Poor poor Persephone (джен)

Мне нравилось думать, что Нора не изменилась, а повзрослела. Что раньше она была бойкой рыжей девчонкой с вечно растрепанными волосами и разбитыми коленками, а теперь превратилась в по-прежнему веселую и готовую к приключениям, но при этом аккуратную девушку в новом желтом платье.

Если бы Нора была человеком, то выглядела бы сейчас как семикурсница Молли Прюэтт. Темпераментная, смелая, не лишенная вкуса.

И по-своему (очень) красивая.

Раньше путь вверх по лестнице мог превратиться в целое приключение. Ступени скрипели так сильно, что казалось, весь дом вот-вот начнет ходить ходуном. Теперь пропал и скрип, и бодрящее ощущение, что доски вот-вот развалятся, но ощущение, что под ногами был весь дом — наша маленькая вселенная — осталось.

Я прошла мимо двери в комнату Билла — в ней никто ничего не сделал, потому что, как я подозревала, даже сам Билл не помнил, как ее открыть, — и остановилась на самой верхней площадке. Веревочная лестница, которая вела на пустой тесный чердак, не изменилась, но дверь в комнату Рона выглядела обновленной. Хотя зарубки на косяке — отметки его роста — остались.

(Папа считал, что у магглов было очень много приятных традиций, но мало кто разделял его энтузиазм; Рон попросту оказался сговорчивее всех.)

Первая отметка, самая старая, была на уровне моего бедра. Последняя, свежая — на уровне моих глаз, и я подозревала, что, когда Рон прекратит расти, зарубку нужно будет делать уже над дверным косяком.

— Да? — раздалось из-за двери, когда я осторожно в нее постучала.

— Можно? — бодро спросила я. Когда кто-то приходил к Рону с сочувствующим лицом, он моментально замыкался.

В последние дни Рон общался с Фредом и Джорджем намного больше обычного, потому что они не имели привычки кого-то жалеть.

— Да.

Рон ответил быстро и, похоже, даже не сдвинулся с места. Я малодушно зажмурилась, когда открыла дверь в его комнату, потому что раньше она напоминала мне какой-то оранжевый ад. Но, к моему удивлению, почти все плакаты с “Пушками Педдл” исчезли, остался только один, самый большой, который папа принес ему три или четыре года назад. Теперь он висел над кроватью, а не рядом с дверью.

Комната Рона тоже повзрослела. Здесь, наконец, появился письменный стол, и, как и у меня, добавилось несколько книжных полок. Рядом со шкафом, у которого больше не отваливались дверцы, стояла новая раскладушка — на случай, если приедет Гарри.

Я не сразу поняла, что еще изменилось, пока не подняла глаза вверх и не обнаружила, что потолок больше не давил. Стены стали намного выше.

Это была высокая комната для высокого человека.

Рон сидел на полу у кровати и бездумно смотрел на полоску света, падавшего из окна. Я сделала вид, что не заметила, что из-под кровати торчал угол его старого альбома для карточек. Это было детское увлечение, но никто, даже Фред с Джорджем, не шутил на этот счет.

Рон не брал этот альбом в Хогвартс, потому что не хотел никому объяснять, что для него значили карточки от шоколадных лягушек.

Они успокаивали его

и в какой-то степени вдохновляли.

Он с детства смотрел на великих волшебников, которые сделали что-то значительное, пусть даже в локальных масштабах, и очень рано начал понимать, что и они когда-то были и детьми, которые мало что знали, и студентами Хогвартса, у которых не все получалось.

— Пришла позвать тебя на завтрак, — по-прежнему бодро сказала я.

Какой бы уютной ни казалась Нора, старая или новая, если за столом собирались не все, каждый чувствовал себя не в своей тарелке. Мы начали ощущать это особенно остро, когда Чарли уехал обратно, и несколько дней после этого на кухне было (ужасно) тихо.

