Poor poor Persephone (джен)

Прим. автора: я совсем немного дополнила предыдущую главу, вписала еще один эпизод. Пояснения в заметке перед ней.

Меня преследовало ощущение, что в легких все еще осталась вода. Они горели, будто с того момента, как я утонула, прошло не несколько лет, а несколько секунд. Хотелось вскрыть себя, вылить эту воду вместе с неприятными ощущениями, а потом все сделать как было, чтобы все вернулось на круги своя.

Помимо жжения в легких был холод. Такой, какой возникает летними ночами, когда температура резко падает ниже десяти градусов и из-за этого поднимается ветер. Я чувствовала себя так, будто сидела посреди пустыря, обдуваемого всеми ветрами, и с собой у меня не было ничего теплого.

Кроме тепла чужой руки.

— Оставь, — пробормотала я, удобнее устроив голову на спинке сидения. Я никогда не замечала, насколько мягкой и бархатистой была обивка, пока не прислонилась к ней щекой. — Мне в любом случае нужно будет в больничное крыло.

Марк бросил на меня короткий, но очень многозначительный взгляд и вернулся к моей обожженной руке.

Целители использовали мази и зелья для лечения ожогов, потому что на то, чтобы делать это магией, уходило очень много сил — приходилось восстанавливать поврежденную кожу по миллиметрам. В прошлом году профессор Флитвик рассказывал о так называемой “полевой медицине”, где магией лечилось абсолютно все, потому что не было времени ждать, но после войны целителям запрещали делать что-то подобное без острой необходимости — слишком многие пострадали от истощения.

Сейчас необходимости не было. Было только непрошибаемое упрямство Маркуса Флинта.

Он злился из-за того, что мы оказались в разных концах поезда, когда все случилось, и злился на меня, потому что понимал, что я приложила к этому руку. И все равно сидел рядом, водил палочкой над моей ладонью, (почти) мягко держа за запястье второй рукой, не говорил ничего, что могло бы меня задеть, и не превращался в один большой сгусток укоризны.

(Хотя мне не стоило расслабляться — я отлично помнила, что встречалась с одним из самых злопамятных людей в магической Британии.)

Я скорее знала, что моя рука болела, чем чувствовала это по-настоящему. Гораздо больше меня волновал холод, от которого не спасало три слоя мантий — моей, Марка и Оливера (последняя была настолько огромной, что ею, казалось, можно было обернуть поезд). Мне казалось, что промерзло все изнутри, как будто я превратилась в одну неровную неповоротливую льдину, на которую кто-то неловко натянул кожу.

— Надеюсь, им было вкусно, — хмыкнула я, снимая очки. После нескольких минут непроглядной темноты от ярких красок резало глаза, и было гораздо комфортнее, когда все вокруг расплывалось. — Интересно, у дементоров бывают праздничные ужины? Свежие узники и все такое.

Марк выпустил мое запястье и не глядя отломил внушительный кусок от плитки шоколада, лежавшей у меня на коленях, после чего поднес его к моим губам.

Это стоило расценить как “Не отвлекай меня”.

От шоколада становилось легче двигаться и сидеть прямо. Я чувствовала себя не согревшейся, но хотя бы немного оттаявшей, хотя на смену ледяной глыбе под кожей вместо привычного внутреннего солнца пришла пустота. Это было ненавязчивое напоминание от мироздания: невозможно столько чувствовать без оглядки.

Нельзя оставаться счастливым вечно и без последствий.

Было очень сложно отделить уныние, вызванное встречей с дементорами, от трезвых мыслей, но не думать вообще не получалось.

Я прикрыла глаза и стала вслушиваться в голос Оливера, который жизнерадостно забалтывал всех любопытных и сочувствующих до тех пор, пока те не забывали, зачем вообще сюда шли. Он был рядом, когда я очнулась, но, оценив обстановку, завернул меня в свою мантию и деликатно вытолкал из купе всех, исключая профессора Люпина, который хотел убедиться, что все в порядке, но тактично оставил нас уже через пару минут.

