как и все мы, на несколько секунд забыл обо всем, что его беспокоило.

Буквально в нескольких шагах от нас, намного ближе, чем мы все помнили, было море. Очень спокойное море, сиявшее и искрившееся в солнечном свете. Оно выглядело тепло, ласково и дружелюбно.

И было кое-что еще, заставившее меня сделать несколько шагов вперед, к тому месту, которое я видела своими глазами.

…у самой кромки воды стоял огромный валун. Слабые волны то и дело ударялись об него, оставляя внизу маленькие островки пены, которые исчезали через несколько секунд.

Сидя на нем, можно было представлять себя центром бескрайнего моря. Смотреть на волны, позволяя им касаться ног, и дышать солноватым йодистым воздухом, легким и тяжелым, влажным и свежим одновременно.

И не чувствовать ничего,

кроме покоя.

Но сейчас, без самой важной детали, этот вид казался мне неполным.

Я знала, что Перси не нравилось здесь, поэтому она не держалась за эти воспоминания. И в то же время, Ракушка ассоциировалась у нее с убежищем. Пусть и довольно скучным, потому что здесь почти не было книг, но очень надежным.

Я знала, что с самого начала в этом мире у меня не было собственных чувств. Чувства, которые изначально принадлежали Перси, стали моими. Постепенно, размеренно, но окончательно.

Но я не знала, кто из нас двоих так хотел оказаться здесь, что зеркало Еиналеж посчитало это одним из самых сокровенных желаний.

И не знала, кто из нас двоих с самого начала не хотел быть здесь в одиночестве.

За моей спиной раздался шум. Слишком радостный, подозрительно громкий для тех, кто провел в дороге последние три часа.

Я замерла, подумав о том, что таким же шумом наполнилась Нора, стоило Биллу появиться за дверью, когда мы вернулись домой на каникулы. И резко развернулась, услышав (почти) знакомый смех.

Папа был прав: это место нас приятно удивило.

Потому что в нескольких шагах от меня, в самом теплом семейном кругу из всех возможных, стоял Чарли.

И улыбался.

(Самой доброй улыбкой в мире.)