Сегодня на пустой стул рядом со мной посмотрел каждый. Сначала Джинни, со смесью удивления и беспокойства, потому что Рон, по ее мнению, не пропустил бы завтрак даже если бы вернулись все темные маги прошлого. Потом Фред с Джорджем, синхронно, без какого-либо определенного выражения на лицах.

Мама посмотрела очень хмуро, когда ставила тарелку на стол, и папа, словно почувствовав это, опустил газету и бросил на пустой стул острый взгляд, после чего переглянулся с Биллом. Я знала: пару дней назад они обсуждали, не подарить ли Рону сову к новому учебному году.

(Но сошлись на том, что подарят только в том случае, если Рон сам об этом попросит, пусть и в глубине души все понимали — не попросит.)

— Нет аппетита, — хмуро признал Рон. Он не умел лгать, но я бы скорее поверила, если бы он попросту не хотел светить внизу кислым лицом. Все в семье Уизли ненавидели, когда их жалели, но зато каждый в нашей семье знал разницу между жалостью и настоящей поддержкой.

И Рон был единственным, кого поддержка заставляла чувствовать себя неуютно.

— Хочешь поговорить об этом? — прямо спросила я, сев на пол рядом с ним. Достаточно близко, чтобы, в случае чего, без труда обнять за плечи или потрепать по волосам, но не настолько, чтобы Рон закрылся из-за вторжения в личное пространство.

— Ты тоже скучаешь? — неожиданно спросил Рон, повернув ко мне голову. Он не выглядел как человек, который пережил маленькую личную трагедию, и уж тем более не собирался показательно скорбеть.

Он выглядел как ребенок, который пока не понимал, почему чувствовал себя плохо. Все “плохо” в жизни Рона сводилось к обидам из-за шуток братьев или к мелкой боли от ушибов. Поступки Гарри в прошлом году вызвали у него скорее непонимание и недоумение, через которые эмоции так и не смогли пробиться.

— Немного, — без труда солгала я и скользнула взглядом по новому столу.

По новому столу, на котором стояла старая клетка.

Пустая.

— Это нормально? — произнес Рон после недолгой паузы. — Скучать. Ну то есть, она была жирная и бесполезная. И страшная, честно говоря. И старая.

Да. Старая, страшная, жирная и бесполезная крыса.

Которой всегда было хуже, чем Перси или Рону в (почти) любой неприятной ситуации. И лучше, чем они, этого никто не мог понять.

— Конечно, — уже искренне ответила я. — Ты же живой человек. Чувствовать — это нормально.

Рон посмотрел на меня очень внимательно. Ему еще предстояло понять, что все люди имели право чувствовать что угодно. Но я знала: он очень постарается. Со временем.

Мне нравилось, что лицо Рона менялось очень постепенно. По-детски пухлые щеки уходили медленно, черты лица обострялись, как будто невидимый скульптор с годами убирал все лишнее, плавно и кропотливо. Вместе с этим оформлялся характер Рона. Детская неуверенность, вызванная чужими успехами, постепенно уходила, хотя иногда все еще подставляла его, и появлялись силы и решимость давать отпор.

И (это нравилось мне больше всего в его взрослении) Рон начинал постепенно верить в себя.

— Я даже по Биллу так не скучал, — поделился Рон. Было видно, что эти слова давались ему с трудом, но я их очень ценила. У Рона вообще редко случались моменты, когда он говорил что-то по-настоящему личное. — И по Чарли.

Это было нормально: Билл уехал слишком давно, когда Рон еще не осознал, что такое потеря, даже временная, а отъезд Чарли пришелся на предвкушение перед первым годом в Хогвартсе. Рону было тяжело чувствовать много всякого одновременно, поэтому между тоской и легкой эйфорией он, конечно, выбрал эйфорию.

— О, я думаю, у тебя еще будет возможность, — хмыкнула я. — Поскучать по ним.

— Ты тоже уедешь?