(Я подозревала, что Оливер просто был уверен, что нам не нужен преподаватель защиты, который не сможет увернуться от пары неприятных проклятий.)

— Все.

Я размяла затекшее запястье. Кожу все еще покалывало, но ненавязчиво. Я благодарно уткнулась лбом Марку в плечо и, открыв глаза, посмотрела вниз. Туда, где на сидении между нами лежала моя палочка.

И осторожно дотронулась до рукояти кончиками пальцев, готовая сразу одернуть руку, если что-то пойдет не так.

Ничего не произошло.

Я знала, что магия все еще была со мной. В конце концов, я видела этот мир цветным. И я также знала, что все сделала правильно, потому что мой патронус был сильным и ярким.

(А еще я знала, что никто вокруг меня особо не пострадал, потому что мое внутреннее счастливое солнце оказалось слишком вкусной закуской для дементоров.)

Волшебная палочка не отозвалась привычным теплом. Не отреагировала на прикосновения. Проигнорировала мое намерение что-нибудь наколдовать. Она ощущалась как холодная и пустая деревяшка, хотя совершенно точно не была таковой.

Мне стало горько, как если бы я поссорилась с кем-то очень близким. Палочка была со мной с, как я раньше думала, первой минуты в новом мире. Я хваталась за нее, когда просыпалась от неприятного сна, и держала ее в руке, когда мне требовалось успокоиться.

— Не работает, — ответила я на вопрос, который висел в воздухе. — Не слушается меня.

Марк вложил мне в руку свою палочку, которая, как и всегда, отозвалась радостным теплом. Я ожидала чего-то подобного, поэтому, коротко поцеловав его в уголок губ, вернула палочку и сказала:

— Это не моя вина, что все так случилось. Я не думаю, что профессор МакГонагалл позволит мне оставить все как есть до каникул.

Марк бросил на меня странный взгляд, но, по-видимому, решив, что сейчас не время иронизировать, просто взял мои руки в свои и молча грел их до тех пор, пока поезд не остановился.

Если бы у меня был маховик времени, я бы сделала все возможное, чтобы оставаться так и не выходить под дождь как можно дольше.

Я могла найти в себе силы двигаться.

Но у меня совершенно не было сил идти вперед.

* * *

У профессора МакГонагалл не было фаворитов. Она могла уделить немного больше внимания тем, кого считала усердным или талантливым, но, как правило, чьи-то неординарные способности становились для нее поводом разве что быть строже и спрашивать больше. А в том, что казалось наказаний…

Оценки никак на них не влияли. Все отвечали за проступки совершенно одинаково.

Но, вместе с этим, кабинет трансфигурации олицетворял ту ее часть, которую она (почти) никогда никому не показывала. Здесь всегда было светло и тепло, какие бы пронзительные сквозняки ни гуляли по замку зимой, особенно на первых этажах. Никому не приходилось беспокоиться о согревающих чарах или стучать зубами от холода.

Мне нравилось быть здесь. Иногда даже больше, чем в гриффиндорской гостиной.

Профессор МакГонагалл использовала учебный кабинет в том числе и как свой личный. Я подозревала, что ей самой нравилось здесь намного больше, чем в каком-нибудь тесном и ограниченном помещении. На ее широком письменном столе всегда царил идеальный порядок, как и в массивном шкафу с книгами и учебными материалами за ее спиной.

— Хотите о чем-то спросить меня, мисс Уизли? — не отрываясь от своих дел, спросила профессор МакГонагалл.

Я пришла на несколько минут раньше, чем нужно, поэтому сидела в одном из трансфигурированных кресел и смотрела за ее работой. Наблюдала за тем, как идеально ровные строчки ложились на пергамент, или завороженно смотрела на скупые и четкие движения палочки, когда профессор МакГонагалл сушила чернила и отправляла письма в конверты.

— Простите, профессор, — спохватилась я, понимая, что смотреть на нее так пристально было попросту невежливо. — Я просто засмотрелась.

Я заметила, как уголки ее губ дрогнули. Мне всегда казалось, что профессор МакГонагалл любила улыбаться, но не делала этого по каким-то своим причинам. Не хотела рушить строгий образ или не хотела, чтобы ее неправильно поняли. А еще я была уверена, что она чувствовала себя намного моложе своих лет и умела получать удовольствие от всего, что делала.

(И именно поэтому она до сих пор не сошла с ума, несмотря на то, что долгие годы почти не покидала замок без острой необходимости.)

Пламя в камине вспыхнуло зеленым. До этого момента я не думала, что можно успеть соскучиться по кому-то за такой короткий срок, однако это все же произошло. Мы с Биллом виделись всего два дня назад, вечером, накануне отъезда в Хогвартс, а казалось, что с этого момента прошло девять лет.

— Доброе утро, профессор МакГонагалл.

Да, у профессора МакГонагалл не было фаворитов. Но это не мешало ей гордиться своими учениками, всеми до единого — и теми, кто делал успехи в трансфигурации, и теми, кто находил себя в чем-то другом. Она редко когда показывала эту гордость, но, будь то прощание с семикурсниками в конце года, победа в квиддичном матче или встреча со старыми студентами, ее глаза сияли одинаково.

(В такие моменты ей не требовалось улыбаться, чтобы окружающие понимали, насколько она радовалась.)

Но сейчас она улыбалась. Может, причиной этому было бесконечное обаяние Билла (и то, что невозможно было не улыбнуться ему в ответ), может, она была такой открытой с теми учениками, кого считала лучшими.

А может, просто испытывала то же облегчение, что и мы, когда понимала, что опасная работа до сих пор его не убила.

— Обещаю вернуть Перси через три часа, — по-прежнему ярко улыбаясь, сказал Билл. Он отлично знал, насколько эта улыбка сбивала с толку любого (даже непробиваемых гоблинов) и пользовался тем, что собеседник не сразу понимал, о чем речь.

Однако сейчас он имел дело с деканом факультета, на котором очень многие годами выезжали на силе своего обаяния.

— Учебная неделя по-прежнему идет, мистер Уизли, — сухо напомнила ему профессор МакГонагалл. Если бы не веселые искорки в ее глазах, у нее бы отлично получилось поддерживать строгую атмосферу. — Директор сделал большое исключение, отпустив мисс Уизли с вами за новой палочкой.

— У меня зелья после обеда, — заметила я, легко дернув Билла за рукав куртки. Торги могли продолжаться до бесконечности, и они оба получили бы от них огромное удовольствие, но это сократило бы время, которое я могла бы провести с Биллом наедине. — Не думаю, что профессор Снейп будет в восторге, если я опоздаю.

— Хорошо, профессор, — покорно согласился Билл, верно расценив мой намек. — Два с половиной.

И подтолкнул меня к камину прежде, чем услышал ответ.

* * *

Мало у кого из тех, кого я знала, не было злой стороны. Ее не было у Оливера, который не привык копить эмоции, и не было у Пенни с ее здоровым детством и четкими принципами. Злая сторона Джеммы показывалась очень редко, на секунды, поэтому создавалось впечатление, что она успешно подавлялась и скоро попросту исчезнет насовсем.

Злая сторона Билла была в какой-то степени невыносимой. Она проявлалась постфактум, в те моменты, когда он осознавал свою беспомощность. Для него беспомощность была худшим, потому что он всю жизнь делал все возможное, чтобы стать лучшим и избавиться от нее.

Она служила катализатором для его внутренних демонов.

И после всех неприятностей, которые со мной случились, ему становилось все тяжелее с ними справляться и оставаться благоразумным и дальновидным.

— Отец в ярости, — сказал Билл, доставая палочку, чтобы открыть вход на Косую Аллею. — Если бы не мадам Боунс, его бы уже отстранили.

— Что он сделал? — внутренне похолодев, спросила я.