Рон застал меня врасплох. Мне всегда казалось, что он проводил все время в поиске вопросов, потому что знал больше ответов, чем был способен принять или понять.

(А еще мне казалось, что за дверью кто-то стоял и нагло подслушивал; это было в стиле Джинни, которая беспокоилась, но ненавидела выведывать такие вещи.)

— И позволить Фреду и Джорджу превратить мою комнату в склад? — фыркнула я. Мне нужно было немного времени. Я не собиралась уходить от ответа, но мне стоило сначала подумать.

Рон не ответил, только хмуро посмотрел в окно, за которым виднелось безукоризненно голубое небо. До конца лета оставалось чуть больше двух недель.

Еще немного — и в повзрослевшей Норе станет очень тихо.

— Думаю, — медленно начала я. — Это не имеет значения. Если я буду нужна тебе, то всегда приду. Даже если мне придется пробраться в Хогвартс тайком.

— Это не ответ, — заметил Рон. Без упрека, но с легким оттенком обреченности.

Для Чарли и Билла Рон и Джинни всегда были маленькими детьми, о которых нужно было заботиться и которых хотелось всячески оберегать.

С Перси все было иначе. Она воспринимала всерьез все, что и Рон, и Джинни говорили, спорила с ними на равных, в своем занудном стиле, и требовала от них большего понимания, чем то, на которое они были способны. Она была настолько же хорошей старшей сестрой, насколько профессор Снейп был хорошим учителем, но Рон, к которому (почти) все относились по-доброму, но снисходительно, ценил такое отношение по-настоящему.

А мои слова смахивали на слова взрослого ребенку.

— Я знаю, — виновато ответила я. — Извини.

Рон обнял колени. С его ростом у него уже не получалось выглядеть трогательно в такой позе, но было в этом что-то надломленно-детское.

— Я хочу вернуться домой после школы, — честно ответила я, и во взгляде Рона появилось удивление. Он вырос на истории наших родителей, и ему еще предстояло понять, что все люди строили отношения по-разному, поэтому сейчас он ждал от меня совсем другого ответа. — Но когда-нибудь да, я перееду и буду жить отдельно. Как и все мы.

— Ты будешь жить с… ним?

(По части неприятия моих отношений Рон мог дать фору Биллу, и я не представляла, что с этим делать.)

— Скорее всего, — легко ответила я. — Но я не могу решать за двоих.

Я могла бы сказать Рону, что с каждым днем мне все меньше нравилось просыпаться в одиночестве, но вряд ли он был бы рад услышать что-то подобное.

Рон хмуро промолчал. Он встретился с Волдемортом на первом курсе, но Марк все равно оставался для него самым главным злом во плоти. Я бы не удивилась, если бы узнала, что он представлял дом Флинтов как мрачный замок где-нибудь в подземном царстве.

Но, в конце концов, чувства Рона и его отношение к кому-то были его и только его делом. Я не собиралась вмешиваться до тех пор, пока он об этом не попросит.

— Не знаю, как у тебя, — сказала я, лениво потянувшись и словно невзначай потрепав Рона по волосам, — а у меня с аппетитом все в порядке.

Голодное урчание в желудке Рона было красноречивее любых слов.

Я изрядно кривила душой, когда говорила про свой аппетит, но встала и вышла из комнаты вслед за ним, напоследок бросив взгляд на пустую клетку.

Семья Уизли не была связана с Питером Петтигрю. У нас была только крыса, которую Перси назвала Коростой, потому что “Она достаточно ущербная, чтобы стать моим другом”.

Крысу по имени Короста, пусть даже трансфигурированную из старого кроссовка, Рон похоронил несколько дней назад.

А Питер Петтигрю в облике крысы спал очень крепким сном в заколдованной коробке под моей кроватью.

Живой и здоровый.

(В моменты, когда правильного выбора попросту не существовало, наступала моя очередь становиться плохим человеком.)