— Ну, — Билл смущенно улыбнулся. — Ты же знаешь, скандалы — это больше по маминой части. Он ничего не говорит, но Перкинс прислал маме записку. Сказал, что отец до полусмерти напугал кого-то из заместителей министра, когда узнал, чья была идея — послать дементоров проверять поезд. Мадам Боунс тоже никто не предупредил об этом. Планировалось, что поезд прочешут авроры, когда вы приедете в Хогсмид.

— Я никого не видела, — заметила я, поежившись от порыва ветра.

Погода здесь была такая, будто уже наступил ноябрь. Хотя, возможно, такое впечатление сложилось из-за пустоты — я еще никогда не была на Косой Аллее осенью. Без школьников, заполнивших все лавки, без восторженного гомона и выкриков зазывал она казалась погасшей и блеклой.

И холодной.

— Сомневаюсь, что они хотели, чтобы их кто-то увидел, — в тон мне ответил Билл. — Как ты? Только не говори, что в порядке.

Я писала ему письмо вместо праздничного ужина, когда мадам Помфри, изрядно поворчав по поводу методов Министерства, отпустила меня из больничного крыла.

(И пропустила не только официальное знакомство с профессором Люпином, которого, по словам Пенни, приняли очень тепло, но и новое назначение Хагрида — в этом году он должен был ассистировать профессору Граббли-Дерг на уроках ухода за магическими существами и перенимать ее преподавательский опыт.)

Билл знал обо всем, что произошло, но по большей части я расписала все так подробно просто потому, что не хотела говорить об этом вслух.

— Я не знаю, — честно ответила я, взяв Билла под локоть, чтобы он немного замедлился и не летел вперед быстрее ветра — так, как привык, потому что все время ходил один. — Все нормально, просто… холодно.

Холод никуда не уходил. Он был со мной, сколько бы шоколада я ни съела, сколько бы одежды ни натянула, как бы близко ни села к камину в гостиной. Я провела весь вчерашний вечер, сидя между Фредом и Джорджем, и обе ночи в Хогвартсе спала в обнимку с Джинни, но этого хватало только на то, чтобы не цепенеть от холода и не выпадать из реальности.

Я провела без палочки один день — вчерашний — и открыла для себя много неприятного. Я привыкла к ней и привыкла к магии, несмотря на то, что в Норе мы очень многое старались делать руками. Я не могла успокаивать тех, кто устроил перепалку в коридоре, и не могла без чужой помощи отгородиться от шума в гостиной, если нужно было со мной поговорить.

Я не могла даже открыть карту мародеров, не попросив ни у кого палочку.

Волшебная палочка, безусловно, делала волшебника сильнее, но, вместе с этим, без нее он становился (почти) беспомощным.

— Давай аппарируем домой, когда закончим, — предложил Билл, открывая передо мной дверь в магазин Олливандера. — Мама будет рада тебя видеть.

— О, нет, — безрадостно хмыкнула я, приготовившись натянуть вежливую улыбку. — Я и так расклеилась. Если я окажусь дома, то уже не захочу возвращаться в Хогвартс.

От доводов Билла, наверняка очень убедительных, меня спасло появление мистера Олливандера. Он возник словно из ниоткуда, будто у него был тайный проход между коробками с палочками. Он выглядел как всегда — небрежно, растрепанно, но по-своему элегантно. Он так же, как и Луна или Сибилла, казался человеком без возраста, но, в отличие от них, вместе с этим был похож на древнюю черепаху, которая застыла на одном месте и спряталась в своем удивительном и полном магии доме.

— Признаться, — слегка удивленно начал он. — Я рассчитывал увидеть вас снова только через несколько лет.

— Я тоже, сэр, — ответила я, заметив, что Билл поздоровался с мистером Олливандером кивком головы и слегка отступил в тень, давая мне возможность говорить самостоятельно. Он считал, что мамина гиперопека должна была остаться дома, и всем нам следовало учиться говорить за себя и принимать решения в любом возрасте.