* * *

Я держала в руках обрывок страницы из “Ежедневного пророка”. Судя по дате в углу, это был выпуск за второе сентября тысяча девятьсот восемьдесят первого года. От бумаги отчетливо пахло кофе, некоторые буквы были заляпаны прозрачным воском.

Я могла разобрать только:

“...угроза устранена”

или

“...лась в своем доме вчера ночью”

или

“...телем смерти стал...”

Я очень сомневалась в том, что у Сибиллы закончились бредовые дневники сновидений от четверокурсников и она решила использовать старую газету, чтобы ответить на мое письмо.

Я перевернула обрывок. Текст здесь невозможно было даже разобрать, но зато в самом верху я рассмотрела “будь аккуратна”, торопливо выведенное кривым почерком.

Не “да, Перси, ты отлично все придумала”, не “нет, Перси, твоя идея обречена на провал”.

Будь аккуратна. Не осторожна. Аккуратна.

Сибилла не собиралась рассказывать мне, как будет правильно.

(Вероятнее всего, потому что сама не знала, какой вариант будет идеальным — всегда существовала вероятность, что кто-то пострадает от чужого выбора.)

— Спасибо, милый, — запоздало сказала я, заметив, что Аид смотрел на меня тяжелым взглядом. Тот снисходительно ухнул и, перелетев со спинки стула на спинку кровати, приготовился подремать перед ночной охотой. Он провел в Хогвартсе почти неделю, и я уже начинала переживать, что Сибилла попросту потеряла его на своем захламленном столе.

Двадцать второе августа выдалось пасмурным с самого утра, а ближе к ночи совсем ничего не изменилось. Ветер, который я почувствовала перед тем, как закрыть окно, был по-осеннему прохладным. Даже здесь, на юге, осень обещала начаться сразу, без последних дней тепла. Холмы вдалеке казались темно-серыми и от этого выглядели довольно зловеще.

Это было предпоследнее воскресенье, которое я проводила дома.

До начала последнего года в Хогвартсе оставалось чуть больше недели.

До моего семнадцатилетия — чуть больше двух часов.

В такое время в Норе спала только мама. Она всегда уходила спать рано, если папа был дома, потому что чувствовала себя спокойно. Но мама спала очень чутко, поэтому, те, кто не собирался следовать ее примеру, сидели по своим комнатам очень тихо или, что вероятнее, накладывали заглушки.

Повзрослевшая Нора не скрипела по ночам, и из-за этого не казалось, что она жила своей жизнью, когда никто не видел. Ветер не задувал в щели, не свистел на пустом чердаке вместо упыря, который в этой реальности здесь никогда не жил.

Я спустилась вниз, на кухню, в полной тишине, и слегка удивилась, застав за столом папу в компании остывшего чая, чернильницы с перьями и небольшой башенки из разноцветных папок.

— Перкинс отправился в отпуск, — сказал папа, не дожидаясь моего вопроса. — Думаю, решил выяснить, как быстро умрет от скуки, если выйдет на пенсию. Обычно он всем этим занимается, а я совсем забыл.

— И вспомнил в воскресенье вечером? — хмыкнула я, забирая чашку с остывшим чаем.

Чашки в повзрослевшей Норе тоже были другими, как, в общем-то, и почти все на кухне. Мне нравилась наша прежняя посуда — с легкомысленными узорами, мелкими едва заметными сколами или трещинками, которые уже не срастались от магии, — но к новой, однотонной, сдержанной, чуть шероховатой, прикасаться было очень приятно.

(Билл справедливо заметил, что самое главное украшение для любой посуды — это мамина еда, и все с ним были полностью согласны.)

— Надеюсь, тебе никогда не придется сдавать отчеты Вуду, — беспомощно улыбнулся папа. — Не знаю, кому в голову пришла идея повесить все это на него, но для него и смерть — недостаточно уважительная причина не сдать все к понедельнику. Мадам Боунс говорит, что архив еще никогда не был в таком идеальном состоянии.

— Когда мы говорили, мистер Вуд не показался мне таким педантичным, — заметила я, доставая с полки мамино печенье.

(Иногда я задавалась вопросом, почему все в семье Уизли, несмотря на страсть к ночным перекусам, до сих пор оставались такими худыми.)

— Он ненавидит это, — согласился со мной папа. — Но, к счастью или к сожалению, Вуд из тех людей, которые считают себя обязанными хорошо выполнять свою работу. А когда вы успели поговорить, Перси?

Мне нравилась эта черта в папе: даже если что-то его (неприятно) удивляло во время разговора, он не менял тон, но почти сразу добродушно переводил разговор в нужное ему русло. В своем дневнике Перси как-то назвала это “промежуточным допросом”. Такие вопросы никого не напрягали, и зачастую папа выяснял у нас даже то, о чем нам бы хотелось никогда ему не говорить.

— Зимой, — в тон ему ответила я. — Он навещал Оливера в больничном крыле. Сказал, кстати, что от Уизли одни проблемы. И что “все Уизли — люди Дамблдора”.

Папа молчал, пока я заваривала чай, и задумчиво смотрел на меня, подперев голову кулаком. Он прекрасно понимал, что я использовала его прием против него же самого, непринужденно сказав о том, о чем хотела узнать.

(И судя по тому, как он старательно сдерживал улыбку, он мной гордился; хотя он всегда всеми нами гордился.)

— Мои отец и старший брат и правда очень рьяно поддерживали Альбуса, — заметил папа и тут же усмехнулся. — Что забавно, потому что Мюриэль критиковала все его идеи. Я этого не застал, но говорили, когда Альбус появлялся в Министерстве, ее было слышно на всех этажах. Она как будто считала своим долгом напомнить всем о том, что он живой человек, а не божество.

Мне нравилось, что сейчас он говорил со мной так же, как с Биллом: без обычной мягкости, скорее по-приятельски, чем по-отцовски.

(И по-приятельски уводил разговор в сторону, потому что прекрасно знал: мне всегда было очень интересно послушать про Мюриэль — ту, которая еще не стала тетушкой.)

— А ты? — с наигранным удивлением спросила я. — Не поддерживаешь?

— Не люблю принимать чью-то сторону, Перси, — неожиданно честно ответил папа. — Кроме своей собственной. Это накладывает определенные обязательства перед другими людьми. К тому же, это довольно…

Он замолчал, подбирая слова.

— Скучно и сложно? — подсказала я.

— И правда, — с (почти) детской радостью согласился со мной папа. — Очень точное определение. Что поделать, я плох в политике.

Он не знал, почему именно я улыбалась в этот момент, но с готовностью улыбнулся в ответ. Потом бросил взгляд на часы и, тихо вздохнув, вернулся к отчетам.

Было очень заметно: у папы появилась какая-то идея для форда “Англия”, и ему не терпелось ее воплотить, хотя воскресенье, в отличие от субботы, было днем, который он проводил с нами, а не со своими изобретениями. Оба дня нравились ему одинаково, но иногда изобретательский зуд заставлял его вставать посреди ночи.

(И мама бесконечно ворчала за завтраком, потому что он толком не спал.)

Артур Уизли был из тех людей, которые считали сон бесполезной тратой времени. Он либо думал о чем-то, либо что-то придумывал, и думать или придумывать нравилось ему намного больше, чем спать. За все приходилось платить: он выглядел на порядок старше своих лет, хотя и утверждал, что по-прежнему чувствовал себя на семнадцать.

(Никто не верил ему, и он прекрасно это знал.)

Но уже через пару минут папу посетила какая-то мысль, заставившая его отложить перо в сторону.

— Вуд редко говорит с незнакомыми людьми без причины, — заметил он, потянувшись за печеньем. — Что он еще тебе сказал?