(И все же, это не отменяло того, что он готов был запрятать всех нас на край мира, чтобы защитить от гипотетической опасности.)

— Дело в том, сэр, — начала я, достав свою палочку из кармана и положив ее на стол, — что моя палочка перестала меня слушаться.

Я заметила, как буквально на несколько секунд с мистера Олливандера слетел образ мечтательного и очень увлеченного мастера волшебных палочек. Взгляд его водянистых глаз стал серьезным и почти неприятным. Он любил волшебные палочки намного больше, чем людей, и сейчас это чувствовалось очень остро.

— Интересно, — пробормотал он, наклонившись над столом так низко, что почти касался столешницы кончиком длинного носа. — Вы побывали в бою?

— Нет, сэр, — ответила я. — Я вызывала патронуса. Она обожгла меня и больше не реагирует.

— Что ж, — произнес мистер Олливандер и выпрямился. — Волшебные палочки сами принимают решение, какому волшебнику хотят служить. Ваш случай не редкость. Многие волшебники обращались ко мне с этой проблемой. Многие… нечистые на руку волшебники. Существуют палочки, которые любят по-настоящему неприятную магию. Однако есть и те, которым не нравится убивать или причинять вред. Палочка может отказаться от волшебника, если считает, что он поступился своими принципами и резко изменился к худшему.

Он замолчал, после чего взял мою палочку в руки и повернулся к ней ухом, словно прислушиваясь. Стало так тихо, что я начинала слышать едва различимый шелест, который шел откуда-то из глубины магазина.

— Палочки, — неожиданно заговорил мистер Олливандер, и в этот раз казалось, что он ни к кому не обращался, а просто размышлял вслух. — Обладают собственным сознанием, это правда. Но ошибкой будет сравнивать их с людьми. Они мыслят и чувствуют совершенно иначе и по-другому воспринимают и понимают многие вещи. Течение человеческой жизни может быть незаметным для них. Они могут не замечать перемены до тех пор, пока те не становятся очевидными. Ваша палочка отказывается рассказывать, что случилось, мисс Уизли. Она не обижена и уже не злится. Но, я уверен, скорбит. Она не может чувствовать боль так, как мы, но “больно” — самое близкое по отношению к тому, что она сейчас испытывает. Увы, вынужден признать, что если ваша палочка не заговорит, мы никогда не поймем, что случилось.

В горле пересохло. В отличие от мистера Олливандера, я понимала, пусть и не собиралась рассказывать кому-то об этом понимании. Я никогда не думала, что моя палочка — палочка Перси Уизли — чувствовала перемены. Даже когда моя магия потемнела, она не отказывалась от меня.

Не замечала, пока перемена не стала для нее очевидной.

Пока не узнала, что я не Перси.

— Я могу что-нибудь для нее сделать? — севшим голосом спросила я. Билл зашевелился за моей спиной, словно решил, что я вот-вот упаду от переизбытка чувств.

(Чувств, которых у меня сейчас практически не было.)

— Ей нужно время, — просто ответил мистер Олливандер. — Месяцы… или годы. Не забывайте о ней. Носите с собой. Говорите с ней. Только не пробуйте творить магию до тех пор, пока не почувствуете, что она готова — она обещает не вредить вам. А до этого, думаю, вам понадобится еще одна верная подруга. Уверен, одна красавица жаждет с вами познакомиться. Она отзывалась на ваше присутствие оба раза, когда вы приходили ко мне со своими братом и сестрой, и очень расстраивалась, когда я говорил, что палочка нужна не вам, но вы обязательно когда-нибудь за ней придете. Обожаю, знаете ли, когда приходит кто-нибудь из вашей семьи — таких неординарных волшебников палочки выбирают почти сразу.

Я вспомнила момент, когда мы покупали палочку Рону. Мистер Олливандер едва ли не с первой секунды знал, какая именно ему подойдет, но все же не мог отказать себе в небольшом представлении.

Коробка, которую мистер Олливандер поставил передо мной, была пыльной, но не потрепанной, как будто ее вообще не открывали.