— Попросил не втягивать Оливера в неприятности, — пожала плечами я. Папа расслабился. Судя по всему, он ожидал услышать что-то другое, о чем я не догадывалась, но счел Оливера достаточно веской причиной, чтобы мистер Вуд заговорил со мной. — Еще сказал, что я похожа на Фабиана. И на тетушку Мюриэль, — мрачно закончила я.

— Я знаю, что тебе сложно в это поверить, но Мюриэль — потрясающая волшебница и потрясающий человек, — мягко ответил папа. — В этом вы действительно похожи.

— Мне не сложно в это поверить, — возразила я. — Я же была в Ракушке.

Папа улыбнулся снова. Он вообще часто улыбался, когда был дома, и ему, как и Чарли, не требовалось для этого веской причины. Он снова взялся за перо, но моментально замер, как только я вспомнила:

— Еще мистер Вуд сказал, что судя по тому, как ведет себя профессор Дамблдор, что-то затевается.

Одномоментно папин взгляд стал совсем другим, очень пытливым, почти неприятным, совсем неподходящим для уютной кухни в Норе, даже повзрослевшей. От этого взгляда сама кухня как будто бы уменьшилась, потому что казалось, что не было ни одной мелочи, которую папа бы не заметил за эту пару секунд.

Мало кто видел дома эту папину сторону.

Эта сторона, полностью сосредоточенная, цепкая, въедливая, плотно граничила с той, злой и (почти) неудержимой, которую папа тоже старался оставлять на работе. В нем не оставалось ничего добродушного, отеческого, теплого или семейного, но вместе с этим он еще на один шаг приближался к образу великого волшебника.

Бесстрастного

и независимого.

Но все это исчезло моментально, как по щелчку, словно кто-то расколдовал его. Папа улыбнулся снова — мягкой и теплой улыбкой Артура Уизли, простачка, подкаблучника, трудоголика без амбиций и немного рассеянного отца семерых детей. Не зная, что крылось за этой улыбкой, было сложно воспринимать его всерьез.

(Артур Уизли мог стать кем угодно и в итоге стал счастливым человеком; в конце концов, он никогда не хотел ни лишнего внимания, ни признания от людей, которые были ему чужими.)

— Не бери в голову, Перси, — посоветовал мне он. — Вуд всегда преувеличивает.

Папа должен был сказать что-то совсем другое, вроде “Плохо, Перси, Вуд редко ошибается в таких вещах”. В конце концов, иначе это бы его так не встревожило.

Но ни один прием в мире не заставил бы его рассказать мне что-то, что он считал слишком важным или опасным.

Поэтому я сказала только:

— Я и не беспокоилась.

И с удовольствием потянулась за печеньем, делая вид, что совсем не замечаю, насколько тревожным становился папин взгляд, когда он утыкался в отчеты.

* * *

Я следила за секундной стрелкой последние несколько минут, проматывая в голове дни, проведенные в Норе, старой и новой.

Дни, которые начинались с “Время завтракать, Перси” и заканчивались на “А теперь точно ложись спать. Спокойной ночи, Перси”, были счастливыми.

Все до единого.

На одном из оборотов стрелки наступила полночь. Больше ничего не произошло: не возникло никакого потрясающего ощущения. Меня даже не раздуло от чувства собственной важности, как пророчили Фред и Джордж всю последнюю неделю.

— С днем рождения, Перси, — сказала я, сняв очки и забравшись под одеяло. Собственная кровать пока еще казалась мне лучшим местом в мире, но я приготовилась долго смотреть в потолок без сна, потому что спать совершенно не хотелось.

Но, неожиданно для себя, мгновенно уснула, и до самого утра мне снилась бескрайняя вересковая пустошь, прохладная и спокойная.

(Только звуки, которые издавал вереск, слегка колышась от ветра, почему-то очень напоминали шелест страниц.)