— Я сделал ее не так давно, — пояснил он. — Всего два с половиной года назад. И не видел смысла предлагать кому-то еще, раз уж она так прямо показала свое расположение. Многие палочки, выбрав своего волшебника, пусть даже тот зашел ко мне случайно и пробыл здесь всего пару минут, готовы ждать его годами или даже десятилетиями. Можете сравнить это с любовью с первого взгляда, если вам так будет угодно.

Он открыл коробку, и на свет показалась палочка из темного дерева. Она казалась изящной, тонкой, в какой-то степени даже хрупкой, но в ней чувствовалась скрытая сила.

— Бук, — просиял мистер Олливандер. — И сердечная жила дракона. Двенадцать дюймов. У нее непростой характер, как и у всех молодых палочек, и, возможно, с непривычки она покажется вам строптивой. Но, уверен, волшебнице с сильной волей не составит труда с ней управляться. Я также уверен, что вашему отцу тоже подойдет буковая палочка, и уже долгие годы жду, когда он за ней придет. Но он ни разу не менял палочку с того момента, как поступил в Хогвартс. Лиственница и волос из хвоста единорога, тринадцать с половиной дюймов. Вы не знали?

Я покачала головой, мимоходом подумав, что папина волшебная палочка и правда выглядела довольно потрепанной, несмотря на то, что он за ней ухаживал и приучал нас делать то же самое. Но было сложно представить, что он пользовался ею уже больше тридцати лет — особенно с учетом тех передряг, в которых ему приходилось бывать.

Бук. Сердечная жила дракона. Дотронувшись до рукояти, я поняла, что это была моя палочка.

Только моя и ничья больше.

Что-то, что не принадлежало Перси.

Что-то, что вызывало чувства, которые не принадлежали Перси.

Я только мельком заметила, как Билл расплатился, хотя планировала сделать это сама, и попрощалась с мистером Олливандером, даже не глядя на него, но чувствовала его улыбку до тех пор, пока не вышла на улицу.

Новая палочка не отзывалась таким ярким теплом, к которому я привыкла, но она ощущалась в руке так, будто я держала ее всегда. И, когда я сжимала ее, уличный холод и холод, который заполнял меня изнутри, переставали иметь какое-то значение.

— Когда ты ела в последний раз, Перси? — словно невзначай спросил Билл, уверенный, что в таком полуэйфорическом состоянии я не буду лгать.

— За завтраком, — отозвалась я, и мне даже не пришлось уточнять, за каким именно.

Оливер не демонстрировал свое упрямство так открыто, как Марк, однако ему удавалось забалтывать меня до такой степени, что я не замечала, как съедала все, что оказывалось у меня в тарелке, и отсутствие какого-либо чувства голода никак на это не влияло.

Я заставила себя убрать палочку в карман мантии и уже собиралась спросить Билла, что мы будем делать, как почувствовала, что что-то неуловимо изменилось.

Билл резко шагнул вперед, намереваясь закрыть меня собой, и почти вытащил палочку из кармана куртки, но вовремя остановил себя, по-видимому, вспомнив, что мы были в людном месте.

Я осторожно, чтобы ни на что не спровоцировать, тронула Билла за локоть, вышла из-за его спины

и замерла.

…он был немного ниже, чем я запомнила, но выглядел уже намного лучше, чем раньше. Не было впалых щек и синяков под глазами, а мантия на нем выглядела новой и дорогой. Не изменились только шрамы — на запястье, которое открылось, потому что рукав мантии сполз вниз, когда он поднял руку, чтобы смахнуть что-то с плеча, и три красноватые полосы на шее, которые виднелись сейчас особенно четко, потому что что-то отвлекло его на противоположной стороне улицы, и он повернул голову вбок. Эти шрамы начинались где-то под воротником черной рубашки и обрывались на затылке под ежиком густых светлых волос.

Буквально через пару мгновений, почувствовав пристальное внимание, Карл Грунвальд развернулся.

И посмотрел прямо мне в глаза.